Параллели, или Путешествие со вкусом мангового ласси

– Да, да, Эрнест. Спасибо и вам, пойду и я к себе. Нужно отдыхать, мне завтра также предстоит длинный день.

Собеседники раскланялись и отправились в свои купе. Через пятнадцать минут пуховая подушка приняла отяжелевшую от забот голову Лакура в свои объятия. Стук колёс убаюкивал, как нянька ребёнка в колыбели.

Глава 4. Рождество

Самолёт. Ночь. Где-то над Чёрным моремДекабрь 2022 г

«Пристегните ремни!» – красные буквы вспыхнули на табло, вызывая тревогу в полумраке спящего салона самолёта. Самолёт ощутимо тряхнуло – он вошёл в зону турбулентности. Сонные пассажиры зашевелились, сквозь полудрёму защёлкнув замки на ремнях безопасности, и постарались снова уснуть беспокойным сном. Некоторые украдкой перекрестились, другие поправили наушники и продолжили смотреть фильмы. Когда ты находишься в воздухе в качестве пассажира, от тебя мало что зависит, и тебе остаётся довериться профессионализму экипажа и божественному провидению.

Попутчица продолжала спать, но при этом прижалась к плечу Артёма так плотно, что он чувствовал биение её сердца. Его рука онемела, шея нестерпимо ныла, и ему пришлось слегка отодвинуть от себя соседку. Он бережно прислонил её отяжелевшую голову к спинке кресла. Прошло не меньше двух часов с того момента, как незнакомка прикорнула у него на плече. Ему уже было не до норм приличия, увы, кресла эконом-класса были далеки от комфорта.

В салоне царил полумрак. Книгу пришлось запихнуть в карман кресла впереди. Там она и осталась до утра – читать при отблеске иллюминаторов казалось кощунством.

Слегка волнистые тёмно-каштановые пряди девушки пахли сандалом и чем-то неуловимо знакомым. Они разметались по спинке сиденья и её плечам, одна из непослушных прядей упала на губы – он замер, боясь спугнуть этот миг нежности, залюбовавшись на чуть приоткрытый рот. «Похожа на старинные фото Лили Элсли… Л. Э.», – мелькнула мысль.

Улыбнувшись, он отвернулся к иллюминатору и прислонился лбом к прохладному стеклу. Лететь было ещё не меньше трёх часов. Три часа мук.

Париж. Дом семьи ХоганРождество 1892 года

– Хелен! Хэ-э-лен! Где ты?! Спускайся вниз и неси скорее оставшиеся подарки, пора положить их под ёлку. Скоро гости приедут! – строгий окрик матери заставил девушку, сидящую на подоконнике, вздрогнуть, карандаш выскользнул из рук. Зимний сад за окном – заснеженные розы, замёрзший фонтан – так и остался эскизом.

Хелен выросла в семье парижских аристократов, семействе Хоган. Нельзя сказать, что она была классической красавицей с полотен живописцев эпохи Возрождения, но природного очарования у неё было не отнять. Она была невысокого роста, с ладно сложенной фигурой. Благодаря узкой от природы талии и несмотря на то, что в моде главенствовал стиль «песочные часы» женского силуэта, она сильно не затягивала корсет, следуя новым феминистским веяниям. Глаза её серо-зелёного цвета с поволокой буквально гипнотизировали собеседника, а светло-каштановые слегка вьющиеся волосы дополняли образ юной аристократки.

– Хелен! Несносная девчонка, зачем ты заставляешь свою мать повторять дважды?! – окрик матери окончательно прервал работу над рисунком. Чтобы не раздражать маман, Хелен проворно спрыгнула с подоконника и сбежала вниз по дубовой лестнице, едва не споткнувшись о подол платья. На первом этаже в центре зала уже высилась сверкающая рождественская ель. У её подножия – груда подарков в золотой бумаге. Нужно было успеть приготовить всё к началу праздничного вечера. Хотя девушка и любила светскую жизнь, гостей и вечеринки, но подготовка к празднику не доставляла ей особого удовольствия.

«Опять эти глупые ленты…» – вздохнула она, ненавидя предрождественскую суету. Не то чтобы её сильно это тяготило, но заставляло оторваться от любимых увлечений – чтения книг Жюля Верна, Конан Дойля, Чарльза Диккенса, прогулок верхом. Она была прекрасной наездницей, и в пригороде Парижа у её семьи была своя конюшня. Все эти светские рауты отнимали много времени от главного увлечения её жизни – живописи.

На её восемнадцатый день рождения любимая крёстная, известная в Париже американская художница Мэри Кассетт[4], подарила ей набор масляных красок и первый настоящий холст. Крёстная заметила, что Хелен часто и подолгу любит делать акварельные зарисовки и этюды. Девушка, получив первые профессиональные уроки живописи от мадам Кассетт, полностью погрузилась в волшебный мир живописи. Месье и мадам Хоган поначалу радовались новому увлечению дочери, но чем чаще в газетах появлялись критические заметки об их дальней американской родственнице, тем больше они начинали переживать о том, какое влияние крёстная оказывает на их дочь.

Родители боялись этой «американской заразы». Газеты язвили: «Мадемуазель Кассетт рисует дам без корсетов – скандал!» Но Хелен тайно копила эскизы, мечтая о собственной выставке.

За семь лет под псевдонимом «Л. Э.» девушке удалось продать несколько полотен через салоны, а вырученные деньги она прятала в потайном ящике комода.

Её крёстная Мэри была одной из первых женщин-импрессионистов, которой удалось войти в закрытое общество мужчин-художников. Ей удалось сделать то, что в то время казалось невозможным, – в 1872 году жюри Парижского салона допустило к показу её первое полотно. Критики не удержались и язвительно отметили в газетах, что «цвета её полотен слишком ярки» и что «её портреты слишком точны для того, чтобы соответствовать оригиналу». Тем не менее пробить брешь в искусство через мужской шовинизм ей удалось. Всё чаще в Европе звучали голоса женщин, борющихся за свои права, за право наравне с мужчинами решать вопросы миропорядка и изменять закоснелые устои патриархального общества в искусстве и жизни.

Давая уроки живописи своей крестнице, Кассетт, несомненно, рассказывала ей не только о правильном построении композиции, но и внушала мысль о том, что женщина должна быть не только независимой личностью, но и творцом.

– Женщина – не ваза для цветов! – говорила она, втирая краску в холст яростными мазками. – Ты – ураган. Рисуй так, чтобы мужчины прятались под зонтами!

И всё же девушка должна была получить хорошее образование, чтобы быть самодостаточной и успешной наравне с мужчинами. Всё это формировало мировоззрение героини, и к двадцати пяти годам, а именно столько ей исполнилось в этом году, Хелен стала, как говорят, девушкой с характером, успела получить прекрасное классическое образование и развить высокохудожественный вкус. При этом она всё ещё старалась прилежно соблюдать правила приличия в обществе. Придерживаясь этих правил, ей следовало уже давно выйти замуж и вести традиционную и довольно однообразную жизнь замужней дамы, воспитывать детей и быть тенью своего супруга.

Хелен же бежала от светской скуки. Её страсть – краски, холсты, запах скипидара – всё это меркло перед мамиными «надо». Конюшня с любимым жеребцом Марселем, книги Верна под подушкой, уроки живописи у бунтарки-крёстной – вот её настоящий мир.

С самого раннего детства она мечтала о дальних странах, ей хотелось воочию увидеть то, что описывали в своих романах её любимые писатели. Как только её полотна благодаря таланту и помощи крёстной Мэри стали выставляться и продаваться в салонах, Хелен решила копить вырученные от продаж деньги на свою вторую страсть – путешествия. После того как в 1890 году она прочла книгу «Вокруг света за семьдесят два дня» журналистки Элизабет Джейн Кокрейн, пишущей под псевдонимом Нелли Блай, Хелен, окрылённая её подвигом, окончательно решила, что в её жизни будут только две страсти – живопись и путешествия.

В салонах она выставляла свои полотна под мужским псевдонимом; это существенно влияло на их продаваемость. Нелли Блай и крёстная Мэри стали теми двумя женщинами, которые сформировали её мировоззрение и вдохновили её на жизненные шаги – её целью стало повидать мир и стать независимой в мире мужчин.

И всё же парижское общество очень неохотно менялось, оно всё ещё было полно предрассудков. Родителей больше всего смущал статус старой девы, грозящий их дочери в ближайшее время. Поэтому разговоры за семейными обедами всё чаще стали сводиться к теме замужества и поиска достойной партии. Её же саму этот вопрос не волновал.

– Замуж? – язвительно фыркала она, вскинув подбородок. – Лучше напишу портрет дурака-жениха… в виде осла!

Последней каплей, переполнившей чашу терпения родителей, было то, что отец, однажды зайдя в её комнату, увидел стоявший на мольберте незаконченный холст с мужской обнажённой натурой. Он догадался, что это работа кисти его дочери. В его понимании это нарушало все нормы христианского целомудрия: недопустимо для девушки-католички рисовать обнажённые фигуры людей, а уж мужчин и подавно. Это оскорбило его как истинного христианина.

Страх поселился в мыслях родителей: они боялись, что их дочь под влиянием их родственницы Мэри Кассетт сойдёт с правильного пути и откажется от создания семьи, предпочтя карьеру. Что своим вызовом обществу дочь может опорочить имя семьи Хоган.

Однажды в октябре месье Хоган произнёс за обедом:

– Мои дорогие, скоро Рождество, и у меня для вас замечательная новость! – Он театрально развёл руками, едва заметно подмигнув жене, что, правда, не ускользнуло от Хелен. У девушки ёкнуло внутри: этот взгляд сулил недоброе. – К нам на праздник приедет семейство Боне, уважаемые месье Август и мадам Агнесса, со своим сыном Полем.

– Хелен, вы с ним были помолвлены ещё в детстве, и я прошу уделить ему должное внимание, хотя вы с ним давно не виделись. Я думаю, вы найдёте, о чём поговорить.

– Как вам будет угодно, папа, – ответила она, натянуто улыбаясь.

– Дорогая, – обратился он, повернувшись к супруге, – позаботься, чтобы рождественский ужин был достоин наших гостей!

– Всё будет прекрасно, – мадам Хоган нервно поправила салфетку. – Но сейчас прошу откушать, пока не остыло.

Крёстную Мэри на рождественский ужин не пригласили – «чтобы лишний раз оградить свою дочь от пагубного влияния родственницы, и чтобы она также не смущала гостей своим вольнодумством».

Осенний листопад сменился зимним снегопадом. Наступил рождественский вечер. В седьмом часу за окнами раздался стук копыт, захрустел снег под колёсами подъезжающей кареты. Семейство Хоган спустилось в холл встречать гостей. Их семьи были знакомы давно, главы семейств служили в одном полку во времена франко-прусской войны.

Если взрослые выглядели как типичные представители своего класса и положения, то молодой Поль Боне выделялся среди них. Высокий и худощавый, с волосами цвета льна, он, будучи в классическом чёрном фраке, носил вместо гармонично подобранного белого цветка в петлице бутоньерку – ярко-жёлтую орхидею, контрастирующую с его водянистыми голубыми глазами, как бы подчёркивая его эгоистичный и пресыщенный удовольствиями образ жизни. Это был явный манифест тому, что он привык получать всё, что желал, и не стеснялся демонстрировать это своим внешним видом.

Поль галантно поцеловал руку мадам Хоган. Девушка обратила внимание на то, что он был безупречно и по моде одет, и только выбор жёлтого цветка в качестве бутоньерки вызвал у неё некоторое недоумение. Казалось, этот цветок кричал: «Я беру то, что хочу!» А затем Поль заметил удивление в её глазах и, усмехнувшись, сказал:

– Хелен, вы великолепны в этом вечернем наряде. Вы похорошели… – прошептал он, целуя её руку. Прикоснувшись холодными тонкими губами к тёплой и нежной кисти руки Хелен, его губы скользнули по ней холодной змеёй. Она с усилием сдержала дрожь, слегка покраснев, опустила глаза. Несмотря на свои современные взгляды, в душе она всё ещё оставалась ребёнком.

Мужчины вели разговоры о политике и охоте, женщины – по большей части о новинках и журналах мод, обсуждали последние великосветские сплетни, но периодически с интересом поглядывали на молодых, а Хелен и Поль долго не обращали внимания ни на кого вокруг: они мило болтали, шутили и вспоминали детство, проведённое в поместье на Лазурном берегу.

Неожиданно мадам Хоган обратилась к молодым:

– Хелен, дитя моё, не могла бы ты сыграть нам на рояле что-нибудь из Морица Мошковского? Он, говорят, очень популярен.

– Да, конечно, мамочка, но, если Поль составит мне компанию, мы сыграем в четыре руки.

Хелен с готовностью поднялась с софы и направилась к роялю, а Поль пошёл следом. Молодые сыграли «Испанский танец» – и довольно ладно. Родители с умилением смотрели на них, перешёптываясь, обменивались знающими взглядами.

Вдруг не к месту, оборвав очередную мелодию, Поль неожиданно резко встал из-за рояля и обратился к присутствующим гостям:

– Мадам и месье, я хотел бы объявить вам главную новость вечера! Уважаемые семейства Хоган и Боне! Позвольте сообщить о нашей с Хелен предстоящей свадьбе.

Все ахнули. Он достал из кармана маленькую бархатную коробочку, открыл её и протянул Хелен красивое золотое кольцо с изысканно огранённым бриллиантом.

Хелен застыла в изумлении, рассматривая игру бликов на гранях камня в пламени свечей, которые дразнили её, будто сотни насмешливых глаз. Она была не готова к такому развитию событий, даже несмотря на то, что они были формально помолвлены. Но всё равно это предложение руки и сердца оказалось для неё неожиданностью.

– Ты выйдешь за меня?.. – без тени сомнений в голосе, скорее, утвердительно, чем вопросительно произнёс Поль. Словно он уже знал ответ. Поль давно хотел породниться с богатым родом Хоган. Его финансовые дела необходимо было поправить за счёт наследства будущей супруги. Знать же об этом никому из присутствующих не полагалось. Довольно основательно потратившись на скачках и неудачно вложившись в акции одной компании, он находился на грани банкротства. Кредиторы всё чаще давали о себе знать, а просить денег у родителей не позволяла гордость. Приданое Хелен – земли в Нормандии и акции банка – казались лёгкой добычей.

В голове девушки мысли пронеслись вихрем: путешествия, мольберты, свобода – всё рушится. Ей придётся расстаться со своими мечтами. Сердце упало в пятки. Она задумалась. Пауза затянулась.

Взяв кольцо, Поль попытался надеть его на палец Хелен. От неожиданности она невольно отдёрнула руку. В гостиной повисла гробовая тишина.

Хелен, поняв неловкость ситуации, поднесла ладонь ко лбу, почувствовав, как кровь прилила к щекам.

– Мне что-то нехорошо, – сказала Хелен. – Это так неожиданно, это так волнительно. Мне… нужно воздуха… – выдохнула она и бросилась прочь, оставив в гостиной родителей и гостей в недоумении.

Скрывшись за дверью, она опрометью бросилась на второй этаж, в свою комнату.

Поль нервно положил коробочку на лакированную поверхность рояля.

– Я пойду проведаю Хелен, что-то ей нездоровится. Видимо, мой жест произвёл слишком сильное впечатление.

– Да, да. Она очень впечатлительная натура. Не переживайте, Поль, – отозвалась её мать.

– Я предлагаю поднять тост за наших женщин! – пытаясь разрядить обстановку, произнёс месье Боне.

Подойдя к столу, Поль залпом осушил бокал шампанского. Затем выпил ещё пару. Почувствовав, что хмель ударил ему в голову, он решил расставить все точки над «i». И пока родители были увлечены беседой, приглушённые звуки рояля и смех гостей заглушили его шаги, он нетвёрдой походкой стал подниматься по лестнице.

Из полуоткрытой двери комнаты Хелен пробивался тонкий луч света, и в проёме он увидел её стройный силуэт. Без стука, толкнув от себя дверь, Боне-младший решительно вошёл в комнату. Хелен от неожиданности попятилась к софе, воскликнув:

– Что вы здесь делаете?

Вместо ответа Поль грубо схватил её за плечи, с силой толкнул на софу, стоявшую в углу.

– Ты же всё равно будешь моей… – прохрипел он, валясь на неё всей тяжестью пьяного тела. Одной рукой он ослабил туго завязанную бабочку и навалился всем телом на Хелен. Левой рукой он сдавил ей шею. Запах алкоголя смешался с хрипом её подавленного крика…

Спустя некоторое время она высвободилась из-под его отяжелевшего спящего тела, пахнущего жутким коктейлем из алкоголя и одеколона. Поль даже не почувствовал этого. Наскоро одевшись, набросив на плечи горжетку, она, проскочив через кухню и чёрный ход, где служанки, занятые мытьём посуды, не заметили её, выбралась на улицу. Было темно и холодно. Снег лёгкой позёмкой стелился вдоль домов и хрустел под ногами словно сахарная крошка. Тусклые жёлтые огни газовых фонарей, слабо освещая путь, вели к дому крёстной – единственному островку спасения. Месту, где, как ей казалось, её ждали сочувствие и понимание.

Хелен быстро приняла решение… Вот кто сможет ей помочь в этой ситуации и не осудит… До утра Хелен никто не хватился. Все решили, что она, почувствовав себя нехорошо от переполнявших её эмоций и шампанского, решила отдохнуть. Гости разошлись только к утру. В эту ночь не спали только два близких человека: крёстная Мэри и Хелен. Они долго разговаривали при свете лампы и обсуждали будущее нашей героини.

Утром родители получили её письмо с простой мыслью: «Не ищите меня. Выбрала свободу. Простите». Мэри уговорила её не упоминать о нападении – общество всё равно встало бы на сторону Поля. Понимая, что не сможет им объяснить истинную причину своего отказа, она написала, что хочет отправиться в далёкое путешествие, а создание семьи не входит в её планы. Письмо она отправила с нарочным. Одолжив деньги у крестной, Хелен, набравшись смелости перед неизвестностью, отправилась на вокзал.

Там, на вокзале, сжимая чемодан с красками и билетом в Турин, она впервые за эти дни улыбнулась по-настоящему.

Глава 5. Дом, милый дом

Граница России и Германии(Вержболово – Эйдкунен)

Утро. Запах креозота резко ударил в нос, смешавшись со свежим морозным воздухом под шум толпы и гудки поездов на приграничной станции. Небольшой городок Вержболово с одноимённой железнодорожной станцией, расположенный на линии Петербург – Кёнигсберг – Берлин, был главными сухопутными воротами из России в Европу. Здесь сталкивались миры: русские шубы и европейские цилиндры, густой дым самоваров и элегантный аромат кофе. Славянский Вавилон, где даже воздух звенел от смешения языков – то ли молитва, то ли ругань.

Главной особенностью вокзала была двусторонняя колея: с одной стороны – широкая русская, с другой – узкая европейская. Пассажиры, словно муравьи в гигантском муравейнике, перетекали из одного поезда в другой через здание вокзала, где пограничники с лицами, на которых навеки застыла скука, ставили печати в документах. Пройдя пограничные и таможенные процедуры, путешествующие выходили с другой стороны, где их уже ожидал поезд, стоящий на узких вагонных тележках. Аналогичная ситуация повторялась в Эйдкунене при следовании в обратном направлении в Россию.

Эрнест, выйдя из вагона на перрон, легко подхватив саквояж, проследовал за толпой, в очередной раз порадовавшись в душе, что не был отягощён большим количеством багажа. В России по своим масштабам и роскоши вокзал в Вержболово уступал лишь столичному Варшавскому в Санкт-Петербурге: огромные залы с хрустальными люстрами, гостиницы, рестораны трёх классов. Царские и светские апартаменты, пахнущие лавандой и властью. Неподалёку от главного здания вокзала размещались таможня, паровозное и вагонное депо, а также прочие строения, характерные для крупных приграничных станций; имелся даже гараж для персонального царского поезда. Станцию проектировали французы, а возводили немцы. Эрнест не знал этого, но, будь ему известно, наверняка бы усмехнулся и был бы горд за соотечественников: «Typisch Deutsch[5] – даже ворота в Россию возводят по расписанию».

Усатый толстый пограничник, похожий на вальяжного кота, небрежно шлёпнул печать в паспорт:

– Счастливого пути, герр Лакур. Не заблудитесь в цивилизации.

Эрнест едва сдержал смех.

Скоро Лакур вновь занял место в вагоне.

За час до прибытия в Кёнигсберг Эрнест и Владимир Коробов снова увиделись в вагоне-ресторане. Инженер, с лицом, обветренным сибирскими буранами, жестикулировал, разливая чай:

– Непременно посетите Сибирь и Китай, мой друг! Мост через Обь – это будет шедевр, сравнимый с Великой стеной! – напоследок напомнил Владимир Ефимович. Он стукнул кулаком по столу, заставив звенеть фарфор.

– Обязательно! – Эрнест прищурился, представив бескрайние степи. – Хочу увидеть его не меньше, чем Китайскую стену и раньше, чем он успеет заржаветь!

Они рассмеялись, но в глазах Коробова мелькнула тень: словно он расставался не с попутчиком, а с частью себя.

Прощание вышло торопливым. Владимир, схватив потёртый портфель, выскочил на перрон Кёнигсберга, крикнув:

– Мост мы обязательно построим! Берегите себя, месье Лакур!

– Здоровья вашей семье! – слова Эрнеста растворились в пронзительном гудке паровоза. Француз махнул рукой, но чёрный котелок инженера уже растворился в привокзальной толпе.

Поезд вновь стал натужно набирать скорость. Немецкий пейзаж за окном разительно отличался от российского и дышал порядком: аккуратные домики, крытые рыжей черепицей, словно чешуя дракона; высокие кирпичные трубы фабрик, строгие как лютеранские пасторы; мощёные ровные дороги – всё было словно прописано тонкой кистью художника на пасторальном пейзаже. Пусть на однообразных кирхах не было золотых куполов, как на православных храмах, всё это в своей обыденности радовало глаз молодого человека гораздо более, чем славянские просторы. Это была его родина. Даже снег лежал ровнее, чем в России. Эрнест потянулся к дневнику, записывая: «Здесь нет золотых куполов – зато есть золотое правило: каждому гвоздю своё место».

Около полудня настала и его очередь покинуть гостеприимные тёмно-коричневые вагоны «Норд-Экспресс». Поезд, устало кашляя клубами белого пара, прибыл на Силезский вокзал Берлина с точностью швейцарских часов. Эрнест, вдохнув воздух, пропитанный запахом угля и прогресса, шагнул на платформу. Немецкая пунктуальность чувствовалась во всём.

– Willkommen zu Hause[6], – прошептал он, поправляя галстук.

Берлин встретил его лязгом колёс конок и первых электрических трамваев, смешанных с криками газетчиков: город не спал никогда.

Дорога из столицы до уютного провинциального городка Везеля, расположенного на самой границе с Францией, прошла без особых приключений.

Городской вокзал, принимавший поезда из многих уголков Германии и соседних европейских государств – Франции и Нидерландов, был, конечно, в десятки раз меньше столичных. Но для городка с населением пятнадцать тысяч жителей он оставался главным местом притяжения, как магнит для странников и местных сплетен. Соперничать с ним могла лишь центральная площадь, где жизнь бурлила ярче, чем пиво на осеннем фестивале.

Экипаж вёз героя по городским улицам, и под цоканье копыт рыжей четвёрки перед его мысленным взором одна за другой всплывали сцены из детства: в саду у друзей на Bergstraße они строили шалаши, представляя их замками, а себя – отважными рыцарями; на углу дома по Keuchhustengang он назначал первые детские свидания с дочерью местного аптекаря. Где-то неподалёку в городском саду они с кузеном сделали тайник под большим старым дубом, наполнив его разными мальчишескими сокровищами.

Карета свернула направо, на главную городскую улицу, в конце которой виднелись шпили собора святого Виллиброрда. Именно в этом соборе крестили Эрнеста, его братьев и сестёр, здесь же венчались его родители, где воздух до сих пор пахнет воском и надеждой. Неподалёку от храма Эрнест велел кучеру остановиться, решив остаток пути пройти пешком, несмотря на идущий мокрый снег, который лип к плащу, как нахлынувшие воспоминания. Ему вдруг захотелось ощутить подошвами каждый камень родных мощёных улиц. Он шагал по ним, здороваясь с городом после долгого отсутствия. Словно перебирал пальцами страницы старого дневника: знакомые вывески, трещины на мостовой, даже запах булочной на углу – всё было тем же, как будто время замерло.

То и дело навстречу ему попадались знакомые лица горожан, и Эрнесту постоянно приходилось приветствовать их улыбкой:

– Месье Лакур! Как ваши дела?

– Прекрасно, благодарю! – он отвечал улыбкой, но внутри трепетало: «Сколько же лет прошло?..»

Ровно в полдень, под удары часов на ратуше, Эрнест Лакур постучался в двери родного дома под номером 132 у Большого рынка.

Дверь открыла мать – Катарина. Она была той редкой женщиной, которой благородная старость шла, не омрачая женский образ. Лишь грустные глаза выдавали признаки недавно пережитого горя. На миг оба родных человека застыли на пороге, увидев друг друга. Грусть в её глазах растаяла в мгновение:

– Сынок! – она так крепко обняла его, будто боялась, что он испарится.

– Мама, вы меня задушите! – задыхаясь в материнских объятиях и отвечая на её поцелуи, засмеялся и сказал Эрнест.

– Сынок, как я рада твоему возвращению! Радость от твоего приезда… лечит боль утраты, – шептала она, покрывая поцелуями небритые щёки блудного сына. – Проходи в дом, отдохни с дороги. Ты проголодался, я приготовлю тебе покушать, – засуетилась мать.