Полная версия:
Параллели, или Путешествие со вкусом мангового ласси
Артём Мишуков
Параллели, или Путешествие со вкусом мангового ласси
Книга не претендует на исключительную историческую точность. Любые совпадения и несоответствия в названиях, датах и именах – как века прошлого, так и века нынешнего – следует считать литературным вымыслом автора.
Посвящаю книгу своей маме
Глава 1. Аэропорт
Москва, 2022 годСнег. Странно, но сегодня, 22 декабря, наконец-то пошёл снег. Обычное явление для этого времени года, но не для зимы уходящего. В этот год зима пришла только в календаре, но никак не за окном его квартиры. Было непривычно тепло, и природа настойчиво не хотела засыпать без белого покрывала из снега.
И вот эти неожиданные снежинки робко, словно стесняясь собственного опоздания, бьются в лобовое стекло такси, мчащегося в аэропорт сквозь синеву московских сумерек.
О чём он тогда думал, глядя на мелькающие за окном унылые пейзажи городских окраин под надсадную болтовню таксиста?
– Все менты – козлы! – ругнулся водила, ударив ладонью по рулю. – Страна погрязла в дерьме! Вы тоже так думаете? – таксист настойчиво пытался выстроить диалог, вывернув голову на пол-оборота, пытаясь поймать взгляд пассажира.
Артём слабо кивнул, лишь бы тот заткнулся.
Мысли были далеко. Он привык срываться и уезжать – путешествия стали его спасением от хандры, глотком воздуха в серой рутине. Они дарили вдохновение и вкус к жизни.
Раньше он путешествовал с друзьями. Потом – с ней, с которой когда-то было так легко. Теперь – один. И вновь летит в неизвестную страну, подальше от проблем, от себя…
Резкий свет вывески терминала аэропорта вонзился в глаза, вернув к реальности.
Шум, ослепляющие табло, суета пассажиров – место, будто кипящий котёл судеб, встреч и расставаний. Пожалуй, только вокзалы и аэропорты знают цену искренних слёз и лицемерия при встречах и расставаниях людей.
– Счастливого пути! – защебетала дежурная девушка за стойкой регистрации, тыча пальцем в экран. – Выход на посадку… э-э-э… семь! – Милая улыбка-маска. Ловко щёлкнула по клавиатуре, и вот уже другая хмурая сотрудница в погонах шлёпает штамп в загранпаспорт.
Два с половиной часа ожидания. Кофе в пресном итальянском ресторанчике, бесконечные переходы, дьюти-фри – время растворилось в суете.
Громкоговоритель взвыл, оглашая терминал F настойчивым женским голосом с нотками металла:
– Пассажиры рейса SU-2052, пройдите срочно на посадку!
Аромат… Тот самый, едва уловимый с ноткой сандала. Ровно такой заставил его несколько лет назад обернуться вслед незнакомке. Он запомнил его на всю жизнь. И вот снова… Кто она?
Обернувшись, он увидел девушку, которая, словно героиня Маршака из стихотворения «Багаж», прошла мимо него, неся в руках сумку с ноутбуком, камерой и ещё чем-то непонятно объёмным.
«И это всё ручная кладь?» – улыбнулся он своим мыслям. Аромат её духов, смешавшись с запахом кофе и пластика аэропорта, приятно дополнил его ожидание вылета.
Кресло в салоне самолёта рядом с ним было ещё свободно. Пассажиры с завидным упорством запихивали свои куртки и багаж на полки, и он, коротая время, погрузился в «увлекательное» чтение инструкции авиакомпании по безопасности. Шедевр скуки в картинках.
– Добрый вечер! – Это была она, та самая незнакомка из «Багажа». Так вышло, что она оказалась его попутчицей и расположилась на соседнем кресле на время полёта.
Что произойдёт дальше, не знал никто. Да и надо ли знать, что будет заранее?
За окном иллюминатора сгустилась ночь, когда бортпроводники начали раздавать еду. Ужин – резиновая курица с рисом – исчез за пять минут. Наскоро перекусив, он уткнулся в монитор с каким-то голливудским хламом, но краем глаза заметил: девушка выбрала фильм о судьбах белых эмигрантов. Её предпочтение приятно его удивило. Совпадение? В его роду были французы и немцы, их судьбой он тоже активно интересовался – тема, о которой он готов был говорить часами.
Фильм подошёл к концу. Душно. Хотелось спать. На его плечо неожиданно опустилась её голова. Девушка сопела тихо, как котёнок. Она смогла уснуть в самолёте быстрее него, и, как джентльмен, он не посмел её оттолкнуть.
Укрыв попутчицу синим пледом, он уже через мгновение сам провалился в тревожный прерывистый сон путешественника.
Глава 2. Письмо
Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой.
В палате Англицкого клоба,
(Народных заседаний проба)
Безмолвно в думу погружён,
О кашах пренья слышит он.
А. С. Пушкин «Евгений Онегин»Канун Рождества, Москва, 1892 годЗа окном клуба шёл снег и маршировала рота солдат. На их серые шинели падали снежинки, но те из них, которым не повезло задержаться на этом свете, уже скрипели на морозном воздухе, растаптываемые чёрными каблуками.
Гимназистки, с лёгким румянцем на щеках от декабрьского мороза, кокетливо перешёптывались, глядя на молодого офицера, возглавлявшего колонну.
Тот же, будто слепой к их восторгам, отрывисто командовал, поторапливая своих солдат:
– Ровняй шаг! Не ковылять, как старухи на базаре!
Голос его звенел, как удар сабли о сталь.
Мальчишки, пристроившись в хвост строя, тщетно пытались попасть в такт, ради мимолётной иллюзии солдатской доблести, маршировали вслед уходящей колонне.
– Эй, Петрович! – рявкнул дворник, опёршись на метлу. – Ты экипаж-то куда втиснул? Ворота не видишь?
Дворник лениво ругался с приятелем-извозчиком из-за оставленного тем экипажа прямо у ворот дома, загородившего проход.
Извозчик, сплёвывая в сугроб, хрипло засмеялся:
– Сам-то вчера у трактира ночевал – теперь меня учишь?
Перепалка у дома на Тверской – того самого, чьи львы «охраняли» парадный вход, воспетые ещё Александром Пушкиным в «Евгении Онегине» – была скорее ритуалом, чем ссорой. Рождественский сочельник обязывал к благостному настроению.
Молодой человек вздохнул и, с трудом оторвавшись от созерцания московской жизни через заиндевевшее от мороза окно Английского клуба, махнул лакею:
– Ещё кофе, месье. И… поспешите.
Ожидание точило нервы. Его друг, рыжий шотландец Максимильян Стюарт, опаздывал уже на полчаса. По словам Макса (друзья редко использовали полное имя в личных беседах), он вёз «нечто, от чего треснет даже ваша французская скука», но пока лишь время уплывало, как дым от сигары. Кофе в клубе был отменным, настоящим. Аравийский мокко, любимый сорт Эрнеста, бодрил, словно утренний ветер с Рейна, и одновременно дарил ощущение уюта. Сам же Английский клуб, в библиотеке которого должна была состояться встреча старых друзей, был самым многочисленным джентльменским собранием Москвы, известным карточными играми, роскошными обедами и политическими дискуссиями.
При общей численности собрания около четырёхсот человек, было всегда достаточно кандидатов, готовых занять освободившиеся места. Это могло произойти не только в случае смерти или выхода из клуба одного из его членов, но и в результате нарушений правил – например, невыплаты вовремя карточного долга.
Карточные столы, полированные до блеска, помнили азарт тысяч партий.
Девиз клуба – «Concordia et laetitia» («Согласие и веселье») – казался насмешкой для тех, кого чёрная доска клеймила за долги.
Но, несмотря на столь доброжелательный девиз, попасть в него было не так просто: клуб обладал элитным статусом, приём новых членов был ограничен и осуществлялся тайным голосованием и только по рекомендациям.
Нужно отметить, что Эрнест де Лакур, а именно так звали нашего героя, проживал в Москве не так давно. Француз с прусскими корнями попал сюда благодаря протекции Макса, действительного члена Английского клуба. Это была редкая удача для «чужака». Молодой человек часто посещал пятничные выступления женского хора в Парадной столовой. По правилам Английского клуба, женщины не могли посещать его, а уж тем более быть его членами, а сцена в столовой – единственное место, куда пропускали дам, и то только в составе хора. Но всё же, справедливости ради, стоит отметить, что остальных лиц женского пола, не поющих в хоре, в Московский Английский клуб также изредка приглашали. Таким исключением был торжественный завтрак в честь коронации очередного императора – в этот день дамам показали сад и залы. Правда, таких дней, как слышал Эрнест, за всю историю клуба было только два: в 1856 и 1883 годах.
На первом этаже, как и другие посетители, он по обыкновению оставлял свою шляпу, трость и калоши, поднимался по главной лестнице наверх в Большой аванзал. Эрнест не любил шумных или занудных бесед.
Подобные разговоры часто происходили в Большом аванзале, где, сидя на необыкновенно мягких и удобных диванах, члены клуба после обеда переваривали пищу. Сигарный дым обволакивал мужчин, словно мантия таинственных заговоров.
Эрнест старался как можно скорее пересечь помещение насквозь, не задерживаясь ни на одну лишнюю минуту в этом сизом тумане. Затем, пройдя через Фруктовую комнату, на столах которой действительно стояли фрукты и конфеты, он шёл дальше в Парадную столовую.
В эту последнюю пятницу уходящего года выступление хора было отменено, что, впрочем, не сильно огорчило месье Лакура. Встреча со старым другом была для него гораздо приятнее, чем хоровое женское пение.
В соседнем зале гремели ставки в штосс, мужчины неторопливо вели беседы о политике и прошлогодней ноябрьской премьере оперы «Пиковой дамы» в Большом театре, за авторством Петра Чайковского, сравнивая её с премьерами этого года. Подобные темы, возможно, могли бы вызвать удивление у человека непросвещённого, ибо, по обывательскому мнению, считается, что в мужском обществе принято обсуждать лишь скачки, вино да женщин. Однако в этот вечер все разговоры свелись к двум темам: политике и театру.
При этом накурено за карточными столами, как и в Большом аванзале, было знатно, и Лакур предпочёл в ожидании друга сидеть в полном одиночестве в клубной библиотеке, скрываясь от отравленного ароматами табака воздуха. К тому же в Английском клубе Москвы была прекрасная библиотека. Газеты и журналы выписывали на русском, немецком и французском языках, английский здесь особо не жаловали – ирония для клуба с таким названием. От Англии в клубе было лишь название и дух независимости. Поговаривали, что Александр Пушкин язвил: «Какое странное название – Московский Английский клуб! Я знаю ещё более странное – Императорское человеколюбивое общество».
Эрнест де Лакур родился в 1856 году, за 15 лет до превращения лоскутных германских земель в Германскую империю, в славном ганзейском городе Везель на Рейне, или просто Везель. Его предки пришли в эти земли из Франции столетием ранее, породнившись с прусаками, и остались жить на территории новообразованной империи.
Во французской крови бурлила прусская дисциплина – он чувствовал себя чужим везде и всюду. Родители со стороны отца были из обедневшего старинного дворянского рода де Лакур. Дед Эрнеста – Франц Лакур, офицер 10-го кирасирского полка армии Наполеона, погиб в 1812 году в походе на Россию, в местечке Тарутино.
Прожив два года в Москве, молодой человек пришёл к выводу: русская элита готова обожать европейский лоск, даже если за ним прячется потомок наполеоновского солдата. «Здесь в моде экзотика, – усмехался он, – а своих гениев травят, как волков».
Сам же Эрнест был мужчиной тридцати шести лет, среднего роста, брюнетом с аристократическими чертами лица, носом с небольшой горбинкой и глазами-хамелеонами – серо-голубыми, которые меняли свой цвет в зависимости от настроения их владельца, но меркшими, когда накатывала тоска. Даже его улыбка казалась грустной, словно за ней пряталась тень нерассказанной истории. Словно в его судьбе была какая-то тайна, которую разгадать пока так никто и не смог.
Темпераментом он обладал довольно неординарным: живо брался за интересное дело, но бросал, едва скучная плесень покрывала идею. Он её оставлял. «Не ветреность, – оправдывался он себя. – Просто не могу дышать спёртым воздухом рутины». Путешествия, впечатления и новые знакомства – вот те страсти, что заставляли его сердце биться.
Эрнест не был женат, хотя недостатка в женском внимании не испытывал, напротив, он умел общаться с женщинами, красиво ухаживать и быть интересным собеседником.
Ничто не мешало бы ему построить жизнь классического бюргера, но всё же страсть к путешествиям и творчеству занимала его более всего.
Оставаться в уютном городке на древнем Рейне и вести дела своего поместья в окружении многочисленной родни он не хотел – его манили новые неизведанные горизонты. И, прислушавшись к совету своего дальнего родственника, академика Поля Армана Лакура, Эрнест отправился поступать в Берлинский университет. Факультет Карла Риттера дал ему ключи от дверей, за которыми ждал весь мир – историю, географию, жажду открытий.
Вскоре он стал членом двух географических обществ – Берлинского и Парижского. Правда, членство в географических обществах Берлина и Парижа стало всего лишь блестящей булавкой на лацкане фрака.
«Заседания, доклады, аплодисменты стариков… – бормотал он, – это не жизнь, а репетиция собственных похорон».
Как и во многих странах Европы, полученного гуманитарного образования молодому человеку для успешной карьеры было мало – на горизонте маячила воинская служба. «Гуманитарное образование – это билет в театр, – говорил он, – а жизнь требует шпаги». Военная карьера манила семейными традициями. В его роду были офицеры с обеих сторон. Война 1870–1871 годов перечеркнула его мечты алой чертой.
«Как служить стране, которая стреляет в мою вторую родину? – писал он в своих письмах матери. – Солдат без веры – всего лишь марионетка с ружьём».
Россия же казалась ему той terra incognita[1]. Местом, где можно было раскрыть свой потенциал первооткрывателя, найти что-то новое, посвятить себя созиданию. «Там я смогу стать Колумбом, – писал он, – а не пушечным мясом для Марса».
И вот в конце 1890 года по приглашению своего друга Максимильяна, действительного члена Английского клуба, того самого, что уже безбожно опаздывал практически на час, Эрнест прибыл в Москву.
Москва встретила его как давнего любовника – страстно, но с опаской. Салонные львицы шептались за веерами:
– Посмотрите на этого француза! Говорят, его дед замёрз в русских снегах…
– Зато он умеет целовать руку так, будто это святая реликвия!
Эрнест лихо отбивал поклоны, зная: здесь его кровь – не проклятие, а пикантная деталь. «Они обожают мою горбинку на носу и акцент, – усмехался он. – Словно я не человек, а заморская диковинка».
С Максом они были знакомы со времён учёбы в Берлинском университете. Тот тоже горел страстью к приключениям, но боготворил лошадей и армейскую службу. Друзья-антиподы: оба – искатели, но один рвался в седло, а другой – в неизведанные дали.
Живя в Москве, Эрнест впитывал город, как губка: его историю, часто был слушателем лекций Русского географического общества, чередуя их с посещениями новых постановок в Большом театре и не забывая при этом наслаждаться выступлениями хористок в клубе.
Тем не менее, он нашёл в последние месяцы время и для увлечения новомодным видом искусства – фотографией.
Часами просиживая в клубной библиотеке, листая альбомы с призрачными силуэтами первых снимков художников этого нового направления, он постепенно осваивал технику съёмки, учась у мастеров. Его манило удивительное волшебство светописи. «Светопись – это магия, – думал он. – Остановить время, поймать душу мгновения…». Сохранить его на листке картона для потомков – это ли не мистика. А мистику он любил.
В тот вечер француз пил кофе, всматриваясь в жизнь занесённой снегом Москвы через замёрзшее окно. Иногда его взгляд возвращался в комнату и невольно цеплялся за корешки книг с золотым тиснением, стоявших на дубовых полках библиотеки – особенно за приключенческие романы месье Верна.
Время неумолимо шло к полуночи, а Макса всё не было. «Где ты, чёртов горе-скаут?!»
– O, a charaid ghràdhach! Tha mi ciontach, tha mi fadalach gu leòr![2] – ввалился в библиотеку, грохнув дверью, рыжий высокий человек с бакенбардами цвета меди. Он так раскатисто прорычал своё приветствие на шотландском, что моментально нарушил все правила тишины в клубе.
Это был тот самый Максимильян Стюарт. Для всех – капитан. Для Эрнеста – просто Макс.
Рыжие бакенбарды, военная выправка и громкий голос несколько диссонировали с сонной атмосферой закрытого клуба и нарушали этикет, но в библиотеке они были одни, и это было простительно.
– Cher ami, comme je suis content de te voir![3] – перешёл шотландец на французский, хлопнув друга по плечу так, что тот едва не расплескал кофе.
Языковая карусель была их особенностью общения. Они оба знали несколько языков и полдюжины наречий. И часто общались на том, на котором им было удобно и уместно в данный момент. Макс даже знал язык индийцев – хинди.
Его родители, мистер и миссис Стюарт, вели бизнес по экспорту индийского чая в Европу. Макс, шотландец, рождённый в Индии, впитал восточную страстность вместе с молоком матери.
«Он как виски – крепкий, с дымком, и всегда бьёт в голову», – шутил Эрнест.
Образование Макс получил в том же Берлинском университете, что и Лакур, где они познакомились и подружились. Вот только он пошёл дальше по армейской стезе.
Судьба кидала Макса по гарнизонам и разным странам – то ли из-за любви к риску, то ли из-за тайных заданий (о чём друг предпочитал молчать). Возможно, это было как-то связано с военной разведкой. А Эрнест, «наш французский немец» (как звали его друзья), не лез в чужие секреты.
В Россию шотландца занесло благодаря совету своего земляка из рода Лермонтовых (да-да, того самого «потомка барда»). Он и Эрнеста сманил бросить сытые пасторальные пейзажи Эльзаса ради «страны, где медведи летают, а чины растут как грибы».
Шанс выстроить свою карьеру в России – как многим тогда казалось, стране возможностей – был более чем реальным.
– Эти извозчики начали праздновать Рождество, видимо, ещё в прошлом месяце! – взревел Макс, швырнув перчатки на стол. – Все пьяны, как сапожники на масленицу! Городская управа забыла, что снег лопатой берётся! Еле добрался. Прости… – он стал говорить тише, поймав взгляд Эрнеста.
Макс говорил так эмоционально, что не простить его за часовое опоздание было невозможно.
– Я привёз тебе письмо от родных! – выпалил рыжий человек, тыча пальцем в конверт, запечатанный сургучом. Этот последний его возглас окончательно реабилитировал друга в глазах Лакура.
Нечищеные улицы Москвы стали притчей во языцех, но за письмо из Везеля в этот вечер другу прощалось всё.
– Дорогой Максимильян, ты прощён. – Эрнест вскочил, горячо обняв друга так, что затрещали швы сюртука. – Живём в одном городе, а встречаемся реже, чем кометы! Всё из-за твоей службы!
– Держи! – Макс плюхнулся в кресло, закурив большую ароматную сигару, не обращая внимания на слегка поморщившегося друга. – Твой адрес менялся чаще, чем погода в Шотландии – вот и пишут ко мне.
Вся корреспонденция Лакура приходила на московский адрес шотландца, так как у француза не было постоянного адреса проживания в столице. Эрнест жил на проценты с наследства – их хватало на приличную квартиру, книги и… вечную тоску по дорогам. Москва – не столица, но драли тут за жильё как в Петербурге. Порой приходилось менять адреса на более дешёвые.
Своего дохода от службы за этот год у него не было. В чужой стране, даже в такой, как Россия, с её возможностями, найти его было затруднительно. Тем не менее, полученное отцовское наследство позволяло ему жить относительно безбедно, проводя время не только праздно, не думая о хлебе насущном, но и предаваясь изучению наук, столь любимых им, – истории и географии.
Из уютной старушки Европы в эту громадную загадочную Россию письма доходили за три недели – быстро по меркам того времени. Пусть они были не часты, но регулярны с обеих сторон – их писавших, – они поддерживали Эрнеста в разлуке с близкими. Каждое было глотком родного воздуха.
– О мой бог, да тут целый роман! – Макс с удовольствием затянулся, выпуская кольца дыма в потолок, согреваясь кофе после двухчасовой поездки в промёрзшем экипаже и наблюдая, как друг вскрывает пухлый конверт.
Француз торопливо сорвал сургучную печать, стараясь попутно определить по почерку, кем из родных было написано письмо. Любимая сестра София! Соня, как её звали в семье.
Почерк его сестры нельзя было спутать ни с каким другим. Красивый, ровный, с округлыми формами букв, он был присущ только ей, под стать своей обладательнице.
В самом же конверте лежало несколько листков, но знакомой рукой была исписана только часть страниц.
Но последняя страница письма заставила Эрнеста обрушиться в кресло, будто из-под его ног выбили землю.
– Что случилось, мой друг?! – встревоженно вопросил Макс, едва не опрокинув чашку на столике. – Я принёс дурные вести?
– Мой далёкий, но родной дядюшка Вильгельм покинул нас, – Эрнест сглотнул ком в горле. – София сообщила мне эту новость и просит приехать.
– Соболезную… – шотландец опустил глаза. – Но, чёрт возьми, он же вечный странник! Кажется, вчера ещё рассказывал вам про…
– …про племя, что хоронит предков в кронах деревьев, – Эрнест горько усмехнулся. – Он собирал древности как одержимый. Встречи с ним были короткими, но яркими… – голос дрогнул. – Мы были дальними родственниками, но душой и сердцем близкими людьми. Редко виделись, но наши встречи были запоминающимися. Мой дядя был увлечённым человеком, часто колесил по всему миру, и поэтому наша большая семья его не часто видела дома. Мы ждали его как приход Рождества. Когда он приезжал, это был настоящий праздник, особенно для детей.
Первый день он всегда посвящал званому обеду со своими родными братьями, сёстрами и друзьями. А вот на второй день дядя был в распоряжении детворы – мы собирались в его таверне, за окном порой бушевала гроза, а он, неторопливо попивая вторую кружку тёмного пива, покачиваясь в кресле-качалке у камина, начинал рассказывать истории о своих путешествиях: про дикие племена, про необычных животных, про гигантские пустыни, водопады и древние города в джунглях и бескрайних равнинах. О живущих там людях и их традициях. Мы сидели как загипнотизированные и слушали, разинув рты.
У дяди не было своей семьи и детей, и мы, многочисленные его племянники и соседские ребятишки, были его семьёй и благодарными слушателями.
Непогода за окном усиливалась, а мы, словно отважные путешественники, вели свой корабль прямо в сердце шторма. Огонь камина представлялся нам извергающимся вулканом, тени от пламени плясали на стенах таверны, словно каннибалы в своём языческом танце вокруг костра. А мы плыли сквозь шторм на его корабле… и были счастливы… И вот он покинул этот мир.
…Макс, слушая друга, внезапно задумался, будто вспомнив что-то важное. Его взгляд стал отрешённым, словно он снова видел перед собой не клубные стены, а бескрайние дали.
– Знаешь, Эрн, – начал он неожиданно мягко, – в прошлом году, когда меня отправили в Индию с дипломатической миссией, я думал, что всё там понимаю. Но эта страна… Она как зеркало – чем дольше в неё вглядываешься, тем больше загадок видишь.
Эрнест поднял бровь, отложив письмо:
– Не ожидал от тебя поэзии, Макс. Ты же всегда твердил, что Восток – это грязь, жара и комары.
– Был таким дураком, – произнёс шотландец. – Там, в джунглях возле Калькутты, я встретил старика-садху. Он жил в пещере, с ног до головы покрытый пеплом, и говорил, что «истина – это река, которая течёт вспять». Я спросил: «Как её найти?» А он ответил: «Сначала потеряй себя». Чёрт, звучит как бред, но после этого я будто прозрел.
– Прозрел? – переспросил Эрнест. – Может, это местный дурман подействовал?
– Нет, – Макс внезапно серьёзно посмотрел на друга. – Там всё иначе. Даже воздух… он густой, как суп из специй. Ты вдыхаешь – и тебя тянет вглубь, к чему-то древнему. Когда-нибудь я вернусь. И тебя с собой возьму – если не испугаешься.
– Страшно только твоё хвастовство, – парировал Эрнест, но в душе что-то ёкнуло.
Тишина впилась в стены библиотеки.
Макс вспоминал своё детство и калькуттские муссоны. Ему была знакома экзотика заморской жизни и её явное отличие от чопорной Европы. Эрнест – дядю Вильгельма, чьи истории пахли сандалом и порохом, те редкие, но яркие встречи с родным человеком.
– Ещё раз соболезную, но в конверте вроде как ещё несколько листков, – Макс кашлянул, тыча в бумаги. – Что там?
