скачать книгу бесплатно
Иногда я не понимаю маму – умнейшая женщина, а никакой логики. Или она тоже поддалась чарам Вахтанга? Конечно, она любит свою сестру и желает ей счастья, но не до такой же степени, чтобы взвалить на хрупкие плечи единственной оставшейся в живых дочери эту черную громадную псину!
В общем, дело кончилось тем, что я согласилась приютить у себя добермана на то время, пока тетя Лена со своим генералом будет в Чехии. Обрадованные родственники тут же притащили ко мне Гришу, его собственные мисочки на подставочке (с его ростом ему было затруднительно нагибаться до пола), его личные резиновые игрушки и купленные по такому случаю два новеньких теннисных мяча, а также ошейники, намордники, поводки, подстилку на меху и сухих кормов минимум на полгода. Я была в ужасе, когда они загружали пакетами "Роял канин" с трудом освобожденный мной сервант, но Юля меня успокоила:
– Не беспокойся, это ему на один зубок.
И они разъехались кто куда: молодые в американский университет, пожилые на курорт – а граф Грей остался со мной. Он поскучал дня три – у него было скверное настроение, он с мрачным видом ходил по квартире и рычал на мух, а потом привык к моему эксклюзивному обществу. Как я и подозревала, подстилка оказалась предметом чисто декоративным и была привезена в мой дом в основном для отвода глаз. Первые несколько вечеров мы с Гришей крупно ссорились – он упорно желал спать в моей постели, а я ему не менее настойчиво объясняла, что мне под боком не нужен никакой кавалер: ни Витя, ни даже он, Гриша. Потом мы с ним договорились, и он выбрал себе в качестве спального места ту самую софу, которая оказалась пещерой Аладдина. Не прошло и недели, как мне показалось, что я не смогу жить без этого взбалмошного, хитрющего и при этом обворожительного пса.
5
Я долго – никак не меньше четверти часа – размышляла над словами Вахтанга, которые он произнес при нашем последнем разговоре: я всегда добиваюсь, чего хочу, а хочу я обычно знать как можно больше. Не думаю, что он был во всем прав, но в чем-то попал в точку. В Москве мне было интересно; я училась жить одна и притом на гроши. Я знакомилась с доселе незнакомыми мне людьми, с жизнью стрессового стационара, с новыми пациентами – и была чуть ли не постоянно так счастлива, как ни разу за последние несколько лет.
Главное – я ощущала себя свободной. Я снова была сама собой. Я просто летала над землей. Мне никто не был нужен – я имею в виду, что мне не нужен был мужчина, я хотела отдохнуть от Вити. Хотя поклонники мне для хорошего самочувствия, естественно, были необходимы – и лучше Эрика кавалера придумать было трудно. Когда мы с ним куда-нибудь заходили – а ходили мы с ним в основном по театрам, я по ним соскучилась: ни Виктора, ни его друзей вытащить в подобные заведения было невозможно – все женщины дружно ахали от восхищения. Я помню, как в Олимпийской деревне на концерте моих любимых бардов Ивасей (Васильева и Иващенко) молоденькая девушка в шортиках, по виду студентка, отвернулась от своего спутника и целое отделение сидела с открытым ртом, уставясь на Эрика. Детектив, очевидно, привык к такой реакции со стороны женского пола и не обращал на нее внимания. Меня же это страшно забавляло; как-то на спектакле по Достоевскому в самый трагический момент я чуть не задохнулась от смеха, заметив, с каким восторгом пожилая дама в старомодном вечернем платье с хвостом-шлейфом смотрит не на сцену, а на моего несравненного приятеля. Мы с ним действительно оставались просто приятелями – когда однажды, провожая меня домой под дождем, Эрик вымок до нитки и я вынуждена была пригласить его подсушиться и обогреться, он попробовал было пустить в ход свои чары, но я быстро его осадила. Возможно, помогли мои объяснения, что я еще не отошла от неудачного брака и не хочу торопиться. А, может быть, он не отступился бы от меня так легко и просто, если бы не Гришка: мой пес явно не оценил Эриковой красоты и галантности. Скорее всего, он просто почуял в нем соперника; он рычал на него, обнажая в зловещей ухмылке все свои белоснежные акульи зубы. По-моему, детектив его боялся; он говорил с Греем заискивающим тоном, а пес всем своим мощным телом оттеснял его от меня. Мы так и пили чай: на одном конце стола мы с Гришей, на противоположном – Эрик с оскорбленным видом. Мне оставалось только вздыхать: я так надеялась, что спихну вечернюю прогулку под дождем на гостя, но они с псом явно не годились в одну упряжку, и выводить Гришку в конце концов пришлось мне.
Тем не менее, несмотря на присутствие грозного зверя, мы с Эриком умудрились составить план действий. Мы договорились, что я буду рыться в архивах больницы и под предлогом сбора материалов для диссертации постараюсь поднять если не все, то хотя бы самые интересные истории болезни, написанные рукой моей сестры – ну, например, того Кирилла с птичьей фамилией (к сожалению, к числу достоинств моего двоюродного брата не относится такая память, как у меня. Но птичья фамилия – то ли Воробьев, то ли Чайкин – это уже что-то). Эрик же будет искать адреса и телефоны нужных мне людей – тех, кто мог бы что-то рассказать об Але. Собственно говоря, это для меня мог бы сделать любой владелец современного компьютера и украденного с Петровки файла с данными о москвичах, но Эрик постарался втолковать мне, что не все так просто. Кто-то умер, кто-то уехал, кто-то поменял фамилию, а половина столичных жителей, даже имеющих московскую регистрацию, живет совсем не там, где прописаны. Может быть, он был прав, а может, просто набивал себе цену – мне это было неважно, меня интересовал лишь результат.
Лето близилось к концу; надо было торопиться, чтобы успеть воспользоваться для поисков отпускным периодом, когда в стрессовом стационаре было мало начальства и так же немного больных. Летом люди почему-то не впадают в кризисы – то ли погода этому не благоприятствует, то ли дел у них полно на своих фазендах, то ли в жару кипит кровь, бурлят страсти и просто не до депрессий. Так что работы у меня было пока немного; вот когда закончится летний сезон и вместе с ним – курортные романы, когда наступит осенняя хмурость и серое тусклое небо будет давить на горожан всей своей тяжестью – вот тогда-то стрессовое отделение будет заполнено до отказа, до последней койки. Так что я не должна была терять ни минуты, пока время крушения надежд и разводов еще не наступило.
У меня не было тяжелых больных, таких, из-за которых приходится задерживаться на работе, а потом весь вечер звонить дежурной медсестре: пойди еще раз проверь, как он там? В стационаре, как и всегда в последнее время, лежало много беженок. Эти в основном еще довольно молодые, но уже полуседые женщины с застывшим на лице трагическим выражением выводили меня из себя. Нельзя сказать, что их, потерявших в лучшем случае все свое достояние, в худшем – еще и родных, было не жалко. Я их жалела. Но я никак не могла понять, почему их всех, выходцев из провинции, так тянуло в Москву, где они, по-настоящему бедные и неприспособленные, никак не могли рассчитывать на устройство нового дома. В Москве легко заработать себе на хлеб – если, конечно, ты умеешь крутиться и не боишься работы. Но они крутиться как раз не умели, а нынешнее прозябание казалось им крайне унизительным; они почему-то считали, что государство обязано им помочь. Они часами могли говорить о своих бедах, но эти рассказы не давали им избавления, а, напротив, растравляли незаживающие раны. В общем, законченные продукты совковой системы – и потому несчастные. Именно для таких я повесила бы на стене бессмертный лозунг – "Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих".
Мне передали по наследству Раю, женщину смешанных кровей, беженку из Сухуми. Уехав из родного города, она некоторое время жила у родственников в Тбилиси, но ей там тоже пришлось несладко – как, впрочем, тысячам и тысячам коренных тбилисцев. В поисках лучшей доли она приехала в Москву, остановилась у друзей покойного мужа, впала в глубочайшую депрессию и попала к нам в стационар.
Я была у нее уже третьим лечащим врачом – она лежала в постели, почти не вставая, третий месяц. Она не желала приходить в себя и думать о будущем. Нет, она хотела, чтобы ей вернули прошлое: ее домик на окраине Сухуми (как раз там, где недавно проходила линия фронта), ее мандариновый сад, где проводили каникулы племянники чуть ли не со всех концов СССР, ее школу, где она преподавала в младших классах. Я увеличила ей дозу антидепрессантов и громко, так, чтобы она слышала, поговорила с сестрой Ирочкой у двери ее палаты: жаль Раю – если до конца недели не встанет, то придется переводить ее в настоящую психушку, ей тут не место. И чудо свершилось: Рая наконец начала вставать!
Мои диалоги с ней строились по одному и тому же принципу:
Я: Вам, Рая, пятьдесят – можно сказать, еще пятьдесят. Давайте думать, как будем жить дальше.
Рая: Государство бросило меня помирать, и я помру, как паршивая собака, в канаве.
Я: Какое государство?
Рая (после раздумья): Грузия.
Я: Вы же знаете, как сейчас в Грузии трудно…
Рая: Значит, Россия.
Я: Почему Россия?
Рая: Потому что из-за Ельцина развалился Союз.
Я: Хорошо. А на какие средства Россия должна вас содержать?
Рая: Вы ведь вполне прилично живете…
Я (чуть повышая голос): У меня зарплата 350 тысяч. Отдавать из нее половину вам я, извините, не согласна… И пенсию моей прабабушки, и так мизерную, я тоже с вами делить не намерена.
И так до бесконечности: сказка про белого бычка. Я бы не стала об этом писать, но эта проблема встала перед врачами стрессового стационара во всей своей красе, вернее, в неприглядности: как заставить людей, потерявших многое, но не руки и не головы, не ждать милости от природы, государства или благотворительных фондов, а собраться с силами и начать жизнь заново? А Рая меня в глубине души особенно раздражала – я ее сравнивала с другой женщиной из тех же краев. Я несколько раз покупала колготки в метро у Ирмы, молодой красивой грузинки родом из Сухуми, чей муж погиб именно там – а она оставила двух маленьких детей у родственников в Кутаиси и зарабатывала всей семье на жизнь, продавая чулки а подземном переходе и не зная при этом ни выходных, ни праздников. К тому же мне было жаль совершенно посторонних людей, которым Рая свалилась как снег на голову и которые, хотя и не чаяли, как от нее избавиться, тем не менее преданно за ней ухаживали.
Да, у моей старшей сестры подобных пациентов быть не могло… Распад огромной империи прошелся по отдельным семьям, принося смерть и горе. Не возилась моя сестра с такими, как Рая, как Нина, молодая армянка из Баку, в пятнадцать лет изнасилованная погромщиками и с тех пор безуспешно пытающаяся забыть обо всем и родить… Или как юная Эльвира из Грозного, у которой убили во время бомбежки деда и младшего брата. Но привела ее в Центр не семейная трагедия, а то, что в суматохе эвакуации она потеряла следы своего сокурсника, за которого надеялась когда-нибудь выйти замуж – именно это оказалось последней каплей. Впрочем, Эля пробыла у нас недолго – начался учебный год, и ей нельзя было терять времени, пора было снова садиться на студенческую скамью. Такие, как она, вызывали у меня уважение и профессиональную гордость: им я действительно могла помочь и на самом деле помогала.
Нагрузка в стрессовом стационаре, даже летняя, у меня была значительно больше, чем на благословенной родной моей кафедре, и я понимала, что если не поставить заслон между собой и окружавшем меня в отделении неизбывном человеческом горем, то можно запросто свихнуться. Об этом предупреждали меня родители. Об этом говорила судьба моей старшей сестры. Я не хотела становиться чудачкой, как она, моим единственным желанием было – остаться самой собой. И мне помогали в этом две вещи: во-первых, умение отстраниться и трезво проанализировать те причины, которые довели моего пациента до его нынешнего состояния. Когда я этим занималась, я все более и более отчетливо понимала, что неудачниками не рождаются, а становятся, и что не бывает несчастной судьбы – бывает соответствующий характер. И, конечно, меня спасало чувство юмора – куда бы я без него делась? Вчитываясь в записи Алиного дневника, я все больше и больше убеждалась, что и сестра моя не чужда была иронии по отношению к своим обожаемым пациентам:
"10 янв. Неделю назад поступил больной Калинкин.
Забавный паренек лет двадцати трех – долго рассказывал
мне про экстрасенсорику (очень этим увлекается и считает
себя экстрасенсом). По его словам, если экстрасенсы
собираются вместе и начинают работать на кого-то "в
плюс", то этому человеку добавляется сил и здоровья, если
же "в минус" – то он болеет и умирает. Так, небольшая
группа его единомышленников (он тогда еще не был
"посвященным") работала на Брежнева "в минус" – и, как
известно, он умер. Я про себя подумала: долго же им
пришлось трудиться! Андропова они любили, а с Черненко
попытаются расправиться – и он, Коля Калинкин, приложит к
этому свои пусть еще не совсем развитые, но все же силы.
Он не псих, просто наивный инфантил, и к нам поступил,
так как был на грани суицида – жена бросила. Я
посоветовала ему держать язык за зубами, дабы не нажить
себе более крупных неприятностей, чем уход жены. Увы,
вчера он нарушил режим: не ночевал в отделении, а
где был – не говорит, молчит, как партизан. Кажется, на
беду свою я его этому научила – молчать! Наш И.М.
взбеленился: выписать – и все тут. Единственное, чего я
смогла добиться – это чистого больничного листа ("Он
шизофреник, кричала я, и если он дома покончит с собой,
то вы будете виноваты!") Сучков проверил историю болезни,
увидел несколько диагнозов со знаком вопроса – и не стал
со мной связываться. Я вернулась к несчастному Коле
Калинкину, который буквально лил слезы и повторял, что он так
запутался, что не может и не будет больше жить. И тогда меня
осенило. Я поднесла свою ладонь к его руке, раскрыла ее и
сказала: «Чувствуешь мое биополе?» – «Чувствую», – ответил он.
– «Чувствуешь, насколько оно сильнее твоего?»
Коля поежился и произнес испуганным шепотом:
«Да, чувствую». Остальное было делом техники. Пристально
глядя ему в глаза, я произнесла сакраментальную одесскую
фразу "Слушай сюда" – и накрутила ему башку, чтобы он не
вздумал заниматься глупостями. Он смотрел на меня с
уважением, к которому примешивался страх; я уверена
теперь, что ничего он с собой не сделает.
17 янв. В шесть вечера, когда я собиралась домой, ко
мне пришел Коля Калинкин – и не один, а с сильно
беременной девушкой лет семнадцати. По счастью, ей
оказалось восемнадцать; по счастью – потому что ребенка
она ждет от Калинкина и, значит, может идти в ЗАГС без
особого разрешения. Наконец-то я поняла, что он имел в
виду, когда говорил, что запутался! То ли травиться,
потому что уходит жена, то ли плюнуть и жениться на
другой! Правда, он все сомневался, стоит ли? Я взяла грех
на душу: я его уверила, что жениться – его священный долг.
Не знаю, каким подарком он окажется для юной
Катюши, но, по крайней мере, у ее дитятка будет
официальный отец и алименты. А потом, чем черт не шутит,
может, у них все и образуется? Коля – из тех мальчиков
(не могу сказать мужчин), которым нужна направляющая
женская рука, и если Катя это поймет, то он за ней будет,
как за каменной стеной. Когда они уходили, у обоих
сияли лица – у Кати, как у всякой девушки в ее положении,
увидевшей свет в конце туннеля, у Калинкина – потому что
теперь он знал, что ему делать. Он клятвенно пообещал
мне, что завтра же подаст на развод с
Настей (эта Настя уже давно уже живет с другим), а потом
тут же обвенчается с Катей. Я долго хохотала,
расставшись с ними…
И я – я тоже хохотала! Впрочем, это был еще не конец -
перелистав несколько страниц, я снова наткнулась на знакомую фамилию:
"29 янв. Снова приходил Коля Калинкин. Боже мой, как он
задурил мне голову! Я спросила его: – Вы подали заявление в ЗАГС?
Нет, оказалось, что он успел только развестись.
Зарегистрироваться с Катей он не может по той
уважительной причине, что он вообще-то не Калинкин – это
его девичья фамилия – а Косиновский. Женившись на Нине,
он зачем-то решил взять ее фамилию. В данный момент его
паспорт лежит в отделении милиции – он снова хочет
официально стать Калинкиным. К сожалению, Коля задурил
