Параллели, или Путешествие со вкусом мангового ласси

– Сейчас прочту, – сказал Лакур, вновь торопливо взяв в руки листки, исписанные чужим почерком.

Только сейчас Эрнест обратил внимание на другие листы письма, вложенные сестрой в конверт. На них в правом верхнем углу стоял штамп с адресом магистратуры города Везель, его родного города. В сухом канцелярском тексте высказывались соболезнования одновременно с настоятельной просьбой прибыть в город до 14 февраля 1893 года с целью обсуждения вопросов по наследству почившего Вильгельма Тиссена. Ниже стояла подпись нотариуса.

– Меня приглашают посетить родину и решить юридические вопросы по наследству, – молодой человек сжал письмо, будто пытаясь выжать из него жизнь.

– Да уж, рождественский подарок, – произнёс Макс, но тут же осёкся, понимая, что сказал глупость. – Прости, вырвалось…

– Не волнуйся, дядя любил сюрпризы и подарки. – Эрнест встал, глядя в заснеженное окно. – Мы все смертны, и, видимо, настала пора посетить родной дом. Я не был там уже два года. Не самый лучший повод, но Господь так решил.

Конечно, он переживал за смерть родного человека, но изменить что-то был бессилен.

Молчание зазвенело, как хрустальный бокал. Путь в Германию лежал через память.

Глава 3. Под стук колёс

Брестский вокзал. Москва

«Хвала прогрессу и "Норд-Экспрессу"!» – такая забавная и навязчивая рифма крутилась в голове Эрнеста, метавшегося по квартире и собиравшего в саквояж необходимые вещи и документы. Сборы напоминали шторм: быстрые, хаотичные, с грохотом захлопывающихся ящиков. Накануне, в суматохе празднества в большом городе, ему удалось приобрести билеты на новый поезд «Норд-Экспресс», ходивший раз в неделю из Москвы в Берлин. Эрнесту очень повезло, что именно в это предрождественское утро поезд был готов отвезти его на родину.

Сборы были быстрыми. Нотариальные дела по наследству перенести было нельзя, так как дата слушаний была уже назначена на 1 марта, и нужно было спешить. Следовало также учесть, что поезд ходил раз в неделю. Лакур не любил возить с собой много багажа и вообще не цеплялся за вещи, как монах – за мирские соблазны. «Имущество тянет вниз, как якорь», – любил повторять он, стараясь не обзаводиться большим количеством вещей на съёмных квартирах, с которым было бы жалко расстаться в Москве.

Несколько лишних часов, конечно, ушло бы на улаживание вопросов с хозяйкой доходного дома, где он снимал квартиру, но их решением готов был заняться Макс, понимавший, что его другу сейчас морально тяжело от утраты и нужно срочно готовиться к поездке в Германию.

Раннее предрождественское утро Москвы пьянило и слепило золотом куполов храмов и алыми всплесками праздничных платков. Несмотря на столь ранний час, улицы были наполнены людьми. Нарядно одетые горожане возвращались с заутрени. Улыбаясь, люди искренне поздравляли друг друга с грядущим Рождеством и Новым годом, обмениваясь пирогами и смехом. В морозном воздухе ощущалась и разливалась благодать с запахом пряного медового сбитня, которым уже вовсю торговали сбитенщики, увешанные до пояса гирляндами баранок. Всюду разносился колокольный звон.

На вокзале, как всегда, было шумно и людно – неважно, был ли это праздник или обычный будний день. Паровоз, стоявший у перрона Брестского вокзала, был окутан клубами пара, как громадный чёрный самовар, готовый вскипеть, сорваться с места и, недовольно пыхтя, пугая резким свистком зевак, понести вдаль вагоны за собой в Европу.

Состав казался небольшим – четыре пассажирских и по одному багажному и почтовому вагону. Поезд компании «Норд-Экспресс» был дитя железнодорожного прогресса, который буквально несколько лет назад пришёл в Россию и благодаря которому Россия и Европа становились с каждым годом всё ближе друг к другу. Каких-то пятьдесят часов – и москвич мог уже пить кофе с круассанами в парижской кофейне или потягивать пиво, закусывая белыми немецкими сосисками в берлинской пивной. Мечта для москвича! Туда, в Европу, и ехал наш герой.

До отправления оставалось примерно двадцать минут. Кондуктор, щёлкающий билеты у пассажиров, любезно кланялся, отвечая на многочисленные поздравления с наступающим Рождеством. Эрнест и Максимильян стояли у второго вагона, тёмно-коричневые бока которого были украшены витиеватым гербом с вензелями и львами паровозной компании, ожидая отправления и ведя пустую, но при этом немного волнительную беседу, которая бывает у многих отъезжающих и провожающих. Молодые люди обменивались последними новостями, а также наказами писать и приезжать в гости друг к другу.

– Знаешь, Эрнест, я считаю, что вообще ни жёны, ни подруги и даже друзья никогда не должны нас провожать до поезда для прощания, потому что запах еды и первоклассное шампанское привлекают пассажиров в вагон-ресторан и прогоняют всю грусть у провожающих, – произнёс, смеясь, Макс. – Лёгкой дороги, мой друг, и передавай поклон своей матушке и сёстрам.

– Береги себя, Макс.

Внезапно пронзительный гудок паровоза взрезал воздух, всполошив сизую стаю вокзальных голубей. По этой команде всем пассажирам следовало занять свои места, господам провожающим приготовиться махать руками вслед уходящему поезду, а барышням смахивать украдкой слёзы, промакивая их шёлковыми платочками. Друзья крепко обнялись. Оба ещё не знали, что довольно скоро они вновь увидятся при обстоятельствах, где шампанское будет пахнуть порохом. Подхватив свой саквояж за холодную от мороза кожаную ручку, Эрнест вошёл в свой вагон, помахав Максу на прощание.

В вагоне стояла тишина, нарушаемая лишь ритмичным постукиванием колёс. Пассажиров было немного – видимо, Рождество для большинства всё же пахло домашним гусём, а не углём паровоза. И созерцание бескрайних зимних просторов за окном было не самым лучшим праздничным времяпровождением. У Эрнеста такой возможности не было, и его праздник должен был пройти в дороге. Он любил путешествия в поездах, да и ехал он к себе домой, в Везель, поэтому сильно не расстроился, что праздник проведёт в одиночестве в поезде. Тем более общие вагоны и купе поезда «Норд-Экспресс» были настоящим гранд-отелем на колёсах, с прекрасным рестораном под началом шеф-повара из Парижа, который мог потрафить вкусам даже самых избалованных гурманов.

Внутреннее убранство спального вагона поражало утончённой лаково-зеркальной роскошью и дорогой мягкой отделкой. В этом роскошном экспрессе купе вагонов напоминали уютные гостиные, искусно отделанные дорогими сортами древесины, кожей и мягчайшим бархатом. Удобные диваны и кресла с обивкой из мягкого текстиля покрывали изысканные ковры, ворс которых переливался всеми цветами радуги под мягкими лучами хрустальных люстр, свисающих с потолка и дробящих свет на тысячи радужных бликов. Всё вокруг кричало о богатстве.

В вагоне-салоне можно было скоротать время за чашечкой кофе, сигарами и неспешными разговорами. Впрочем, говорить об абсолютном удобстве «Норд-Экспресса» было бы не совсем корректно. Путешествующим приходилось совершать вынужденную пересадку на станциях «Эйдткунен» и «Вержболово», расположенных по разные стороны германо-российской границы из-за разницы ширины железнодорожной колеи.

Переодевшись в своём купе в дорожный костюм, Эрнест сел за столик у окна, провожая взглядом православную Москву. Он любил и не любил её одновременно. Для него Москва была той добродушной купчихой в парчовом кокошнике, которая гостеприимно напоит гостей чаем с малиной, при этом оттаскает за косы дворовую девку и дворника обматерит. Без особых европейских манер, прямолинейная и с широкой душой.

А вот Санкт-Петербург – другое дело. Лакуру он был близок. Мятежность его души перекликалась с неукротимостью и холодностью чёрных вод Невы и парадностью великолепной архитектуры. Здесь Европа и Азия сплелись в танце. Люди в Петербурге были другие, но при этом всё же оставались русскими. Пусть и более чопорными, строгими в отличие от москвичей, но всё же при этом они удивительным образом сочетали в себе дух просвещённой Европы с русским разгулом. В этом, наверное, и была загадка русской души. Сочетание в одном человеке, казалось бы, несочетаемого.

Русский народ максимально впитывал в себя хорошее и плохое из других народов, фильтровал это десятилетиями, обогащаясь чужим опытом. «Русские – как деревья, – размышлял он, – имея свои корни в своей земле, а крона их пьёт дожди со всего света, расцветая при этом». Так и русские становились тем великим народом, которым тайно восхищался молодой человек. Эрнест, оставаясь и французом, и германцем по крови, живя в Москве, пропитался славянским духом. Тройственность его натуры (французская кровь, германская дисциплина, славянская меланхолия) забавляла и терзала его душу, щекотала нервы.

Поезд тем временем набрал скорость и нёс пассажиров по бескрайним белым просторам. Довольно скоро скрылись пригороды Москвы, и за окном лишь изредка стали мелькать чёрные пятна деревенских домов и полупрозрачные линии дорог, растворяясь в сумерках. Темнело. Эрнест ехал в купе один, но и для одиночества есть предел, как и для чувства голода. Последний раз он успел быстро позавтракать лишь яичницей с беконом да выпить чаю, которые приготовила Маруся, девушка, приходившая помогать по хозяйству в снимаемых им апартаментах на Маросейке. Завтрак был скромный, на скорую руку, и поэтому уже к шести часам вечера чувство голода стало невыносимым. Следовало также отвлечься от философских мыслей, что всё чаще донимали его в последнее время.

Эрнест вышел из купе в общий коридор и от неожиданно яркого света зажмурился. В купе было темно: зимние сумерки наступали рано, свет он не включал, предпочитая размышлять в полумраке. Но за порогом купе жизнь поезда была яркой, как свет хрустальных люстр, который резанул его глаза, привыкшие к темноте.

– Месье, вам дурно? – с тревогой в голосе и с парижским акцентом обратился к нему кондуктор в тёмно-синем френче и белых перчатках, каким-то профессиональным чутьём определив, что перед ним француз.

– Спасибо, всё хорошо, – ещё немного щурясь от яркого освещения, как сова, ответил Лакур. – Любезный, подскажите, в какой стороне вагон-ресторан?

– Через один вагон, месье. Сегодня подают великолепный десерт – шоколадный торт «Пьемонтез». Шедевр!

– Благодарю вас.

Эрнест не спеша пошёл вдоль вагона навстречу десерту. Сия сладость в исполнении парижского шеф-повара должна была помочь ему поднять настроение. Поезд покачивался из стороны в сторону, и Эрнесту, как заправскому моряку, приходилось балансировать, ступая по мягкому ковру вагона, словно по палубе корабля. Он огляделся по сторонам. Межвагонные переходы, укрытые дорогими занавесами, скрывали скрипящие стыки. Тамбуры же, напротив, были украшены дополнительными окнами, создавая иллюзию простора и обилия света. Удивительно, но навстречу ни в его вагоне, ни в следующем никто из пассажиров ему не попался. Видимо, все гости были в ресторации на рождественском ужине.

Вагон-ресторан встретил его шумом бокалов и гулом множества голосов нарядных людей. Здесь явно нельзя было впасть в одиночество, а уж за праздничным ужином и подавно. Пожалуй, этот вагон был самым красивым по отделке во всём составе «Норд-Экспресс». Лакированные столы были покрыты накрахмаленными белоснежными скатертями с вышитыми львиными вензелями компании-перевозчика. На выглаженной ткани в окружении блистающих серебряных приборов стояли идеально расставленные блюда из китайского фарфора, на каждом из которых красовался логотип компании. Удобные кресла располагались по два или четыре у столика, их сиденья и спинки были обиты новомодной жаккардовой тканью, названной так в честь изобретателя ткацкого станка Жозефа Жаккара. Ёлочные гирлянды, украшенные алыми лентами и фигурками ангелов, висели вдоль всего вагона, даря аромат елового леса и праздничное настроение всем посетителям ресторана.

Конкуренцию еловому составляли ароматы, которыми обильно оросили себя посетители. Воздух наполняли ноты Fougère royale от Houbigant, Jicky от Guerlain. Эрнест улыбнулся про себя. Эти ароматы, хоть и обожаемые куртизанками, украшали сегодня шеи благородных дам. «Смелость – новая добродетель», – подумал он, вспоминая, как дарил флаконы балеринам. Впрочем, всегда находились смелые девушки благородных кровей, бросавшие вызов условностям великосветского общества и предпочитавшие этот аромат.

Эрнест хорошо разбирался в марках модного парфюма. Несмотря на то, что он предпочитал одиночество, он одновременно посещал светские рауты и приёмы, а также модные театральные постановки. Любил делать ароматные подарки своим пассиям, тем, чьи таланты в искусстве, театре и балете его восхищали. Для того, чтобы не ошибиться в выборе подарка, необходимо было знать, что сейчас модно у столичных красавиц. Получить же консультацию по выбору для него не составляло труда – в его окружении всегда были умные и красивые дамы. Многих, правда, удивляло, что при таком женском букете, что цвёл вокруг него, он до сих пор был не женат. Он любил и восхищался женщинами, но, видимо, пока не встретил ту единственную. «Они – как парфюм: у каждой свой шлейф, но ни один не стал воздухом», – философствовал он.

Была ещё одна загадка, связывавшая его, парфюм и женщин. В семнадцатилетнем возрасте, гостя у своей бабушки в Париже, он прогуливался по набережной Сены в Cours-la-Reine – старейшем парке города, раскинувшемся по обоим берегам реки. Любовался влюблёнными, которые катались на лодках по глади воды. Его забавляли смущённые парочки, хотевшие показать свою любовь всему миру, и то, как они счастливы, светясь вселенской любовью. Как бы говоря, что они нашли друг друга, но нормы приличия заставляли их уплывать на середину реки. Там, борясь с эмоциями и закрываясь от этого самого мира полупрозрачными зонтиками из шёлковой тафты, кавалеры украдкой срывали поцелуи с губ любимых. «И я хочу так когда-нибудь», – шёпотом признавался он сам себе, сжимая потёртый томик Бодлера.

Художники, перепачканные красками, расставив свои мольберты на брусчатке набережной, вдохновенно, не обращая внимания на прохожих-зевак, стремились запечатлеть угасающий августовский вечер в Париже. Остановившись рядом с одним из таких уличных художников, Эрнест внимательно наблюдал, как творец несколькими взмахами кисти укладывал разноцветные мазки краски на загрунтованный холст в только ему одному ведомой последовательности, перенося на него из хаоса колора ту самую картину реальности, что раскинулась перед ним в последних лучах заходящего солнца. Работа над шедевром подходила к концу. Ещё немного – и бородатый художник в берете ловким росчерком тонкой кисти поставил подпись: Renoir.

Вдруг что-то произошло. Сначала молодой человек не понял, что именно. Внезапный ветерок, зашуршав первыми опавшими листьями с платанов, ударил воздушным потоком, наполненным каким-то незнакомым чувственным цветочным свежим ароматом парфюма, что заставило сердце ёкнуть, словно птица сорвавшаяся с ветки, и забиться чаще. Всё произошло в один миг. Наконец, очнувшись от оцепенения, юный француз обернулся, ища глазами источник этого аромата. Она… Это была девушка из снов и фантазий, которые так часто посещают молодых людей в столь юном возрасте. Он сразу понял, что аромат духов принадлежит только ей и никому другому. Её бело-голубое платье отливало под закатными лучами солнца красивым насыщенным цветом высокого летнего неба. Лёгкая шляпка с чёрной вуалью была украшена таким же голубым цветком. Мак – как успел разглядеть наш герой. Голубой мак. Корсет, туго зашнурованный, выгодно подчёркивал её стройную фигуру, явно вдохновляя и сводя с ума мужчин каждым швом.

Девушка прошла мимо него буквально в пяти метрах, оставляя ароматный шлейф духов – нежных, как лепестки магнолии. На миг обернулась, почувствовав на себе обжигающий взгляд юноши. Заметив восхищение в его глазах и немного нелепое выражение лица, она улыбнулась белоснежной улыбкой в ответ и – скользнула в экипаж, через мгновение скрывшись в его темноте, исчезнув быстрее, чем догорал закат.

С тех пор Эрнест подсознательно искал её, ловя этот аромат в толпе, понимая, что тщетно и наивно мечтать снова увидеть эту девушку. Шанс снова встретить таинственную незнакомку был практически нулевым, но вот позабыть и разлюбить аромат её духов он не смог. Какое название было у этих духов, он так и не узнал. «Она – мираж», – твердил он, но запах будет преследовать его в мечтах всю оставшуюся жизнь. Он думал, что рано или поздно вновь повстречает этот аромат, который сделал его влюблённым в этот нежный образ незнакомки…

Желудок предательски заурчал, и чувство голода резко вернуло Эрнеста из его юношеских воспоминаний на бренную землю. Что ж, пора было изучить меню и наконец-то поесть. Незанятых мест в ресторане было немного, и Лакур подошёл к первому попавшемуся столику со свободным креслом.

– Добрый вечер, месье, у вас свободно? – поинтересовался Лакур у господина с аккуратной острой бородкой, подстриженной на манер испанских конкистадоров. Тот, видимо, также не так давно сидел за столом, изучая меню.

– Добрый вечер, месье, да, свободно, прошу вас, – ответил тот на безупречном французском, поправляя сползшее на кончик носа золотое пенсне.

Оба на какое-то время погрузились в чтение меню и винных карт. Красивые знакомые и незнакомые названия блюд интриговали. Эрнест, мучимый голодом, рассудил, что не стоит забивать себе голову и томить желудок излишним ожиданием, и решил довериться в выборе блюд подошедшему официанту.

– Месье, что изволите? – официант, предугадав желание Эрнеста получить рекомендации по выбору блюд, произнёс: – Осмелюсь предложить на первое острый тыквенный суп с яблоком и корнем пастернака, на второе говядину по-бургундски с овощами и ирландским картофельным пюре с клюквенным соусом. Чуть позже я готов вам предложить наш фирменный десерт.

– Всё, что посоветуете! – с нетерпением произнёс Эрнест.

– А вам, месье? – официант повернулся к «конкистадору».

– Мне, пожалуй, то же самое, как моему соседу… – и, обращаясь к Лакуру, сказал: – Разрешите представиться, меня зовут Коробов Владимир Ефимович, инженер.

– Эрнест Лакур, к вашим услугам. – Новые знакомцы пожали друг другу руки.

– У вас прекрасный французский, Владимир Ефимович.

– Благодарю, я изучал его в Императорском техническом училище в Москве, и моя супруга наполовину француженка по отцу, а вот тёща… – Коробов усмехнулся, – немка. Так что приходится быть полиглотом, не забывая и родной русский язык. Иначе нельзя.

– О, я вас понимаю, сам таких кровей. Как тесен мир, где так часто происходит смешение культур и языков. Невозможно полноценно жить в современном мире, изолировав свою страну, культуру и науку от остального мира.

– Вы правы, месье Лакур. Сохраняя свою идентичность, нельзя быть оторванным от остального мира.

– Владимир Ефимович, позвольте узнать, куда вы держите путь? – поинтересовался Эрнест.

– Я инженер, строю Транссибирскую магистраль, и сейчас мы проектируем мост через реку Обь, что в Сибири. Мне необходима консультация и помощь немецких специалистов. Вот я и еду в Кёнигсберг на встречу с партнёрами. Думаю, через два-три года вы, господин Лакур, сможете проехать по нашей железной дороге и новому мосту на поезде в Китай.

– Гениально! – Эрнест оживился. – Человеческий гений открывает нам неизведанные горизонты и просторы, сокращает расстояния, а народы и культуры благодаря вам сближаются. Железные дороги – это… – француз пытался подобрать слова.

– …пульс прогресса! – подсказал инженер. – А вы, месье, романтик. Увлекаетесь путешествиями? В Китае бывали?

– Вы почти угадали, господин Коробов. Действительно, я с недавних пор член географического общества, и мне интересны новые неизведанные дали. Увы, пока Китай для меня большая загадка. Я изучал его историю, но мне ещё не удалось посетить эту страну. Пока это лишь в мечтах.

– Тогда сам Господь велел вам отправиться в путь по нашему новому мосту в Китай, подождите ещё немного. Но сейчас наше с вами ожидание скрасит этот острый тыквенный суп и сочный кусок мяса, – неожиданно сменил тему Владимир Ефимович, потирая ладони в предвкушении вкусного ужина.

Официант, ловко расставив тарелки с едой перед собеседниками, пожелал им приятного аппетита и удалился к другим посетителям ресторана. Тарелка тыквенного супа оранжевым диском контрастно выделялась на фоне белого стола и манила своим остро-сладким ароматом.

На несколько минут за столиком воцарилась тишина. Только лёгкий, но ритмичный звук серебряных приборов, позвякивающих о фарфоровые тарелки, словно метроном, подсказывал, как голодны были оба господина. Спустя полчаса, наконец утолив голод и заказав на десерт тот самый шоколадный «Пьемонтез», попутчики лениво откинулись в креслах. С бокалами шампанского Perrier-Jouët в руках они довольно созерцали холодную зимнюю темень за окном. Скрипач, развлекая посетителей, терзал струны скрипки «Полонезом» Генриха Венявского, а за соседними столиками шли спокойные неторопливые беседы.

– Простите, господин Лакур, вы сказали, что в вас течёт немецкая и французская кровь. Кем вы себя больше считаете? – Владимир Ефимович прищурился, сделав глоток шампанского.

– Моя родина – Германия, но мой отец француз, а мать немка. Кем же мне себя считать?

– Я думаю, человек может быть по крови, месту рождения и документам кем угодно, уважать своих предков, но кем быть по духу, в течение жизни он определяет самостоятельно. Многие идут к самоопределению всю свою жизнь, – глубокомысленно изрёк собеседник. – Взять лучшее от своего народа, крови и обогатить это жизненным опытом, общаясь с другими нациями. Вы можете быть немцем, но не быть чопорным и педантичным, как моя немецкая тёща, а быть с широкой душой, как русские. Вы не обижайтесь, любезный. Это лишь моё мнение как обывателя.

– Кровь – смесь, душа – плавильный тигель, – Лакур усмехнулся. – А вы, Владимир Ефимович, сказали, что я романтик, тогда вы являетесь образцом философской мысли в инженерном мундире, – улыбнулся Лакур. – Я не обижаюсь, сам порой так думаю.

– Человек должен стремиться быть многогранным, как бриллиант. Чем больше в огранке камня граней, тем он и дороже. Так и человек – чем больше в нём разных знаний, талантов, интересов, которые он взял из книг, жизненного опыта, общения с другими людьми, тем многограннее его натура.

Лакур любил подобные беседы. Они его обогащали как личность, и он был рад, что встретил такого попутчика в лице Коробова.

– Эрнест, позвольте, я буду обращаться к вам по имени? У вас, у европейцев, как-то сложно с отчествами для слуха русского человека.

– Извольте, как вам будет угодно.

– Скажите, Эрнест, у вас есть жена, дети? В вашем взгляде читается какая-то боль. Возможно, я лезу не в своё дело, но я чувствую, что у вас что-то случилось, – с русским простодушием и искренностью спросил Владимир Ефимович. Это было присуще именно русской нации – острое чутьё чужой боли и готовность помочь, даже когда это бывало неуместным.

– У меня нет жены и детей, но вы правы, господин инженер. Я еду улаживать дела по наследству, мой дядя умер на днях.

– Соболезную, царствие небесное вашему дяде. – Коробов перекрестился и решил сменить тему: – Хотите увидеть карточку моих ангелов? – и, не дожидаясь ответа Эрнеста, инженер полез во внутренний карман пиджака. – Вот, держите. – Он настойчиво протянул фотографию попутчику.

На фотографии были сняты три человека: стоящий мужчина – это был сам Владимир Ефимович, его жена, чуть полноватая женщина с красивыми чертами лица и немного курносым носом, восседала на стуле.

– Это моя Клара, – с лёгким придыханием произнёс Владимир Ефимович. Чувствовалось, что он любит её по-настоящему. – А вот моя дочка Дарья, мой ангел. – Белокурая девочка лет четырёх серьёзно смотрела с фотографии, обнимая плюшевого медведя, сидя на коленях у женщины. – Мои любимые девочки! – Чувствовалось, что он гордился ими.

– У вас красивая семья, видно, что вы счастливы с супругой и любите друг друга, – с лёгкой завистью в голосе произнёс Эрнест. Он тайно мечтал и о своей семье, и также о дочери. Мечта о семье вновь кольнула. Почему именно о дочери, он до конца не знал, но что-то подсказывало ему, что всё так и будет. Осталось дело за малым – встретить свою настоящую любовь.

– Всегда кажется, что нас любят за то, что мы хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит, – ответил Владимир.

– Какие правильные сильные слова!

– Это сказал наш русский писатель Лев Толстой. – Коробов поднял бокал. – Как вы считаете, прав он?

– Несомненно! – Собеседники чокнулись бокалами и допили шампанское. – Благодарю вас за столь интересную беседу и прошу вас меня простить, господин Коробов. Я вынужден вас оставить и отправиться на покой, завтра у нас пересадка на границе, а я с утра на ногах. – Лакур почувствовал, что усталость от суматошного дня и вкусная еда настолько его разморили, что он начал опасаться, что, несмотря на очень интересную беседу, он заснёт прямо в кресле, что было бы крайне невежливо по отношению к своему интересному собеседнику.