Ведьмы с Вардё

Ингеборга поставила блюдо с клиннингом на стол.

– Сходи за Кирстен, – велела ей мать. – Она где-то на улице. Присматривает за овечкой.

Ингеборга нехотя пошла к двери и успела услышать, как Сёльве с жаром проговорила:

– Подумай о собственных дочерях, Сигри. Обо мне и моей семье. Ты подвергаешь опасности всех нас.

– Это еще почему? – В голосе матери звучала растерянность.

– Потому что для матери Марен на острове Вардё все началось точно так же. Губернатор сказал, что она его приворожила. И ее обвинили в колдовстве.

Ингеборга замерла на пороге. При слове «колдовство» у нее сжалось сердце.

Сигри хлопнула рукой по столу.

– Как у тебя только язык повернулся такое сказать обо мне?! Ведь именно ведьмы погубили моего мальчика!

Ингеборга обернулась и увидела, что Сёльве ласково прикоснулась к руке ее матери.

– Я говорю не о тебе. Но неужели ты не понимаешь, сестрица, что другие именно так и скажут? Что ты его околдовала!

Мать издала невеселый смешок.

– Все как раз наоборот, – сказала она и умолкла, увидев, что Ингеборга так и стоит на пороге. – Ты чего встала? Тебе было велено сходить за сестрой, Ингеборга.

Кирстен сидела на куче торфа, в грязном переднике, и щекотала живот своей маленькой овечке, которую назвала Захарией, хотя это была самочка.

Когда они с Ингеборгой вернулись в дом, Сёльве уже собиралась уходить. В этот раз прощание двоюродных сестер было не таким теплым, как обычно.

Разминувшись с Сёльве в дверях, Ингеборга заметила у нее на щеке старый поблекший синяк. Все давно привыкли к синякам и шишкам Сёльве. Два года назад Сёльве однажды пришла к ним с подбитым глазом, и Ингеборга спросила у мамы, что с ней случилось. Сигри нахмурилась, покачала головой и сказала, мол, Сёльве лягнула корова во время дойки. Ингеборга знала, что это неправда.

Когда Стрикке уходил в море, корова никогда не лягала Сёльве.

Кирстен издала радостный возглас, когда мать поставила на стол блюдо с клиннингом, приготовленным Ингеборгой. Они прочитали короткую молитву, и Кирстен принялась за еду, потихонечку скармливая овечке лакомые кусочки. Мать то ли и вправду этого не замечала, то ли ей было все равно.

Ингеборга буквально физически ощущала, как внутри нарастает тяжелый страх. Она совсем поглупела от голода. Она даже и не задумывалась, чем опасны подарки Генриха Браше: ее мысли сделались вялыми от сытости, от удовольствия видеть, что на щеках у Кирстен появился румянец, и она больше не плачет, засыпая с пустым ноющим животом.

Она разленилась. Она и думать забыла о том, что собиралась пойти на охоту.

Вечера были долгими, свет на небе держался до самой ночи, солнце поздно опускалось за горизонт и рано всходило на следующий день.

Ингеборга поднялась из-за стола, хрустя последним кусочком клиннинга, и принялась собирать свой охотничий инвентарь.

– Ты куда собралась на ночь глядя? – спросила мать.

Ингеборга надела куртку Акселя.

– Хочу поставить силки.

– У нас дома вдоволь еды, – нахмурилась мать. – Генрих Браше принес нам зайца.

– Лучше верни его, мама, – сказала ей Ингеборга.

Мать широко распахнула глаза, но ничего не сказала в ответ.

Ингеборга шла вдоль побережья, по песчаному пляжу. Холодные волны Варангерского моря неспешно набегали на берег. Ингеборга мечтала о лете. Как хорошо было бы пробежаться по мягкому песку босиком! Как раньше с Акселем.

Она свернула к болотам и зашагала по топкой земле, хлюпавшей под ногами, обутыми в крепкие сапоги. Снег уже таял, и промерзшая земля не успевала впитывать ледяную влагу. Ингеборга шла медленно, ей приходилось следить за тем, чтобы не забрести в настоящие болото, из которого можно и вовсе не выбраться.

Она прошла через топь и добралась до редколесья между болотом и внутренним фьордом. У нее было стойкое ощущение, что за нею следят, но, оглянувшись, она не увидела ничего подозрительного – лишь бескрайнее небо, пронизанное бледным светом, и темные тучи, нависшие над землей.

Как только она вошла в лес, начался снегопад вперемешку с дождем. Ингеборга надвинула шапку Акселя пониже на лоб. Тугой, плотный воздух холодил щеки, но здесь, в тишине зимнего леса, хотя бы не было ветра. Ингеборга ступала медленно, глядя в землю.

Под деревьями еще лежал снег. Ингеборга присела на корточки, высматривая звериные следы. У нее вновь возникло ощущение, что за ней наблюдают. По спине пробежал холодок, внутри все напряглось. Она встала и медленно повернулась кругом, но не увидела ни единой живой души.

Где-то над ней хрустнула ветка. Ингеборга подняла голову и увидела большую ворону, сидевшую на высокой березе. Тонкие ветки раскачивались под тяжестью птицы.

– Кыш, – крикнула Ингеборга. Ей стало как-то не по себе под пронзительным вороньим взглядом.

Однако ворона не улетела.

Ингеборга сгорбила плечи и, стараясь не думать о странной птице, снова принялась искать следы на снегу. В лесу уже сгущались ночные тени, стволы берез выделялись из сумрака тонкими белыми линиями.

Наконец Ингеборга нашла характерные отпечатки заячьих лап. Она подобрала палку, быстро заострила ножом ее кончик и со всей силы воткнула в твердую землю. Обвязав палку леской, прикрепила к ней силки, сделанные из рыболовной сети, такой грубой, что можно было порезать пальцы. Ингеборга пристально оглядела свою работу. Да, это было хорошее, открытое место. Здесь заяц мог набрать скорость и не заметить ловушку. Будем надеяться, к завтрашнему утру ее усилия вознаградятся. Ингеборга поставила еще несколько силков рядом с заячьими следами, молясь о том, чтобы назавтра хотя бы в одну из ловушек попалась добыча.

На обратном пути она все-таки глянула на верхушку березы, где сидела ворона, но той уже не было. Но Ингеборга все равно чувствовала на себе ее тяжелый, пристальный взгляд. Выйдя из леса, она припустила бегом. С неба густо летел мокрый снег. Землю окутала непроглядная тьма, и теперь рядом не было Акселя. Некому было поддерживать в ней отвагу.

На следующий день Ингеборга проснулась с утра пораньше, и небо уже было светлым. Она быстро оделась и пошла в лес, полная радостного предвкушения. Если ей удалось поймать зайца, она вернется домой с добычей, и тогда матери будет легче отказаться от продуктовых подарков Генриха Браше. Но одна мысль не давала покоя, и, как бы Ингеборга ни гнала от себя эту мысль, та все равно возвращалась. Потому что в глубине души она чувствовала и знала: Генрих Браше может прийти к ним с пустыми руками, а ее мать все равно выскользнет в ночь, и ее тень промелькнет по деревне, залитой светом луны, и поднимется по склону холма прямо к дому Браше.

Было еще очень рано, и Ингеборга чувствовала себя первым проснувшимся человеком на всем белом свете. В животе у нее заурчало: она так торопилась проверить ловушки, что даже забыла позавтракать. Но когда она подошла к тому месту, где поставила первые силки, ее ждал неприятный сюрприз: мало того что никаких тебе пойманных зайцев, так и палки выдернуты из земли, а самих силков нет и в помине. Она проверила все остальные ловушки, и все они были разрушены.

Ингеборга совсем растерялась. Как же так? Почему?

Никто в их деревне не стал бы портить чужие силки.

Внезапно ей снова почудилось, что за ней наблюдают.

Она подняла глаза и испуганно вздрогнула. Прямо перед нею стояла девушка. Вроде бы ровесница Ингеборги, хотя значительно выше ростом. У нее были черные волосы, густые и спутанные, как приморский папоротник-орляк. Глаза – зеленые, как лед глубокого фьорда. Кожа – коричневатая, как соленая болотная вода. Хотя Ингеборга никогда с ней не встречалась, она точно знала, кто это такая: Марен Олафсдоттер, странная племянница Сёльве. С тех пор как Марен поселилась у дяди и тети прошлой зимой, по всей округе ходили слухи, что настоящим ее отцом был не бледнолицый рыбак Олаф Могенсон, а какой-то пират с Варварийского берега[6]. Олаф, утонувший два года назад, был проклят собственной женой-прелюбодейкой. Аксель погиб в ту же самую бурю. В бурю, которую, по утверждению матери Ингеборги, подняли ведьмы.

И мать Марен была их предводительницей.

Ингеборге не раз доводилось слышать, как соседки шептались о Марен. Мол, она точно такая же, как ее мать. Ведьмино отродье, и сама тоже ведьма. И вот теперь эта высокая смуглая девушка стояла перед ней, и ее пристальный взгляд очень напоминал взгляд вчерашней вороны. Хмурый и осуждающий. Но чем перед ней провинилась она, Ингеборга?

Марен шагнула к ней, и Ингеборга с изумлением увидела, как маленький белый заяц у нее за спиной спрыгнул с тропинки и скрылся в лесу.

– Как я понимаю, это твое. – Марен подняла руку, в которой держала один из силков Ингеборги. Серебристая рыболовная сеть ярко блеснула в утреннем свете.

– Ты зачем…

Ингеборга ошеломленно умолкла, когда Марен вынула из кармана передника острые ножницы и принялась кромсать сеть на мелкие кусочки.

– Эй! – Ингеборга в ярости бросилась к ней. – Да как ты смеешь?

Марен взмахнула ножницами, как бы предупреждая, чтобы Ингеборга держалась от нее подальше и не лезла под лезвия. Последние кусочки бывшего силка осыпались на землю, как мелкий снег.

– Вот, так-то лучше, – улыбнулась Марен. – Я пришла как раз вовремя.

– Мне нужен был заяц, чтобы накормить семью. – Ингеборга с досадой пнула палку, оставшуюся от ловушки. – Кто дал тебе право мешать мне охотиться и портить мое имущество?

Марен склонила голову набок.

– Не надо так огорчаться, – сказала она, убирая ножницы обратно в карман.

– Ты когда-нибудь голодала так сильно, чтобы объедать мох с камней? – хрипло проговорила Ингеборга.

– Да, было дело, – усмехнулась Марен. – Но если уж ты охотишься, то должна думать и о последствиях.

– Это был просто заяц!

Марен, похоже, нисколько не беспокоила злость Ингеборги. Она по-дружески протянула ей руку.

– Пойдем со мной. Я тебе покажу.

Глава 7

Анна

Я держалась за свою веру, но это было непросто. В моем новом жилище – у меня не поворачивается язык называть домом этот унылый барак! – слишком темно. Хотя с приходом весны световой день здесь, на севере, длится долго, в промозглых стенах этого убогого каменного обиталища мрак царит постоянно. Мое сердце сжимается каждый раз, когда я вспоминаю свой просторный и светлый дом в Бергене и все те удобства, которыми я пользовалась не задумываясь и принимала как должное.

К тому же, как сообщила мне Хельвиг, последний обитатель моей нынешней тюрьмы – ссыльный священник из Ругаланна – умер буквально неделю назад на той же самой кровати, где теперь предстояло спать мне.

Тем не менее в первый мой вечер на Вардё я так сильно устала после трудной дороги, что могла бы уснуть на земляном полу у чадящего очага. Однако Хельвиг увела меня в мрачную спальню.

Кровать с потрепанным пологом и покрывалами из зловонных звериных шкур казалась реликтом древних времен.

– Это свежее постельное белье? – спросила я у Хельвиг, памятуя о старом священнике, умершем на этом ложе.

– Конечно свежее, – обиженно проговорила она. – Энгельберт под конец стал ходить под себя. – Она сморщила нос. – Мне пришлось все вычищать и менять постель.

Глядя на ее грязные руки и сероватый передник, я усомнилась в ее усердии. Запах, стоявший в спальне, напоминал смрадный дух в некоторых домах, где люди умирали от чумы. В бледном свете свечи, что держала в руках горничная, я разглядела в стене небольшое окошко, занавешенное лоскутом странной плотной материи, похожей на рыбью кожу. Я подошла к окну и приподняла занавеску.

– Там, на полке, есть палка, чтобы ее подпереть, – сказала Хельвиг, но не предложила помочь.

Я осторожно подперла заслонку палкой, и в комнату хлынул живительный свежий воздух.

– Будет холодно, – предупредила меня Хельвиг. – Лучше закройте.

Пламя ее свечи трепетало на ледяном сквозняке.

Но под лившимся в комнату светом полной луны я воспрянула духом. Только теперь я заметила большой сундук в углу спальни и задохнулась от радостного потрясения.

– Что это? Откуда? – спросила я, указав на сундук дрожащим пальцем.

– Его привезли на санях перед последней бурей. – Хельвиг понизила голос до хриплого шепота: – Я думаю, это от короля!

Я опустилась на колени и открыла сундук. Мои руки тряслись в предвкушении. Сверху лежало сложенное письмо со сломанной печатью. Письмо с указаниями губернатору Финнмарка, что я должна получить все содержимое данного сундука в целости и сохранности. Внизу стояла твоя королевская подпись. Отложив письмо в сторону, прямо на потрескавшиеся половицы, я принялась разбирать твои дары. Хельвиг с благоговением наблюдала за мной. Я уверена, что она никогда в жизни не видели таких роскошных вещей.

Ты прислал мне белоснежное белье, накрахмаленное до хруста: три чепца, несколько нижних юбок – одна с большими карманами, – три воротничка со шнуровкой, две ночные рубашки и три сорочки с высоким стоячим воротником, чтобы надевать их под атласные платья, которых было два: одно голубое под цвет моих глаз и одно черное для торжественных случаев. И это было еще не все! В сундуке я нашла теплый корсет из буклированной красной шерсти, темно-синий кушак и нарядный корсаж, украшенный черными розами на золотом фоне. Меховую муфту, меховую накидку и шляпу со страусиным пером. Пару домашних туфель из золотой парчи и пару выходных туфель, темно-синего цвета с черными шелковыми розами. И еще – башмаки на деревянной подошве, грубые, но наиболее полезные в моем положении.

Помимо одежды в сундуке обнаружилось маленькое ручное зеркальце, инкрустированное перламутром, пузырек с розовой водой и флакончик розового масла, который я сразу открыла и поднесла к носу, чтобы перебить зловоние, царившее в спальне. В самом низу стоял деревянный ларец, наполненный свежими лимонами, а рядом с ним лежала завернутая в бумагу сахарная голова, нисколько не раскрошившаяся в дороге.

Каждый раз, запуская руки в сундук, я находила все больше и больше сокровищ: флягу с женевером[7], пакетик засахаренного миндаля, две книги в дополнение к моей потрепанной Библии и Новому Завету в переводе Педерсена: «Демонология» короля Якова и новейший труд Расмуса и Томаса Бартолинов, датских врачей, которыми я восхищалась.

Твой выбор книг показался мне противоречивым, поскольку одна из них представляет собою теологические рассуждения о классификации демонов и видов колдовства, а вторая – научный трактат. «De nivis usu medico observationes variae». Различные наблюдения о медицинском использовании снега. Или ты просто хотел надо мной подшутить? В моей новой обители будет достаточно снега, да и ведьм тоже в избытке.

Последний предмет в сундуке был жестокой насмешкой, не так ли? Я взяла в руки свиток пергамента – плотного, кремового, наивысшего качества. Однако ты не прислал ни чернил, ни пера, мой король. В глубине души я понимала, что их отсутствие отнюдь не случайно.

Я совсем растерялась, не понимая, что означают твои дары. Может быть, это был знак, что меня скоро помилуют? Или же, наоборот, твой последний прощальный подарок? Может быть, ты действительно надо мной насмехался, подарив мне красивые наряды, которые мне просто некуда надевать в этом проклятом месте моего изгнания, и пергамент, на котором я не смогу ничего написать? Я боялась, что эта последняя догадка была самой верной, потому что ты сильно переменился, как я обнаружила, когда мы с тобой виделись в последний раз. Наверное, так всегда и бывает, когда принц становится королем: он отрекается от сострадания ради власти; теперь он стоит выше всех и не желает выслушивать жалобы простых смертных.

Я взяла с собой в ссылку только платье, которое было на мне, мамин жемчуг, зашитый в подол для сохранности, и свой аптекарский сундучок, без которого никогда не уезжала из дома. Как же я была рада, что взяла его в Копенгаген, ведь я не могла даже предположить, что не вернусь домой в Берген.

Моя радость от твоих нежданных даров быстро сменилась горестными размышлениями. Мне вдруг подумалось, что ты прислал мне сундук, полный всего, что я так любила, из-за чувства вины, и теперь, успокоив свою совесть, постараешься и вовсе забыть о моем существовании.

Вонь, стоявшая в комнате, была невыносимой. Я опять поднесла к носу флакончик с розовым маслом, вдохнула поглубже и открыла свой аптекарский сундучок. Его содержимое всегда действовало на меня успокаивающе.

Я вынула из сундучка пучок сушеного розмарина из моего бергенского сада.

Хельвиг с подозрением покосилась на травы, но ничего не сказала.

– Дай мне свечу, – велела я.

Я подожгла розмарин и прошлась с ним по комнате, чтобы окурить ее всю ароматным дымком. Хельвиг настороженно за мной наблюдала.

– Лучше бы Локхарту об этом не знать, – сказала она, покачав головой. – Он решит, что это колдовство.

– И будет не прав, – ответила я. – Я не раз использовала эти травы, когда очищала дома больных чумой.

При слове «чума» Хельвиг встревожилась еще пуще. Она поставила свечу на маленький столик у кровати.

– Я буду рядом, в соседней комнате, – сказала она и поспешно ушла.

Я ждала, что меня пригласят в губернаторский дом для знакомства, но прошла целая неделя, а губернатор не спешил слать приглашение. Меня оскорбляла его неучтивость, но одиночество тоже тяготило. Всю неделю я не общалась ни с кем, кроме Хельвиг, простой служанки, которую мне каждый раз приходилось упрашивать, чтобы она присоединилась ко мне в ежедневной молитве, и с которой мне было не о чем поговорить.

Весна вступала в свои права, долгие часы темноты сокращались, и светать начинало уже в середине ночи. Когда снег растаял, все вокруг сделалось тусклым и серым. Каждое утро я поднимала заслонку на окне своей спальни и смотрела на размокшую грязь в тех местах, где еще недавно лежал плотный снег. С наступлением весны на Вардё непрестанно шел дождь. Я просыпалась при блеклом унылом свете, не становившемся ярче на протяжении всего дня. Я поняла, что скучаю по чистому белому снегу и ясному небу в россыпи звезд, каким оно было в ночь моего приезда.

Прожив столько лет в Бергене, я привыкла к дождю. В городе дождь мне даже нравился: нравилось смотреть на мокрые булыжные мостовые, мерцающие в сребристом от влаги свете, нравилось сидеть у камина и слушать, как капли барабанят по крыше. Шум льющейся воды придавал дому уют. Но здесь, на севере, дождь был суровым и ожесточенным. В нем не было никакой красоты.

Я могла бы погрузиться в беспросветную меланхолию и потерять всякую надежду, как это, возможно, произошло с тем старым священником, умершим в моей постели, но это совсем не мой путь. Ты знаешь сам: я упряма, как горная коза, – и я составила распорядок на каждый день, назначив себе обязательные занятия.

Каждое утро я начинала с молитвы, как и пристало набожной христианке. Большую часть своей жизни я просила Господа услышать мои смиренные жалобы, и у меня хорошо получалось молиться, но теперь, стоит мне сцепить руки в замок, у меня в голове начинают роиться вопросы, отвлекая от благочестивых молений.

Мне хотелось бы узнать у тебя, Фредерик, каково тебе быть королем, абсолютным монархом по воле Божьей. Слышит ли добрый Господь каждую из твоих королевских молитв?

И все же в нашу последнюю встречу я не сумела разглядеть твою божественную природу, потому что ты сжимал губы в тонкую линию, а твои глаза были темными и жестокими. Я вспоминаю твой сумрачный холодный взгляд и не понимаю, отчего же ты смотрел на меня вот так, и твой образ преследует меня, когда я молюсь, и мне приходится крепко зажмуривать глаза и петь псалмы во весь голос, чтобы прогнать его из головы.

После молитвы я читала Хельвиг отрывки из Библии. Я хорошо читаю вслух, и мне самой было в радость заняться образованием этой девочки.

Моя служанка была в восторге от полчищ саранчи в Книге Исхода, ей пришелся по вкусу суровый, не знающий милосердия Бог из Ветхого Завета, а я находила себе утешение в историях об Иисусе Христе, сыне Божьем. Сорок дней и сорок ночей он бродил по пустыне, но, боюсь, мое собственное изгнание продлится гораздо дольше.

Когда церковный колокол отбивал полдень, мы ели похлебку и пили эль. На десерт я съедала ломтик лимона, посыпанный сахаром.

Когда Хельвиг впервые увидела, как я ем лимон, она удивленно уставилась на меня.

– Что это такое?

– Лимон.

– А это что, сахар? – с благоговением прошептала она и облизнула губы.

– Это для утонченного вкуса, – сказала я, повернувшись к ней спиной.

Я не дала ей ни кусочка, потому что эти лимоны и сахар так же дороги мне, как и жемчуг, зашитый в подол моего платья.

После молитв и чтения Библии я садилась за книги, которые ты мне прислал.

Я уже читала «Демонологию» короля Якова. Я знаю, что эта книга была написана еще до моего рождения, и я согласна далеко не со всеми предложенными в ней методами. Король Яков утверждает, что ведьму надо пытать, чтобы добиться от нее правды, но я сама не одобряю такой подход, варварский и беззаконный в наше просвещенное время.

Закончив чтение, я занималась ревизией содержимого аптекарского сундучка и каждый раз тяжко вздыхала, глядя на свои запасы лекарственных трав. Как мне их пополнять в этом холодном бесплодном краю?

Иногда я ходила в прачечную вместе с Хельвиг и наблюдала, как она стирает мое постельное белье, натирая его березовым щелоком. Я вдыхала горячий пар, наслаждаясь теплом от нагретой воды, и посыпала белье сушеной лавандой из своих запасов.

Каждый день, ближе к вечеру, я совершала прогулку по крепостному двору, независимо от погоды. В сильный дождь я надевала плащ и ступала по размокшей грязи в своих новых башмаках на высокой деревянной подошве. Сравнивая это место с твоим столичным дворцом и его обширными территориями, я понимала, что сей мрачный анклав твоей власти в крайних северных пределах твоих владений вряд ли можно назвать собственно крепостью. Я считала шаги от моего тюремного барака до прачечной и солдатской казармы. До сторожки у наглухо закрытых ворот. До замка, где жил губернатор. Окна в замке были сделаны из стекла, но в них никогда не было света, разве что в одном или двух иногда пробивался слабый огонек. Время от времени я видела стражников у ворот, но их было так мало… Весь гарнизон крепости Вардёхюс состоял из шести солдат, призванных сражаться со злом на студеном севере.

Последним зданием, мимо которого я проходила, завершая свой круг по двору, была ведьмина яма. От хибарки падала длинная густая тень – или мне так казалось под серым дождем, – и от одного только вида этой мрачной постройки без окон у меня пересыхало во рту, а сердце сжималось. Но не от страха, а от предвкушения.

Сейчас ведьмина яма пустует, но я знаю, что пустовать ей осталось недолго.

Глава 8

Ингеборга

Марен вывела Ингеборгу из леса в дикую тундру с другой стороны. Еще никогда в жизни Ингеборга не отходила так далеко от родной деревни.

– Куда мы идем? – спросила она и ускорила шаг, стараясь не отставать от Марен.

– Хочу тебе кое-что показать.

Снег уже почти растаял, земля размякла и превратилась в тяжелые комья, налипавшие на сапоги Ингеборги. Наконец они остановились, и Марен приложила палец к губам, призывая к молчанию. Она крадучись шагнула вперед, стараясь ступать как можно тише. Ингеборга тихонечко двинулась следом.

Под выступом скалы перед ними, в гнезде, выстланном мхом, сидел белый заяц. Его длинные уши были напряжены, нос встревоженно подергивался, но заяц не убегал.

– Это та самая зайчиха, которую ты собиралась съесть, – прошептала Марен. – Она беременна.

Ингеборга пожала плечами. Но в глубине души она была рада, что не убила зверушку.

– Дней через двадцать она родит восемь зайчат, – сказала Марен, обернувшись к Ингеборге. – Ты знаешь, что зайчата рождаются с открытыми глазами?

Ингеборга покачала головой. Она смотрела на белую зайчиху, и та тоже смотрела прямо на нее. Почему она не испугалась?

– Когда мама-зайчиха уйдет кормиться, я присмотрю за ее малышами. – Марен взяла Ингеборгу за руку и повела прочь. – Давай оставим ее в покое, – прошептала она.

В Марен все было странным, удивительным и тревожным. Ее трепетная забота о диких животных. То, как спокойно, без тени стеснения она взяла Ингеборгу за руку. Когда они уже подходили к лесу, Марен остановилась и растерла ладонями окоченевшие пальцы Ингеборги.

– У тебя очень холодные руки, – сказала она. – Но глаза теплые. – Марен улыбнулась. – Светло-карие, мягкие, как у зайчихи.

Ингеборга резко вырвалась. Она не любила, когда ее называют мягкой.

– Мне надо домой, – сердито проговорила она. – Вот только приду я с пустыми руками, и нам будет нечего есть.

– Вовсе нет, – улыбнулась Марен. – Я дам тебе масла и молока. У нас его много.

Ингеборга не хотела ничего брать у Марен, но с другой стороны, именно из-за нее ее охота окончилась неудачей.