Искупление

Ей стало жарко. После бегства к воротам и торопливой ходьбы по Мандевилл-Парк-роуд она изрядно запыхалась, и теперь, под опущенной вуалью, ей сделалось еще жарче. К тому времени, когда она покинула заселенную часть Титфорда, где почти в каждом доме спали близкие знакомые, и вышла на дорожку, ведущую на север, мимо каких-то небольших строений, в сторону Лондона, Милли уже плавилась от жары. Траурное платье липло к коже. Из-под вдовьего капора – Ботты по традиции одевали своих вдов на первые полгода в стиле королевы Виктории – капли пота стекали по вискам на муслиновый воротник, и казалось, что она вот-вот растает под тяжелой накидкой.

Но Милли этого почти не замечала: от непривычных усилий сердце ее бешено колотилось, голова гудела. С каждым ярдом, отделявшим ее от Титфорда, облегчение росло, но и одышка усиливалась. Населенная призраками спальня на Мандевилл-Парк-роуд осталась позади. Она чувствовала, что Эрнест не последовал за ней, не переступил порога прихожей. Она сбежала: спаслась от нестерпимого стыда, от позорной встречи с Боттами. Сегодня, задолго до их пробуждения, она будет сидеть в утреннем поезде, на котором ездят рабочие, и вскоре скроется в огромном, всепоглощающем Лондоне, где так легко затеряться. Никто не найдет ее за те несколько часов, что она проведет там. Она зайдет к поверенному, заберет свою тысячу фунтов – ничего не зная о юридических проволочках, Милли полагала, что достаточно лишь обратиться с просьбой, чтобы получить наследство, – и тотчас исчезнет без следа. Потом же, когда семья станет, возможно, ее искать, хотя скорее всего этого не случится, ведь Ботты наверняка обрадуются, что избавились от нее, и навсегда забудут о ее существовании, она будет уже далеко, на пути в Швейцарию, к Агате, – а туда их руки не дотянутся.

Агата. Милли торопливо шла вдоль огородов – спиной к прошлому и лицом к будущему – и отчаянно старалась сосредоточить мысли на сестре. Если не думать о ней, ее мыслями завладеет Артур, а при воспоминании о нем Милли бросало в дрожь. Она не должна была, не могла думать о нем. Сейчас не время. С той минуты, как Эрнест попал в аварию, она начала отдаляться от Артура, словно несчастье случилось по его вине. Он, целый и невредимый, даже вполне здоровый, проводил пасхальные каникулы в Риме, развлекался, бродя среди раскопок, в то время как преданный Эрнест лежал, изувеченный, беспомощный, в постели, на которой ему суждено было умереть. А потом, после его смерти, когда полные сочувствия Ботты утешали ее в той спальне и воображали, будто она хорошая жена, от одной мысли об Артуре Милли становилось тошно. Он ее сообщник во грехе, и теперь, наверное, решит, что должен на ней жениться. Должен жениться! Она еще ниже опустила голову от стыда. «Полно, полно, бедняжка Милли», – говорили Ботты и трепали ее по плечу. Она отбросила эти унизительные мысли. Вот к чему в конечном счете приводит любовь, каким бы великолепным пламенем ни пылала она вначале: к ожиданию, что любовник должен на ней жениться. Должен. Как будто, сложив черное с черным, можно получить белое. Как будто, если они с Артуром поженятся, наступит счастье, хотя о каком счастье можно мечтать, когда между ними всегда будет Эрнест и его мертвые, осуждающие глаза.

Нет-нет, отныне Милли не совершит ничего неправедного, вся ее жизнь будет теперь прямой и открытой, до конца своих дней она станет избегать тайных делишек, уловок и лжи. Отныне ее стезя – честность и праведность… Израненная душа Милли страшилась неизбежной кары, которая рано или поздно настигает всех грешников, и жаждала спасения в строгой чистоте. Пусть праведность скучна, но зато лучше обманчивых призрачных восторгов, которые дарует ее противоположность, – теперь Милли хорошо это понимала. Что же до любви и сознания, что вас не осудят, многого ли стоят любовь и неосуждение, которые может предложить ей Артур? Вдобавок ей отчаянно хотелось рассказать обо всем, что она совершила, кому-нибудь, кому можно было довериться, и, рассказав, освободиться по крайней мере от части бремени. Артуру она не могла рассказать, он уже знал. Узнав о смерти Эрнеста и завещании, он сказал бы: «Что ж, теперь мы должны пожениться», а затем добавил, что, кажется, опять простудился.

Агата стала для Милли спасением. Она ждала встречи с сестрой, как изнемогающий от жажды мечтает о глотке воды. Она тосковала по сестре, как душа псалмопевца тоскует о Боге. С Агатой ее всегда связывала любовь, родственная преданность и общие воспоминания о детстве, но теперь сестра стала для нее спасением. Одна лишь Агата могла схватить ее за руку и вытащить из болота позора, в котором она барахталась, помочь начать новую жизнь, очищенную от лжи. После поспешного тайного бегства сестры с Мандевилл-Парк-роуд четверть века назад они больше не виделись. («Какая нелепость – поднимать такой шум из-за сущей ерунды», – думала потом Милли, ведь позднее она сама причинила куда больше зла Эрнесту и Боттам, хотя поначалу тоже пришла в ужас из-за поступка сестры.) Но их письма друг к другу после краткого периода охлаждения со стороны Агаты (ее возмущало, что Милли, подчиняясь запрету Эрнеста, первое время не отвечала ей) становились все более теплыми, как это бывает, когда авторы писем не видятся, и вскоре стали для обеих отдушиной, превратились в откровенные излияния чувств. Малейшие движения души, самые потаенные мысли изливались на страницы этих писем, однако только те, что не касались Артура: о нем Милли никогда не упоминала, и Агата о нем вообще не знала. Первые несколько лет сестры обменивались фотографиями, но потом почувствовали, что снимки не передают их истинный облик, а лишь вводят в заблуждение, и перестали, поэтому позднее им не на что было опереться, кроме писем и воспоминаний, как они выглядели раньше. Сестры невольно начали мысленно рисовать все более привлекательные и яркие образы друг друга и, обращаясь к ним в своих письмах, все больше обращались к себе.

Этот светлый образ Агаты и видела перед собой Милли, когда торопливо шла, сжимая в руке чемодан, который с каждым шагом становился все тяжелее. К этому образу она стремилась, и несколько часов спустя ему предстояло стать реальностью: к его ногам Милли и сложит свои грехи. Она знала: сестра прижмет ее к сердцу, все поймет, и они будут любить друг друга еще сильнее, ибо Агги тоже согрешила, хотя грех ее длился всего три недели, и только потому лишь, что Милли не смогла этому помешать. В сравнении с десятью годами ее собственного греха эти три недели, конечно, сущий пустяк, но хоть бы и так: благодаря им легче рассказать сестре об Артуре. По крайней мере, она не удивится и не придет в ужас. Возможно, проступок Милли тяжелее, но, по сути, Агата совершила то же самое, хоть и не в столь крупном масштабе. Она поймет сестру. Агги – единственная во всем мире за исключением Артура (но с поправкой на обстоятельства он, естественно, не в счет), – с кем она может не опасаться осуждения.

Вдали от посторонних, под защитой любви, там, где никто не станет указывать на нее пальцем и отводить глаза, она наконец-то придет в себя. Наверное, это трусость – пытаться увильнуть от наказания, укрыться в объятиях Агаты: возможно, более благородная натура осталась бы и бесстрашно предстала перед Боттами, – но в том-то и дело, подумала Милли, что она трусиха, в этом главная ее беда. У нее не хватило храбрости ни на покаяние, ни на грехи. Она ни на что не может осмелиться. Стоило случиться малейшей неприятности или ничтожному происшествию, разве не искала она самых легких путей, лишь бы ничто не нарушило ее покой? Разве ее бесконечные уступки и улыбки не то же, что бегство от реальности, только в миниатюре – бегство от злобных взглядов и общего осуждения? Больше всего она боялась скандалов, гневных криков и ругани. Она бы с бесконечным терпением выдержала любые муки, только бы все были довольны и счастливы. Свои возражения и протесты – а она часто не сходилась во мнении с Боттами – Милли держала при себе. Да, она трусиха, причем такая тактичная и деликатная, что никто даже не догадывался об истинной природе ее дружелюбия, которое обеспечило ей всеобщее обожание в Титфорде и горячую симпатию Боттов.

Милли остановилась и, опустив на землю чемодан, вытерла потное лицо. «Нет никого отвратительнее, подлее меня», – сказала она себе, стоя среди огородов, совершенно пустынных в этот час, и подняла вуаль, чтобы перевести дыхание. Было безумно жарко. Она отняла руки от вспотевшего тела, запрокинула голову и подставила лицо прохладному утреннему ветерку, легкий порыв которого словно приветствовал ее поцелуем. Восхитительная свежесть, обновление – перед ней весь мир, омытый начисто, воображала Милли, а ее запрокинутое лицо и опухшие от слез глаза ласкало дуновение ветерка, в котором не было и тени осуждения. «О, как прелестно… как сладко… как щедро, – думала она, прикрыв глаза: казалось, само утро нежно целует ее… – Как будто это не я, а кто-то другой – без греха, чистый».

Было рано даже для самого раннего поезда, и ей пришло в голову отправиться в Лондон пешком и сесть в первый же состав на другой станции, не в Титфорде. Если по пути встретится такси, она наймет его и доедет до Блумсбери, где когда-то жил ее отец и где она провела детство. Милли помнила, что в этом районе легко снять комнату. Там, поближе к дому, где прошли ее детские годы, она и остановится на остаток дня и следующую ночь, а утром посетит поверенного, чтобы затем уже отправиться к Агате. «А когда я высплюсь, – рассуждала Милли, подхватив чемодан и вновь пускаясь в путь, – когда утолю голод, возможно, и чувствовать себя буду по-другому».

Она ничего не ела со вчерашнего дня, когда в спальню принесли на подносе обед, и за все это время совсем не спала, и все же в голове у нее как будто немного прояснилось. Сейчас больше всего хлопот ей доставляло тело: Милли изнывала от жары и совсем запыхалась, вдобавок нещадно болели руки, потому что приходилось тащить чемодан и сумку. Ноги тоже ломило, она совершенно выбилась из сил, но это жалкое, плачевное положение подходило ей как нельзя лучше, ибо грех требовал искупления, твердила себе Милли, обозленная на свое тучное, раскормленное тело. Все эти трудности и неудобства ненадолго разогнали ее тревоги, смягчили душевную боль, и к тому времени, как она добралась до Талс-Хилла, усталость достигла тех пределов, когда в голове не остается ни единой мысли – одно лишь желание куда-нибудь присесть.

Такое местечко она нашла на станции.

Окруженная узлами женщина с ребенком на руках поспешно подвинулась на деревянной скамье и, заботливо освобождая место для Милли, заметила, покачав головой:

– Мне ли не знать, каково это, мэм! Ох, горе горькое…

Баюкая заплакавшего младенца, женщина не могла отвести глаз от Милли, а та сидела на самом краешке скамейки, поскольку иначе ее ноги не доставали бы до пола, руки ее в черных перчатках, спрятанные в рукавах с аккуратными белыми манжетами, крепко сжимали сумку, взгляд не отрывался от полоски неба, видневшейся в верхней части оконной рамы. Только бы не смотреть на соседку: кто знает, вдруг она из Титфорда?

«Небеса, – решила незнакомка, с уважением глядя, как поглощена Милли созерцанием неба. – Вот о чем она думает, бедняжка. Сущий ужас, когда на вас сыплются беды да несчастья».

Вошли несколько рабочих, но, увидев скорбную фигуру женщины, очевидно, недавно понесшей тяжелую утрату, убрали свои трубки и почтительно замолчали; а служащий билетной кассы, который в этот час не отличался, как правило, особой обходительностью, обнаружив, что окошечко заслонила траурная чернота, а не привычная роба, невольно помедлил и не швырнул билет, как обычно, а вежливо протянул, этим жестом выражая едва ли не соболезнование.

Казалось, все сочувствуют Милли и стремятся помочь. Когда, добравшись до Виктории, она хотела перейти улицу, полицейский выступил вперед и задержал торговца с садовой тележкой, чтобы дать ей пройти (больше в этот час задерживать было некого). Поравнявшись с Вестминстерским аббатством, Милли попыталась войти внутрь в надежде, что в этом величественном и тихом, освященном многовековыми молитвами благословенном месте, где на человека веками изливается Божественная благодать, ей, возможно, удастся найти слова, что не пришли к ней в той жуткой спальне, в которой Эрнест не оставлял ее ни на миг, и она сможет наконец вознести к Господу мольбу о прощении, но дежурный полисмен виновато извинился и объяснил, что войти нельзя (ему было явно неловко, оттого что храм, призванный нести утешение скорбящим и страдающим, закрыт). Милли подошла к такси, одиноко ожидавшему пассажиров на пустой стоянке, и обратилась к шоферу своим нежным извиняющимся голоском, которому научил ее брак с Эрнестом и который давно стал ее второй натурой: в конце каждой фразы он мягко взлетал с вопросительной неуверенностью. Это подобие вопроса служило Милли лазейкой, сквозь которую она могла быстро вытащить любые слова, если бы собеседник выразил свое неудовольствие. Шофер вяло, равнодушно отозвался, не отказывая, но и не выражая энтузиазма, пока не увидел облаченную в траур фигуру. Он тотчас ожил, вскочил со своего сиденья, открыл перед ней дверцу, и усадив ее, словно она не только тяжелый, но и драгоценный груз, отвез в Блумсбери со всеми предосторожностями, будто вел карету скорой помощи.

«Если б они только знали…» – думала Милли, совершенно ошеломленная.

Она не ожидала, что к ней отнесутся с таким вниманием и добротой, – этого Милли хотела меньше всего. Она едва взглянула на себя в зеркало, перед тем как покинуть дом (так ей не терпелось сбежать), и понятия не имела, как выглядит. В ее памяти осталась лишь подвязывавшая капор дрожащими пальцами черная фигура с белым как мел лицом, которое выглядывало из вороха черного крепа (она мельком увидела ее, но не рассмотрела: все ее внимание занимало бегство). Теперь она почувствовала, что сглупила. Ей следовало уйти в самой старой и простой одежде. Отданные поверенному распоряжения справедливы: у нее нет морального права одеваться как вдова Эрнеста – так почему бы не признать то, что ему уже и так наверняка известно? Она пользуется всеобщей добротой с помощью лжи и притворства. Точь-в-точь как в Титфорде, где фальшивая улыбка служила ей маской, она прикрывается теперь скорбными одеждами законного горя, обманывает полицейских и честных замужних женщин, блудница во вдовьем наряде.

Как это мерзко, думала Милли, съежившись в углу машины, будто силясь отгородиться от самой себя. Она сбросит траурное платье, как только получит деньги, и купит обычную одежду, в которой никто на нее даже не взглянет. Она поедет к Агате не вдовой. Ее траурный наряд вместе с лицемерием и ложью должен остаться в Англии. Пожалуй, его следовало бы вернуть Боттам: в конце концов, он совсем новый и по праву принадлежит семье, которой вскоре выставят за него счет, – но отослать его назад невозможно. Здесь есть свои трудности. Ботты могут счесть такой поступок циничным и, чего доброго, решить, что она окончательно потеряла стыд, если, открыв огромную посылку, обнаружат в ней вдовье платье.

Что ж, она подумает об этом позже, когда немного поспит. К тому времени сумбур у нее в голове немного уляжется и мысли придут в порядок, верно? О да, так и будет, теперь ее ждет покой, покой, шептала она, глядя воспаленными глазами на знакомые, памятные с детства места. Ей мучительно захотелось уползти назад, в прошлое, в пору невинности, когда она еще не знала Боттов. Какой прекрасной – или так ей теперь казалось? – была жизнь в Блумсбери. Чудесные золотые дни. На залитых светом улицах – улицы ведь и вправду сияли? – они с Агги играли в серсо, перекидывая друг другу кольца, сделанные, должно быть, из звезд. Летними вечерами в озаренные таинственным светом окна вливалась музыка, манила за собой, и они, завороженные, вставали с кроватей. В саду возле их дома творились чудеса, на деревьях появлялись яркие волшебные плоды, а воздух дрожал от трепета неведомых крыльев. Милли вспомнилось, как позднее, когда она стала старше, но связь ее с красотой еще не порвалась, у них в гостиной, где высокие стеклянные двери выходили на маленький балкон с железной оградой, за ней ухаживал Эрнест, богатый поклонник, которому ничего не стоило облегчить жизнь ее юной сестре и отцу, отдававшему все свои силы работе. Прежде за ней никто не ухаживал, и она, очарованная, слушала его объяснения в любви и верила каждому слову. Она тогда не знала, подумала Милли, когда за окном показался Британский музей, оживив воспоминания об отце, который служил там библиотекарем, а потом и об Артуре, что любовь проходит. Люди оправляются от любви подобно выздоровлению после болезни. Милли посмотрела на знакомое здание, на знакомого привратника возле ворот – вроде бы того же самого, – на голубей, несомненно, тех же самых. Рано или поздно любовь, как и болезнь, проходит, но есть и отличие: когда заканчивается любовь, становится не лучше, а хуже.

Тогда она этого не знала, да и откуда? Милли едва исполнилось двадцать, прежде у нее никогда не было настоящего возлюбленного, и Эрнест казался ей идеальной кандидатурой на эту роль. Странно теперь вспоминать его хрипловатый взволнованный голос, когда он прощался с ней вечером накануне их свадьбы, Эрнест обнял ее и сказал, что сделает все, чтобы она была счастлива всегда, всегда, всегда. Как ни удивительно, он действительно так думал, хотя никогда впредь не говорил ничего подобного. Верилось с трудом, но она шагала в мире слов прямиком к медовому месяцу уверенно и твердо, а затем двадцать пять лет находила правильные ответы. Но поскольку она не способна была вынести то немногое, что от нее требовалось (теперь, по прошествии времени, это казалось сущим пустяком: всего-то и нужно было – сидеть дома да быть хорошей женой), поскольку была слабой, одинокой и вдобавок глупой, в сердцевину двадцати пяти лет ее брака проползла и свернулась клубком алая змея – десять лет греха.

Милли встряхнулась. Пусть она целую вечность не ела и не спала, не стоило сгущать краски. Взять хоть слово «алая». Пожалуй, у нее были некоторые основания уподобить их долгую, безмятежно спокойную связь с Артуром змее, потому что в ее основе лежали вероломство и обман, но никак не алой. Эрнест, возможно, употребил бы это слово в порыве ярости, иного нельзя ожидать от обманутого мужа, которого водили за нос, да и Ботты, хорошо знакомые с Апокалипсисом, в своем справедливом гневе, несомненно, вскоре заговорят о великой блуднице, «жене, сидящей на звере багряном», но сама Милли, знавшая подробности их с Артуром встреч, не воспользовалась бы этим определением. Возможно, много лет назад, в самом начале, таком страстном и ярком, словно пламя…

Она смотрела в окно, плотно сжав губы, чтобы не дрожали, и вспоминала, как все начиналось, тот ужас, и изумление, и нежность. Возможно, начало всегда наполнено нежностью? А конец неизбежно мрачен и печален? Ведь даже Эрнест вначале был так нежен и клялся сделать ее счастливой на веки вечные. А теперь он мертв, да так и не сделал ее счастливой, а она не принесла счастья ему, все было кончено, и вот она возвращается туда, где прошла ее юность, одинокая женщина средних лет, жалкая, опозоренная, лишившаяся всего, кроме, быть может, той частицы ее погибшей души, которую еще можно спасти.

Да, но у нее осталась Агги, которая еще здесь, живая. Пока на свете есть Агги, разве можно говорить, что она все потеряла?

– Ах, милая, милая сестра, – чуть слышно заговорила Милли, разжав губы. – Дорогая моя маленькая сестренка.

Маленькая только потому, что младшая. Старшая всегда относится к младшей по-матерински, тем более будучи замужем, хотя в действительности младшая на голову выше, длинная и стройная, с ясными глазами и румяными щеками. Такой сестра запомнилась Милли в тот день, когда по возвращении из свадебного путешествия та встретила ее на крыльце дома на Мандевилл-Парк-роуд. Даже в трауре, который она носила после смерти отца, Агги была похожа на яркий цветок. Милли обхватила руками эту молодую, будто заряженную электричеством фигуру, прижала к груди и шепнула между поцелуями, что будет нежно заботиться о ней. И она заботилась о сестре до того дня, когда три месяца спустя, не сказав ни слова, Агата сбежала среди ночи. Милли пришла в ужас, ведь она тогда еще не понимала, что люди иногда совершают подобные поступки, даже если речь идет о твоей собственной сестре.

Будь у нее в кошельке десять фунтов, а не немногим больше четырех, она сразу поехала бы прямо к Агате, не стала бы дожидаться встречи с поверенным по поводу денег: их можно было бы выслать и потом, – но Агата жила так далеко, в почти недоступном краю, и Милли понимала, что ей не хватит средств, чтобы добраться до сестры. Пожалуй, это даже к лучшему, что нельзя поехать прямо сейчас, сказала себе Милли, сидя понурившись в углу такси: слишком она устала, вконец обессилела после долгого пути до Талс-Хилла. Хотелось бы хорошенько выспаться, перед тем как она встретится с Агги и обо всем расскажет: Милли казалось, что она не вынесет нового всплеска чувств, не выдержит напряжения, если не поспит. Найти бы какую-нибудь тихую комнату и выспаться, а потом немного поесть – возможно, тогда в голове прояснится и она будет лучше соображать. Пока же, признала Милли, глядя затуманенными глазами в окно, она вовсе не способна думать: в голове сплошная сумятица, и такая же сумятица в душе – ужасная тяжесть, боль и страх…

Милли остановила такси на углу Рассел-сквер. Отсюда она пойдет пешком, и как только увидит объявление о сдаче жилья внаем, снимет комнату, если это будет не слишком дорого, запрется и завалится спать.

Но на Рассел-сквер, как оказалось, никто не жаждал заполучить постоялицу – по крайней мере, она не нашла ни одного объявления, – и двинулась дальше, на Уоберн-плейс, постояла с минуту, глядя на церковь, в которой венчалась с Эрнестом. Оттуда Милли направилась в сторону площади, где когда-то жил ее отец, к месту скромному, ничем не примечательному, ибо он был человеком бедным, хотя и выдающегося ума. Вот бы найти комнату здесь: она уснула бы там глубоким целительным сном – именно там, и ни в каком другом месте.

Ее старый дом стоял в самом конце квартала, и Милли, несмотря на усталость и стертые ноги, почувствовала, что должна взглянуть на его окна, прежде чем наводить справки. Она подошла ближе и увидела на ограде дощечку с объявлением.

Сердце у нее вдруг пустилось вскачь, и она ускорила шаг. Возможно, это всего лишь объявление какой-нибудь школы или другого учреждения. Перехватив на ходу сумку и чемодан в одну руку, Милли поспешила другой поднять вуаль, чтобы лучше видеть. Крупные золоченые буквы в первой строке сияли на солнце, и, приблизившись на пару ярдов, она смогла прочитать: «Все как дома. Сдаются комнаты внаем».

Чуть ниже мельче было написано: «Все удобства. Только для дам. Джентльмены и собаки не допускаются. Особое внимание к каждой гостье».

Милли глазам своим не верила. Вот так удача! В каком еще месте найдет она покой, если не в доме, где прошла ее счастливая юность? Что может быть лучше, чем вернуться сюда? Разве этот дом не служит и для всех остальных убежищем, где можно укрыться, чтобы отдохнуть, успокоиться, а возможно, и помолиться? Воистину поразительно, подумалось ей, что после стольких лет пренебрежения к вере ее так сильно тревожит неспособность произнести слова молитвы.

Дверь дома была раскрыта настежь – должно быть, в этот час холл проветривали, – и Милли поднялась по знакомой лестнице. В последний раз ее нога ступала по ней в день свадьбы с Эрнестом. Отец скоропостижно скончался, когда она была в свадебном путешествии: Агата сообщила ей об этом телеграммой, – а к тому времени, как вернулась домой, уже переехала в Титфорд вместе со всеми своими вещами. Вот почему с тех пор Милли никогда не переступала порог отцовского дома и даже не ходила взглянуть на него после того, как в ее жизни появился Артур. До этого она совершала временами печальные паломничества к местам своей юности, но не бывала здесь уже более десяти лет, а когда в последний раз видела дом, он еще принадлежал прежнему владельцу.

Теперь же он как раз к ее приходу распахнул свои двери. Быть может, в конце концов, сама судьба привела ее сюда? Ведь было и другое странное совпадение: Агата овдовела за три месяца до смерти Эрнеста, хотя ничто не предвещало беды. И теперь ничто не мешало сестрам объединиться вновь и вместе вернуться к прежней жизни, которую когда-то так жестоко прервали. Разве это не рука Провидения?

Она потянулась к звонку и нажала на кнопку. Управляющая (владелица пансиона называла себя управляющей, что внушало мысль о хозяине, к которому она может обратиться за поддержкой в случае надобности) рассматривала Милли из темноты в глубине коридора, откуда обычно надзирала за служанкой, имевшей манеру прятаться от ее зоркого глаза. Едва прозвенел звонок, хозяйка поспешила к двери, стремясь, по своему обыкновению, дать каждой квартирантке почувствовать дружеское расположение.

– Ах, дорогая, бедняжка, бедняжка! – сочувственно воскликнула дама, окинув цепким взглядом траурное платье гостьи.