Искупление

– Могу я… снять комнату? – робко осведомилась Милли.

Она на мгновение опять забыла о своем вдовьем наряде, и возглас хозяйки застал ее врасплох.

– Комнату? Думаю, да. Пятьдесят, если угодно! – с воодушевлением объявила хозяйка. – Я бы даже собаку не выгнала, если бы она потеряла своего…

Дама осеклась, сообразив, что едва не ляпнула лишнее, и, выхватив у Милли чемодан, поспешно увлекла ее за собой в столовую: женщина произвела на управляющую впечатление особы, не способной самостоятельно принимать решения. Потенциальная квартирантка могла, чего доброго, ускользнуть, если не усадить ее надежно в столовой и не закрыть дверь. Между владельцами пансионов шло жестокое соперничество, да и вдовы богатые посещали их редко, так что приходилось проявлять расторопность – хотя бы для того, чтобы уберечь бедняжек от алчных соседей.

– Но я совсем ненадолго, – растерянно промямлила Милли и невольно поежилась, когда оказалась в хорошо знакомой комнате.

– О, сколько угодно! – отозвалась хозяйка, проворно придвинула мягкое кресло и кое-как усадила туда квартирантку, затем ловко освободила стол от грязной посуды и остатков чьего-то ужина. – Но я почему-то думаю, что вам здесь так понравится, что вы останетесь надолго, миссис…

– Ботт, – подсказала Милли.

– Ботт, – повторила дама. – Своих квартиранток я считаю подругами, а вот джентльменам и собакам вход сюда заказан, как вы уже видели на табличке снаружи, ибо от них одни неприятности… – Хозяйка оторвала от Милли полный горячего участия взгляд. – Сказав «от них», я, конечно, имела в виду джентльменов, хотя собаки тоже сущее наказание. Но не будем о грустном, да? – Она перенесла на буфет объедки со стола и добавила: – Позже вы мне все расскажете, правда, миссис Ботт? А пока не будем бередить раны, чтобы не поддаваться отчаянию, да, дорогая? Это наш долг перед близкими, мы обязаны держаться, не так ли? А что вам сейчас нужно, так это хороший завтрак, я вижу. Ведь вы наверняка давно не ели, а между тем стоит человеку поесть, и совсем другое дело. Как я уже говорила, мои подруги, то есть здешние дамы, даже не хотят уезжать отсюда. Здесь они нашли дом, миссис Ботт, настоящий дом. Все удобства. Особое внимание к каждой гостье…

О нет, думала Милли, только не здесь: здесь она не выдержит.

– Боюсь, ваша цена… – начала она несмело. – Я не могу себе позволить…

Цена? Не может себе позволить? От этих слов повеяло бедностью, что явно расходилось с обликом состоятельной вдовы в новой дорогой одежде, но дама не придала им значения и проворковала с улыбкой, выражавшей такую непреклонную решимость, что у Милли упало сердце:

– Вам ни о чем не нужно беспокоиться, моя дорогая. – Главное – вы теперь дома. Мы поговорим о делах, если угодно, после того как вы позавтракаете. Я служила в Добровольческом медицинском отряде[2] во время войны и знаю, что завтрак просто необходим.

Она поспешно вышла из столовой и позвала служанку, но ответа не получила, поскольку та пряталась в подвале. Пришлось ей самой идти на кухню.

Как хорошо Милли знала этот коридор и черную лестницу в самом его конце! Она быстро вскочила, пунцовая от стыда, и бросилась к двери, подхватив по пути чемодан. Надо поскорее выбраться из этого дома. Милли не могла здесь оставаться. Что за глупая сентиментальная мысль найти утешение в прошлом привела ее сюда? Как будто былое счастье способно утешить, когда оно единственно только ранит! «Бежать, бежать! – твердила она себе, как шептала ночью в спальне: – Бежать, пока еще не поздно!»

Крадучись, на цыпочках, она пересекла холл. Как унизительно, вдруг подумалось ей, что вот так красться на цыпочках вошло у нее в привычку! Входная дверь оставалась распахнутой – в доме имели обыкновение часто проветривать, – и Милли уже едва не выскользнула за порог, чтобы со всем возможным достоинством скрыться за ближайшим углом, когда из подвала неожиданно показалась хозяйка, каким-то образом почуяв, что наверху, в холле, не все благополучно, и воскликнула:

– Как же так, миссис Ботт!

Какой кошмар! Невозможно вообразить, что подумала эта женщина. Милли сгорала от стыда, словно напроказивший ребенок. Ну почему она сразу же, еще в столовой, не сказала, что дом ей не подходит, и просто не ушла? Почему она вечно молчит перед такими вот напористыми людьми и создает у них совершенно ложное впечатление, что они могут помыкать ею как хотят, а потом выпутывается из затруднений, прибегая к обману?

Покраснев до корней волос, она попятилась обратно в холл, пробормотав свое вечное: «Боюсь…»

Хозяйку раздирали подозрения. Может, эта дамочка воровка и все карманы ее вдовьего платья набиты столовым серебром? Или это одна из тех выскочек, которые только мямлят да вертят хвостом, а сами не знают, что для них лучше и как полагается обращаться с владелицей пансиона, вот и уходят, даже не попрощавшись? Обширный опыт и близкое знакомство с самыми темными сторонами натуры жильцов научили эту решительную даму держаться с ними твердо; иначе можно и разориться. Кто бы ни стоял сейчас перед ней, воровка или выскочка, хозяйка не собиралась ее отпускать просто так. Дипломатия никогда никому не вредила, она знала наверняка, поэтому, несмотря на мрачные подозрения, заговорила почти тем же ласковым сочувственным тоном, что и раньше:

– Боитесь? Бедняжка миссис Ботт! Ах, моя дорогая! Здесь вам нечего бояться, вы знаете. А я как раз велела приготовить вам прекрасный горячий кофе и яйцо пашот на ломтике поджаренного хлеба.

– Я подумала… – снова начала Милли.

– Я знаю, знаю, – перебила ее дама и решительно выхватила у нее из рук чемодан. – Но вы не должны, право, не должны. Гоните от себя пустые мысли и тоску, от этого станет только хуже.

– Я подумала… – сделала еще одну попытку Милли, – что мне лучше уйти.

– Уйти? – эхом отозвалась дама. – Откуда?

– Отсюда.

– Но вы ведь только пришли?

– Да, но…

– Ах, бедняжка! – сладким голоском проговорила хозяйка. – Сейчас ваши нервы в таком состоянии, что вы сами не знаете, чего хотите, а вот я знаю: это завтрак. – И она крикнула в глубину коридора: – Глэдис! Поторапливайся, живо. Мы хотим, чтобы завтрак сейчас же подали. – Она повернулась к Милли и цепко взяла под руку. – А когда вы подкрепитесь, то сможете продолжить путь со свежими силами, бодрая и веселая. Вот только я готова побиться об заклад (будь я особой того сорта, что держат пари, а это не так, разумеется), что вы не уйдете. Только не бодрая и веселая, полная сил. Никто еще не уходил отсюда, приободрившись и развеселившись. Все хотят остаться. Никому в голову не придет уйти. Здесь ваш дом, понимаете, миссис Ботт? А пока мы ждем завтрак, – с живостью предложила дама, – почему бы нам не подняться, не снять шляпу и не умыть наши глазки приятной холодной водой? Да, знаете что… я скажу, чтобы завтрак принесли вам в комнату, а потом вы сможете спокойно отдохнуть – даже лечь в постель и хорошенько выспаться.

«Удивительная женщина! – подумала Милли. – Как хорошо она понимает, что мне сейчас нужно больше всего! Вот бы мне хоть десятую часть ее непреклонной решительности!»

Милли сдалась. Завтрак и сон, пусть будет так. А после, когда к ней вернутся ясность ума и храбрость, она сможет уйти. Никто не в силах заставить ее остаться здесь, а пока нет смысла препираться.

Она послушно пошла вслед за хозяйкой наверх по знакомым ступеням, покрытым теперь гладким линолеумом взамен потертого старого ковра времен ее юности, на второй этаж и мимо гостиной. Там была еще одна лестница, что вела к их с Агатой спальням, но хозяйка потянула Милли в другую сторону и пробормотала:

– Нет-нет, не сюда! Здесь занято. Одна дама приехала вчера поздно вечером… вообще-то точнее будет сказать: среди ночи, – но я не боюсь лишних хлопот. Увы, она тоже вдова. Ах ты боже мой! Как печален этот мир. Надеюсь, она еще спит, бедняжка. Смотрю, вы запыхались? Ступени довольно крутые. Осталось пройти совсем немного, всего один крохотный, малюсенький лестничный марш. На этом этаже все комнаты заняты, но наверху есть свободные – вам повезло, обычно их не бывает, так много у нас гостей. О, присядьте ненадолго. Да-да, я вижу, вы совсем выбились из сил, бедняжка миссис Ботт. Тсс! Нельзя громко разговаривать: моя новая подруга спит, бедняжка…

Хозяйка заботливо усадила Милли на стул, стоявший здесь же, на лестничной площадке. Она тяжело отдувалась после крутой лестницы, по которой когда-то взлетала, перепрыгивая сразу через две ступеньки (обычно за ней гналась Агата и норовила ущипнуть за лодыжки). Перед дверью ее бывшей спальни стояла пара черных ботинок со стоптанными каблуками, таких сморщенных, словно они угрюмо хмурились, а на половичке новую постоялицу уже дожидался помятый коричневый жестяной бидон с горячей водой.

Хозяйка замерла перед дверью, прижав палец к губам на случай, если Милли, чего доброго, вдруг заговорит и, вопреки тому образу, что создавало ее богатое платье, спросит, во сколько обойдется комната, прежде чем благополучно займет ее, хотя несчастная задыхалась и едва ли смогла бы произнести хоть слово. Хозяйка чувствовала, что ни бидон, ни ботинки не делают чести ее заведению, и пока она так стояла, а Милли пыхтела, сидя на стуле, дверь отворилась, и показалась жилица, чтобы забрать свою воду.

Хозяйка отскочила в сторону, а квартирантка, с удивлением обнаружив двух дам, хотя не рассчитывала никого встретить, поскольку шум голосов, досаждавший ей последние десять минут, сменился наконец тишиной, застыла на месте и воззрилась на Милли.

Та, в свою очередь, приоткрыв рот, впилась в нее глазами. Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга.

Жилица, высокая костлявая дама с тонкими седеющими волосами, небрежно собранными в пучок на затылке, с изрезанным морщинами блеклым лицом с резкими чертами, загрубевшими от ветров и дождей, во фланелевой ночной рубашке, поверх которой на плечи была наброшена нижняя юбка, производила весьма странное впечатление.

– Ах, боже мой! – воскликнула хозяйка, но без того воодушевления, с каким она обращалась к Милли, и виной тому были ботинки. В самом деле, ну что за ботинки! Прошлой ночью в тусклом свете лампы хозяйка их не заметила. – Мне так жаль! Мы разбудили вас, а я хотела, чтобы вы как следует отдохнули.

Постоялица ничего не ответила, поскольку смотрела на Милли, а та – на нее. Затем она подхватила бидон и, не сказав ни слова, скрылась за дверью.

Милли неловко заерзала на жестком стуле. Взгляд ее не отрывался от закрытой двери. Какая угрюмая женщина, и посмотрела так, словно привидение увидела!..

– Вы отдохнули? – с широкой улыбкой осведомилась хозяйка, поскольку, даже если эта особа была мошенницей и пыталась умыкнуть ложки (надо их пересчитать кстати), в своем прекрасном дорогом вдовьем платье и в новехоньких туфлях из лакированной кожи она выглядела как квартирантка, которой можно гордиться. – Ну что, пойдемте дальше?

Милли немного озадаченно посмотрела на нее, стараясь собрать разбегающиеся мысли, поскольку совсем забыла, что здесь не одна.

– Да, пожалуй, можно идти дальше, – ответила она рассеянно.

«Сдается мне, – подумала хозяйка, – она немного не в себе».

Опираясь на твердую руку, которая поддерживала ее под локоть, Милли пошла вверх по лестнице, и ни она, ни Агата не поняли, что двадцать пять лет спустя они встретились вновь.

Глава 4

Агата жила в Швейцарии, поскольку вышла замуж за швейцарца.

Ботты составили мнение о ней много лет назад и с тех пор тему эту не обсуждали, однако в их умах сложилась ясная картина: Агата вовлекла семью в скандал, опозорила Милли и разрушила собственную жизнь, сбежав из дома при крайне возмутительных обстоятельствах. Разумеется, все это случилось много лет назад, задолго до смерти Эрнеста, но для Боттов, которых даже намек на громкий скандал приводил в ужас, давность лет значения не имела, а история с Агатой вызвала скандал необычайно громкий (о ней писали все местные газеты), потому случай тот не забыли и не простили. Полнейшая развращенность, вопиющая неблагодарность да вдобавок скандальное появление на страницах местных газет – кто такое забудет? Даже если и возможно простить подобное, то забыть – никогда, считали Ботты. Они не простили и не забыли.

Девчонку, оставшуюся сиротой, без фартинга в кармане, приняли в доме Эрнеста после смерти отца сердечно и радушно, ни словом не упрекнули, хотя появление свояченицы – дело нешуточное: какому мужчине понравится очнуться от грез медового месяца и обнаружить, что придется содержать не одну, а двух женщин? А три месяца спустя сестрица Милли показала свое истинное мерзкое нутро – выбралась из окна среди ночи и сбежала с каким-то швейцарцем. «Со швейцарцем, подумать только!» – негодовали Ботты, которые если и вспоминали о представителях этой нации, чего почти никогда не случалось, то лишь в связи с часами, Альпами и швейцарами.

Бесспорно, это было скверно само по себе, очень скверно, что уж тут добавишь… Впрочем, как выяснилось впоследствии, кое-что можно было добавить: в местные газеты новость не попала, но о ней шептались в титфордских гостиных, – поначалу скандальная парочка жила, не оформив брака. Милли, насколько знали Ботты, пыталась объяснить Эрнесту, что Агата не виновата, а неожиданная проволочка случилась из-за различия в национальности будущих супругов, но Эрнест совершенно справедливо отказался обсуждать эту тему и пожелал, чтобы жена раз и навсегда вычеркнула сестру из своей жизни. Как будто национальные различия могут оправдать распутство! И разве не для того существуют проволочки, чтобы сидеть дома и ждать? Однако Агата со своим швейцарцем предпочли постыдное сожительство и, как стало известно Боттам, а следом и всему Титфорду, лишь три недели спустя узаконили свои греховные отношения. Девчонка поехала с бывшим любовником (Ботты содрогались при этом слове, но все же произносили его), а теперь, похоже, мужем, в Швейцарию, где тот держал отель. Это известие, ставшее последней каплей, потрясенные Ботты встретили ледяным молчанием.

Смириться с подобным они не могли, да так и не смирились. С Милли Ботты обходились тепло и ласково, большинство братьев были нежно к ней привязаны, хотя в глубине души все хорошо помнили, что совершила ее сестра. Безнадежно было пытаться стереть Агату из памяти, однако им удалось начисто изгнать ее из разговоров. Роль свояка Эрнеста выпала какому-то хозяину гостиницы, субъекту, что кланяется вам в дверях и потирает руки, субъекту, что перед отъездом предъявляет вам счет, который вы оплачиваете. Хорошенькое дело – впутаться в такое! Подобных связей еще не бывало в их семье, даже ничего отдаленно похожего не бывало. Альпы стали для Боттов болезненной темой, о них старались не упоминать. Слово «отель» бросало их в дрожь. Собравшись в Италию, они предпочли путешествие через Мон-Сени и Модан[3], а когда их новоиспеченный родственник Ле Бон (по их мнению, ему куда больше подошло бы имя Ле Мове)[4], сердечный, радушный человек, который даже к завтраку выходил в блестящем черном пиджаке и белом галстуке, желая подружиться с Боттами, первым делом пригласил их приезжать, останавливаться у него в отеле и жить там, сколько им заблагорассудится, причем совершенно бесплатно, те сочли такое предложение смертельным оскорблением и оставили его без внимания. Когда Агата прежде всего поспешила написать Эрнесту письмо с извинениями и даже с уверениями в сестринской любви, ибо ей, большой оптимистке, было всего девятнадцать, тот не только не стал его читать, но и запретил Милли даже прикасаться к нему. И вот Ле Бон, наконец, умер, причем принял смерть на руках у жены, а это место он редко покидал, и после двадцати пяти лет пребывания там был вовсе не прочь воспользоваться возможностью его оставить, ибо, иногда думал он со вздохом, la bonne Agathe[5], как он ее называл, была такой энергичной – d’une énergie formidable[6]. Под конец Ле Бон смертельно устал от суровости жизни и уже на краю могилы вдруг осознал, как мало радости она ему принесла. Когда же он, наконец, скончался, Ботты так и не узнали, что «эта тварь» – так они именовали его в своих мыслях – покинула мир земной.

Милли ничего им не сказала. Сообщить им значило бы обнаружить свой обман и неповиновение. Вдобавок упоминать имя Ле Бона было запрещено. Милли даже думать не хотелось, что бы отразилось на лице Эрнеста, заговори она вдруг о Ле Боне. Милли рассказала о его смерти Артуру, и тот добродушно, но без малейшего интереса отозвался: «Бедняга», – после чего Ле Бон сгинул окончательно, лишь письма Агаты хранили память о нем.

И в письмах Агаты он засиял вдруг доселе невиданным ослепительным светом. Сестра с самого начала описывала свое замужество в самых восторженных красках, выражая в письмах бурную, пожалуй – даже чрезмерную, радость, так что Милли хорошо знала, как сильно Агги любит своего швейцарца и как счастлива с ним. Но лишь из посланий, написанных после его смерти, Милли поняла, сколь велика была эта любовь и как необъятно семейное счастье сестры. Каким слабым, беспомощным утешением казались ее соболезнования и слова сочувствия перед этой неистовой скорбью. Все двадцать пять лет письма Агаты были пронизаны романтикой и пестрели описаниями швейцарских лугов, гор, лунных ночей, а еще тех чувств, что вызывает такое окружение, когда любовь шествует рука об руку с вами; теперь же они были насыщены поэзией. Похоже, Агги увлеклась чтением стихов, и в ее памяти отложился изрядный запас. Милли с Артуром тоже прочли немало стихов в те тихие греховные дни, но в ее письмах поэзия не появлялась: она не приводила цитат и не переписывала стихотворений строфу за строфой. Что же до писем Агаты, они так изобиловали стихами, что трудно было отыскать место, где бы кончались цитаты и начинались ее слова. Теперь она почти не рассказывала о себе. Ее письма состояли из великих мыслей и страстных стихотворных воззваний поэтов к Ле Бону. Шелли, Теннисон, Мэтью Арнольд – все они служили зерном для элегической мельницы Агаты, и все они, если верить ей, в мыслях своих пророчески обращались к Ле Бону. Они описывали его, уверяла Агги.

Милли только изумлялась. Эти письма post mortem[7] взволновали ее необычайно. То была любовь. Настоящее пламенное чувство. Даже конверты, обведенные траурной каймой, казалось, обжигали ей пальцы черным огнем. Подумать только: и такую страсть разжег какой-то швейцарец! Милли никак не могла выбросить это из головы. Если не считать самого начала их с Артуром романа, она никогда не испытывала чувств, которые обуревали Агату день за днем и принимались как нечто естественное. Милли вдруг поняла, что в сравнении с бурной горячей кровью сестры в ее жилах течет водянистое молоко.

– Поразительно, как сильно Агги любила мужа, – сказала она как-то Артуру во время одной из их встреч, еще под впечатлением от полученного недавно письма.

И Артур снова добродушно, но без малейшего интереса произнес:

– Бедный малый.

Никогда прежде сестры не обменивались письмами так редко, но скудость эту они восполняли необычайной длиной посланий, пространных ровно настолько, сколько вмещал конверт без дополнительной марки. После смерти Ле Бона переписка вовсе пошла на убыль, а раз или два конверты приходили без марок, и Милли поняла, что печаль сестры, должно быть, слишком сильна. Но как прекрасно держалась Агги, управляла отелем, несмотря на глубокую скорбь, продолжала вести дела, как того желал бы Гастон, даже решилась на новые усовершенствования: превратила свое заведение в горнолыжную гостиницу и открыла ее до конца сезона, узнала Милли из писем. Такое бесстрашие и решимость заслуживают награды: Агги ждет успех и счастье, с гордостью думала Милли, но, когда вспоминала весь путь сестры с того дня, как та взяла собственную судьбу в свои руки и сбежала из дома Эрнеста, к ее радости примешивалась тоска. Успех и счастье приходят к тем, кто ничего не страшится и бросает вызов жизни, к тем, кто твердо идет к своей цели, а не сидит дома, боязливо улыбаясь мужу.

Впрочем, прежде, за несколько недель до смерти Эрнеста, когда Милли не подозревала, что мужу обо всем известно, ее вовсе не терзала тоска. Напротив, она была вполне довольна своей жизнью, ей нравилось, что в Титфорде ее любят, а Ботты всегда так приветливы и заботливы, и втайне от всех, как ей тогда казалось, она наслаждалась привязанностью Артура.

А может быть, задумывалась Милли порой, она больше дорожила собственной привязанностью к нему?

Что ж, возможно. Это неважно, думала Милли, по-матерински наблюдая (а взгляд ее оставался добрым и любящим, несмотря на греховную жизнь) за Артуром, пока тот прихлебывал чай и грел худые руки о чашку. Если после десяти лет близости еще существует привязанность, какая разница, чья она?

Конечно, она была права насчет твердости Агги. О, Агата была стойкой, как гранит. В ней скрывалось столько мужества, что за целую четверть века в ее письма не проникло ни единого слова, которое не дышало бы безмятежной радостью и счастьем, потому что с самого начала Агата стиснула зубы и твердо решила, что ни Милли с ее обеспеченной уютной жизнью, ни враждебные несправедливые Ботты, в чью семью вошла ее сестра, никогда не узнают, как жестоко она наказана.

Да, она несла суровое наказание. Ботты, верившие в справедливое возмездие, обрадовались бы, если б узнали, хотя брак ее действительно оказался удачным… во всех отношениях, кроме одного, и это единственное условие было настолько важным, что его отсутствие подточило силы Ле Бона, вечный голод и тревоги свели его в могилу, а изможденная Агата превратилась в скелет. Дело было в деньгах. Деньги водятся там, где мужчина спокоен и благодушен, а жена его не высохла так, что остались лишь кожа да кости. Ле Бон, по природе своей человек добрый, но хозяин никудышный, находил счастье в блаженном спокойствии. «La tranquillité avant tout»[8], – любил он повторять в начале их семейной жизни, еще прежде, чем голод и нищета сломили его, когда Агата с укором твердила: «L’amour avant tout[9]». Эта ее вера немало удивляла Ле Бона, который ни за что не сбежал бы с Агатой, если бы та не сбежала с ним: он не был по натуре бунтарем и на самом деле, если и испытывал amour, не пылал великой страстью. Беспомощный перед семейной жизнью с бесконечным потоком презренных забот, Ле Бон с каждым годом все больше нищал, что же до Агаты, позднее ей пришлось заменить слово «amour» на слово «le manger»[10].

С каждым годом все больше пустела гостиница Ле Бона, а с ней и его карманы, и, как ни трагично, желудок; с каждым годом вокруг появлялись новые современные отели, расположенные в более доступных, хоть и не менее живописных местах, вдобавок снабженные центральным отоплением и современными санитарными удобствами, которых не было у него. Его гостиница – простой деревянный домик вдали от железной дороги, в трех милях от ближайшей деревни – пряталась в небольшой котловине между склонами; прелесть этого места можно было оценить, лишь добравшись туда, что было весьма непросто и удавалось лишь отчаянным смельчакам, которые отваживались пуститься в дорогу на мулах. Вначале, в сравнительно благополучные времена, когда Агата была еще молода и полна решимости добиться невиданного успеха, превратить отель в процветающее заведение, доказать Эрнесту и всем прочим мерзким Боттам, что они ошибались, дурно отзываясь о ее замужестве, и блистательно утвердить свою правоту, здесь останавливались на весь август бодрые англиканские священники, включая нескольких крепких епископов, а также их жены, особы не менее крепкие и жилистые. Мадам Ле Бон, будучи англичанкой, придает этому месту особый уют, здесь чувствуешь себя как дома, уверяли они, а кто она такая, кстати? О, да, в сущности, никто, девушка из предместья. Агата умела тонко нарезать хлеб для бутербродов, заварить настоящий английский чай и знала, что вода, если только не холодная, должна быть горячей. А если Агата была не в состоянии обеспечить вам приличную ванну в ванной комнате за неимением в отеле таковой, то уж натаскать горячей воды, чтобы наполнить кадку, точно могла. Жены по-дружески обращались с мадам Ле Бон: «Милое юное создание, настоящая леди», – епископы проявляли необыкновенную любезность и даже учтиво приглашали присесть, когда вызывали ее в гостиную, чтобы узнать насчет прогулки в горах, и все аккуратно платили по счетам.

То были замечательные дни, не то что те, что наступили потом. Но даже тогда супруги Ле Бон испытывали денежные затруднения. Сезон был таким коротким, англичане же (ибо вряд ли кто-то еще настолько любил физические упражнения в сочетании с неприхотливой жизнью, чтобы взбираться вверх по склонам по вьючной тропе к простой крошечной гостинице) отправлялись в отпуск лишь в августе и сентябре, а к середине сентября солнце рано скрывалось за краем котловины и становилось так холодно, что даже самые выносливые постояльцы спешили спуститься вниз, к более теплым местам. Тогда в отеле наглухо закрывали ставни, и на десять месяцев здесь воцарялось безмолвие, а денег на следующий год уже не приходилось ждать.