Ведьмы с Вардё

Ингеборга предвидела тяжелую голодную зиму, ведь у них не было ничего: ни запасов сушеной рыбы, ни коровы или козы, а значит, и свежего молока. Осталась единственная овечка, которую Кирстен очень любила.

Голод. Дыра в животе. Непрестанная тупая боль, грызущая изнутри, как зубастая крыса. Вечно сухие губы. Ты облизываешь их постоянно, но они все равно тут же пересыхают. Пьешь воду от талого снега, чтобы наполнить желудок. Забываешься тяжелым сном и просыпаешься от сильной боли. Ингеборга почти ничего не ела. Все, что могла, отдавала сестренке. Но Кирстен все равно плакала целыми днями, изнывая от голода. Мать исхудала, стала сама на себя не похожа и бродила, как рыжеволосое привидение, по замерзшим болотам в поисках погибшего сына.

Соседи помогали по мере возможностей, но им самим было тяжко. Улов с каждым годом становился все меньше и меньше, словно рыба в море шла на убыль, а цены на зерно росли. Рыбакам приходилось отдавать ненасытным бергенским купцам все, что только можно, но этого все равно не хватало, чтобы обеспечить себя зерном для флатбрёда[3] и отложить что-то на корм животным.

Выбор был небогат: либо ты голодаешь, либо еще больше влезаешь в долги перед купцом Браше, который держал в кулаке всю деревню Эккерё.

Разумеется, его большой дом стоял на самом сухом, самом лучшем участке – на пригорке рядом с церковью. Ингеборга и ее семья жили на дальней окраине деревни, вблизи болот. Дверь их дома, как и всех остальных четырех домов на отшибе, выходила на общий двор с колодцем посередине и видом на море. Дома стояли так близко друг к другу, что всем было слышно, как стонут и кашляют соседи.

Дни тянулись мучительно медленно, голод давил тяжким грузом, так что у Ингеборги даже не было сил выходить на охоту. Скоро снова наступит лето, твердила она своей младшей сестренке, которая тихонечко всхлипывала рядом с ней. Кирстен, такая худенькая и хрупкая, таяла, словно снег под весенним солнцем. В ней почти не осталось красок, и только рыжие волосы – такие же яркие, как у матери, – еще не поблекли. Когда солнце растопит снег, говорила сестре Ингеборга, голод им будет не страшен. Она поставит силки и наловит в них дичи. На вересковых лугах будет много черники и много морошки. Море подарит им мидий. Надо только чуть-чуть подождать, и еды будет вдоволь.

Слухи об их бедственном положении добрались до соседней деревни. Рано утром в апрельское полнолуние 1662 года к ним пришла Сёльве Нильсдоттер, двоюродная сестра матери. Теперь, на исходе зимы, когда унялись суровые ветра и метели, Сёльве взяла обоих своих сыновей, встала на лыжи и проделала двухчасовой путь из Андерсби в Эккерё, чтобы привезти хоть немного продуктов родне. Мешок с провизией висел у нее за спиной, а младшего сынишку она пристегнула к груди под плотной курткой из оленьих шкур. Она явилась к ним с широкой улыбкой, хотя ей было трудно скрыть потрясение при виде сестры и племянниц, исхудавших за долгую зиму.

Сёльве, раскрасневшаяся с дороги, без приглашения вошла в дом. Ее старший сын крепко держался за длинную юбку матери и не отходил от нее ни на шаг. Она усадила младшего сынишку на стул, сняла с плеч мешок и разложила на столе гостинцы: большую стопку флатбрёда, сушеную рыбу для супа, птичьи яйца, сливки и молоко в бурдюках из тюленьей кожи.

– Давай и ты, Сигри, – сказала она, когда Ингеборга и Кирстен уже выпили по кружке молока и съели по кусочку сушеной рыбы. – Попей моего молока от самой лучшей коровы. Оно очень сладкое.

Сёльве налила в кружку пенистое молоко, протянула сестре и одобрительно улыбнулась, когда та стала пить.

– Спасибо, сестрица, – хрипло проговорила Сигри.

– Вот уж не за что, – хмыкнула Сёльве. – Ты бы сделала для меня то же самое.

Она достала со дна мешка маленький кусочек масла, завернутый в лоскут из тюленьей кожи.

– Это мой вам подарок. Свежесбитое масло, чтобы смешать его с рыбой для клиннинга[4]. Это же твое любимое кушанье, да, Ингеборга?

У Ингеборги заурчало в животе. В последний раз она ела клиннинг еще до гибели Акселя.

– Ты нас балуешь, – прошептала Сигри, глядя на масло, как на чистое золото.

– На самом деле, молока у нас много, – сказала Сёльве. – С тех пор как у нас поселилась племянница мужа, две наши коровы дают молока даже больше, чем давали бы все четыре. Хотя обе уже совсем старые.

На миг воцарилось молчание. Сигри подняла голову и пристально посмотрела на свою сестру.

– Какая племянница? – настороженно спросила она. – Марен Олафсдоттер?

– Да, она самая, – ответила Сёльве, вызывающе вскинув голову.

– Тогда мы не сможем принять твой подарок, Сёльве, – сказал Сигри, оттолкнув кусочек масла. – Мой сын утонул из-за ведьм. Я не могу…

– Ну говори глупостей, Сигри! Твоим бедным девочкам надо есть. Да, может быть, Марен немного… странная. – Сёльве облизнула губы. – Но она не ведьма.

– Она же дочь Лирен Песчанки! Ее мать сожгли на костре за колдовство, Сёльве! – Сигри понизила голос до шепота. – Как ты пустила ее к себе в дом?!

– Да меня и не спрашивали, – слегка раздраженно ответила Сёльве. – Стрикке сказал, что она будет жить с нами. – Она покачала головой и вздохнула. – У нее есть свои странности, да, но она очень мне помогает по дому. Будь у меня своя дочь, все было бы иначе. Но мальчишки, они такие… Все бы им бегать на улице в поисках приключений. А помогать матери по хозяйству им неинтересно.

Сигри взглянула на двух сыновей своей двоюродной сестры. Младший, Педер, еще совсем кроха, сидел на коленях у матери и жевал кусочек сушеной рыбы. Его пухлые щечки были румяными, как два спелых яблока. Старший, Эрик, пяти лет от роду, носился по маленькой хижине, гоняясь за Кирстен, которая поднялась из-за стола с новыми силами, подкрепившись рыбой и молоком.

Ингеборга видела, с какой болью в глазах мать глядит на мальчишек, наверняка вспоминая Акселя. Ей захотелось отвлечь ее от мрачных мыслей. К тому же было бы интересно побольше узнать об этой девушке, Марен Олафсдоттер.

– Марен что-то рассказывала о матери? – спросила Ингеборга у Сёльве.

Мать Марен Олафсдоттер, Маретта Андерсдоттер, была великой Лирен Песчанкой, предводительницей всех ведьм на острове Вардё. Ее проклятия сыпались, как ядовитые стрелы, не только на королевство Норвегию, но и на Данию тоже. Она наслала чуму, которая дошла аж до самого Копенгагена. Колдовскому искусству, а также целительскому ремеслу ее обучила саамка по имени Элли. Мать Марен обладала огромной силой, однако доподлинно никто не знал, кому она служит, тьме или свету, поскольку она не раз исцеляла захворавших детишек и спасала при сложных родах и мать, и младенца, но в то же время всем было известно, что это она, Маретта Андерсдоттер, вдова рыбака, жившая в крошечной хижине на острове Вардё со своей единственной дочерью Марен, подняла бурю на море и потопила корабль Йона Йонсона, купца из Бергена. Это была ее месть за погибшего мужа, который задолжал купцу много денег. Губернатор Вардё видел своими глазами, как она злорадно кружила над морем в облике черного буревестника и наблюдала за гибелью людей.

Ингеборге хотелось услышать больше историй о силах Лирен Песчанки. Это уж всяко поинтереснее мрачных рассказов о дьяволе и его искушениях, которыми пастор Якобсен потчует прихожан каждое воскресенье в церкви.

– Да, Ингеборга. Она только и делает, что говорит о своей знаменитой матери и ее небывалых способностях. – Сёльве хмыкнула. – Вот поэтому я не беру Марен с собой, когда собираюсь к кому-то в гости. Потому что не одобряю таких представлений о сестре моего мужа.

Ингеборга с любопытством подалась вперед.

– Но хоть что-нибудь она рассказывала о Лирен Песчанке?

Однако Сёльве отвлек малыш Педер, который принялся дергать ее за волосы, выбившиеся из-под чепца.

– Отпусти маму, негодник, – ласково проворковала она.

Ингеборга пощекотала мальчика под подбородком.

Он рассмеялся и отпустил волосы Сёльве.

Сигри резко поднялась из-за стола, так что стул скрипнул по полу. Ее лицо было печальным и хмурым.

– Нам пора заниматься делами, Ингеборга, – сказала она. – Спасибо, сестрица. Масло пусть остается у нас.

Ингеборга бережно взяла со стола кусок масла. Ей хотелось его облизать, словно она была кошкой.

Через два дня после визита Сёльве поднялась сильная буря, как бы предупреждавшая жителей прибрежной деревни, что весна еще не наступила. Зима не уступала свои права. Зима сердито обрушивала мокрый снег с градом на ветхие рыбацкие хижины. Море шумело и бушевало, и все жители Эккерё благодарили судьбу, что никто из мужчин не отправился на рыбалку.

Их домик из дерна и дерева содрогался от ветра. Кирстен прижимала к себе овечку и баюкала ее, как младенца. Буря не унималась несколько дней. Еда, которую принесла Сёльве, закончилась. Ингеборге надо было идти на охоту, но каждый раз, когда она пыталась открыть входную дверь, ветер буквально сбивал ее с ног. В отчаянии она предложила забить овечку, но Кирстен горько расплакалась.

– Нет. – Мать устало покачала головой. – Это наша единственная овечка. Буря скоро закончится, и ты сможешь пойти на охоту, Ингеборга.

На десятый день ветер наконец стих, и в деревне воцарилась почти неземная тишина.

Ингеборга лежала, прижавшись к сестре. Она так ослабла от голода, что едва могла пошевелиться. Мать сидела за столом, ухватившись двумя руками за край столешницы, словно стол был спасательным плотом, а она – моряком, потерпевшим кораблекрушение.

– Ингеборга, – хрипло прошептала она. – Пройдись по соседям. Может быть, у кого-то найдется чем поделиться.

– Я пойду на охоту, мама, – ответила Ингеборга, которая прекрасно знала, что соседи ничем не поделятся. Они сами в таком же отчаянном положении.

Она надела старую куртку Акселя и застегнула ее на все пуговицы. Потом заткнула за пояс охотничий нож, тоже оставшийся от брата, собрала все, что нужно для изготовления силков: веревку и большой круглый камень с отверстием в центре. Голод так истощил ее силы, что каждое движение давалось с огромным трудом, и подготовка заняла много времени.

Но когда Ингеборга уже собралась выходить, в дверь постучали.

Мать безучастно подняла голову и тихо проговорила:

– Может быть, Сёльве опять принесла нам еды.

Ингеборга открыла дверь. На пороге стояла вовсе не Сёльве с мешком продуктов. На пороге стоял мужчина. Сын купца Браше, Генрих.

Он был высоким и статным. Под его черным плащом Ингеборга разглядела зеленый камзол из дорогого сукна самого лучшего качества. Генрих Браше снял шляпу и вошел в дом, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. У него были карие глаза и густые каштановые кудри.

Мать испуганно вздрогнула и поднялась из-за стола.

– Ты жена Ивера Расмуссена? – спросил Генрих. Его речь разительно отличалась от привычного им диалекта, и ему пришлось дважды повторить вопрос, но мать Ингеборги все равно ничего не сказала.

Генрих пристально посмотрел на нее, и на мгновение Ингеборга увидела мать как бы глазами сына богатого купца. Мать исхудала за зиму, но все-таки сохранила плавные изгибы фигуры, а ее кожа, несмотря на суровую жизнь, была гладкой и чистой, без шрамов и оспин. Ее рыжие волосы – особая гордость матери – ниспадали на плечи каскадом яркого пламени. Словно почувствовав, что ее неприкрытую голову можно счесть непристойностью, мать Ингеборги поспешно надела чепец и заправила под него рыжие локоны.

Генрих Браше еще раз повторил свой вопрос.

И тогда мать ответила:

– Я вдова Ивера Расмуссена.

Генрих поморщился.

– Очень жаль это слышать. – Он тихонько откашлялся. – Но боюсь… – Он запнулся, и Ингеборга с изумлением поняла, что этот богатый купеческий сын нервничает рядом с ее матерью. – За ним остался немалый долг, – почти шепотом произнес Генрих, глядя себе под ноги. – А долги надо отдавать, как говорит мой отец.

У Ингеборги все оборвалось внутри.

У них не было ничего. Только одна-единственная овечка, питомица Кирстен.

Мать Ингеборги медленно шагнула вперед и раскинула руки. Она не умоляла. Ингеборга уже не раз видела, как это было с другими вдовами рыбаков: как они падали на колени и молили о милосердии, чтобы их не отправили в бергенский работный дом и на верную смерть. Чтобы их не выгнали из деревни как злостных должников. Чтобы им не пришлось умирать в стылой тундре. Нищенкам. Расточительницам. Безнадежно заблудшим женщинам и девчонкам.

– Что с меня взять, мастер Генрих? У меня нет ничего.

Купеческий сын неловко переминался с ноги на ногу. Потом поднял глаза и как будто застыл, не в силах оторвать взгляд от матери Ингеборги.

– Я попробую вам помочь. Сделаю все, что смогу, – сказал он, прикоснувшись к ее руке. – Я поговорю с отцом.

Ингеборга не знала, что ее поразило больше всего: столь вызывающе непристойный поступок Генриха Браше или поведение матери, не оттолкнувшей его руку. Мать просто стояла и смотрела на него в упор. Без мольбы и без страха.

Вот тогда-то и произошла окончательная перемена. Матери Ингеборги больше не было дела до того, что о ней могут подумать соседи. Какое это имело значение теперь, когда она потеряла и сына, и мужа?

Однако эта перемена была опаснее, чем представляла себе ее мать. Опаснее, чем казалось самой Ингеборге. Началом конца их семьи стал тот день, когда унялась буря, и Генрих Браше пришел к ним в дом и предложил помощь. Его слова растревожили мертвенное затишье выдохшихся ветров.

Слова, сказанные на погибель им всем: и самой матери, и Ингеборге, и Кирстен.

Глава 5

Анна

Спотыкаясь о высокие гребни заледеневшего снега, я вошла в крепость под пристальным взглядом двух солдат, что стояли на страже у ворот. Локхарт все-таки снял с меня цепи. Растирая затекшие запястья, я оглядела свой новый дом.

Справа высился замок, уходящий верхушкой в черное небо. Луна как раз выглянула из-за туч и облила серебристым светом его белокаменные стены. Я оказалась в небольшом внутреннем дворике, в центре которого располагался старый замшелый колодец. Слева виднелась еще одна замковая постройка с маленькой башней в окружении полуразрушенных зданий с просевшими дерновыми крышами.

Было трудно поверить, что это скопление ветхих строений и есть крепость здешнего губернатора – и сосредоточие твоей собственной власти в самых дальних пределах принадлежащего тебе северного королевства.

Горя нетерпением дать отдых уставшему телу, я направилась к замку; мне хотелось скорее согреться и лечь в постель.

Но Локхарт отдернул меня назад, как собаку на поводке.

– И куда это ты собралась?

Я растерянно обернулась к нему.

– Разве губернатор меня не ждет?

Локхарт рассмеялся жестоким смехом.

– Ты забываешься, узница. Тебе не место в губернаторском доме.

Он отвел руку с факелом в сторону, высветив из темноты длинное низкое здание с прогнившей дерновой крышей. Наверное, когда-то оно было белым, но его стены давно посерели. У меня сжалось сердце, когда я заметила, что из дымового отверстия в крыше не идет даже легкий дымок.

Локхарт велел одному из солдат расчистить снежный завал у двери.

– Хельвиг! – гаркнул он во весь голос и чертыхнулся, проклиная тупую девчонку за медлительность.

Из темноты в стороне замка выбежала молоденькая служанка, грубоватая с виду, неопрятная девица, и поспешно направилась к нам, то и дело поскальзываясь на льду, но не замедляя шаг, чтобы избежать гнева хозяина.

– Это Хельвиг, твоя горничная, – сказал мне Локхарт. – Будет тебе прислуживать.

Я стояла с высоко поднятой головой и смотрела прямо вперед, но все равно чувствовала на себе настороженный взгляд служанки. Локхарт открыл дверь в барак. Дверь не запиралась, на ней вообще не оказалось замка, что меня очень порадовало. Впрочем, радость была недолгой. Собравшись с духом, я неуверенно переступила через порог.

Внутри было темно. Меня встретил холод и смрад, наводящий на мысли, что раньше в этом бараке держали животных. Я отчаянно всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть хоть какой-то проблеск света. От одной мысли о том, что мне придется жить в тесном каменном помещении без окон, сердце сжималось от ужаса. Я ничего не увидела, но успокоила себя тем, что сейчас ночь.

Все мое тело протестовало, я не могла заставить себя сделать еще один шаг вперед. Я обернулась к своему тюремщику, стоявшему в дверном проеме, и попыталась расправить плечи, выпрямившись во весь рост. Хотя я высокая женщина, Локхарт все равно возвышался надо мной.

– Я не могу здесь оставаться, – сказала я. – Здесь грязно и холодно.

Солдат прекратил разгребать снег, а служанка Хельвиг потрясенно застыла, широко распахнув глаза. Очевидно, им еще не приходилось видеть заключенных, позволявших себе разговаривать с Локхартом в таком тоне. Но, как ты знаешь, я не обычная узница.

Локхарт грубо схватил меня за плечи и так резко развернул в сторону двери, что у меня перехватило дыхание. Он вытянул свою огромную руку и указал на крошечную земляную хибарку на другой стороне двора. В ней не было окон, лишь одна узкая дверка с тяжелым засовом снаружи, и даже издалека от нее веяло ужасом и отчаянием.

– Если вам здесь не нравится, фру Род, могу отправить вас в ведьмину яму, – сказал Локхарт, издевательски обращаясь ко мне на «вы». – Дьявол не дремлет, но и мы начеку. Мы как раз ищем его приспешниц. Может, вы – первая, кого мы нашли?

Я потрясенно уставилась на него, чувствуя, как во мне закипает ярость. Я такая же ведьма, как и он сам, и я уже собиралась высказать наглецу все, что думаю.

Но тут Хельвиг потянула меня за рукав.

– Пойдемте, госпожа. Я разожгу огонь в очаге.

Я брезгливо оттолкнула ее руку. Мало ли какую заразу подхватишь от такой неопрятной и грязной девицы?!

– Хорошо, – сказала я Локхарту, словно сама приняла решение. Не хотела, чтобы он увидел, как сильно я уязвлена. Не хотела давать ему лишнего повода для злорадства.

Я развернулась и по-хозяйски велела солдату, несшему мой аптекарский сундучок, быть осторожнее с ценным грузом. Изо всех сил стараясь не выдать своего отчаяния, я прошла вглубь этого мрачного обиталища, которое станет моим новым домом.

Я сидела у крошечного очага, прижимая к носу надушенный платок, и наблюдала, как Хельвиг подбрасывает в огонь мелкие комочки торфа. Огонь разгорался, мои окоченевшие члены потихонечку отогревались, и ко мне возвращалось присутствие духа.

Я начала понимать, почему ты сослал меня на этот дикий далекий остров.

– Да, мой король, – прошептала я себе под нос, памятуя о словах Локхарта о ведьмах с северных земель и о своей собственной встрече со странной девушкой в плаще из перьев.

Хотя ты, Фредерик, Божьей милостью король Дании и Норвегии, поставленный править над нами, простыми смертными, смело противостоял влиятельным вельможам, что оспаривали твое право на трон, и не уклонился от битвы со шведами, дабы вернуть себе свои владения, у меня возникло смутное подозрение: несмотря на грандиозный спектакль с сожжением Лирен Песчанки, ты, мой король, тоже втайне боишься темного женского колдовства, как боялся его твой отец.

Ты отправил меня в Вардё, потому что здесь необходимо присутствие женщины, беззаветно преданной короне; женщины, способной исполнить твою королевскую волю? Женщины, более верной тебе, чем твоя собственная жена? Женщины, обладающей острым умом и упорством?

Я и есть эта женщина, да? И я никогда не отступлюсь от возложенной на меня миссии.

Локхарт говорил, что дьявол не дремлет и собирает свою когорту, дочерей и сестер великой ведьмы Лирен Песчанки, которая прокляла твоего собственного отца и свела его в могилу. Эти ведьмы наслали чуму на все наше северное королевство, опустошили Копенгаген, Христианию и Берген и до сих пор угрожают тебе, мой король.

Не замышляют ли они наслать новую чуму, подобную предыдущей, что отняла у меня почти все?

Этих гнусных пособниц зла следует искоренить раз и навсегда. Да, теперь я понимаю: мое изгнание было уловкой, представлением, не так ли?

Я не узница, но солдат с тайным заданием от командира.

Я избавлю тебя от ведьм, мысленно поклялась я тебе, сгорбившись у очага. И ты вернешь мне свободу. Глядя на пламя, я снова видела себя в твоих нежных объятиях, мой король, наши сердца бились рядом, и ты запечатлел поцелуй на моем лбу.

Я представляла, как это будет.

– Я прощаю тебя, – скажешь ты и возьмешь в ладони мое лицо.

И я тоже тебя прощу, мой король.

Глава 6

Ингеборга

Золотистые кусочки масла, крынки со сливочным сыром и кувшины с пенящимся молоком от коров Генриха Браше. Горы сладких лефсе[5] с сахаром и корицей, испеченные вдовой Крёг, которая служит у Браше кухаркой. Сельдь, обжаренная на сливочном масле. Сушеная треска для бульона. Свежая рыба! Пойманная с корабля старшего Браше, на котором он сам и его сын ходят по морю до самого Бергена, где ведут торговлю с купцами со всего света. Из последних поездок в Берген Генрих привозит матери Ингеборги подарки: маленький горшочек кристаллической соли, похожей на затвердевшие снежинки, или желтую пряность, произведенную на далеком Востоке. Однажды Сигри добавила ее в суп, и у них у всех жутко горело во рту. Кирстен выбежала на улицу и принялась есть снег, чтобы унять жжение, с мать с Ингеборгой над нею смеялись.

Ингеборга каждый раз вспоминала погибшего брата и его обещание стать купцом. Как было бы славно, если бы эти подарки привозил матери Аксель!

Но Ингеборга уже так давно не видала материнской улыбки, так давно не слышала ее смеха. Этот смех был таким легким и звонким, будто мать молодела на несколько лет каждый раз, когда к ним приходил Генрих Браше. Такие улыбки таили в себе опасность, но Ингеборга все равно была рада подаркам. Она с удовольствием ела горячее пряное варево, уже зная, что если есть его медленно, ложка за ложкой, то можно распробовать, как эта странная восточная приправа дополняет вкус соленого бульона из сушеной трески.

Самым ценным из всех подарков был мешок зерна. Мать напекла много-много флатбрёда. Ингеборга даже не помнила, когда у них в кладовой было столько запасов.

Бывало, мать исчезала из дома на несколько часов, и Ингеборге приходилось одной перетирать рыбьи кости в муку, чтобы накормить овечку, набирать воду в колодце и поддерживать огонь в очаге. Когда мать возвращалась, Ингеборга всегда замечала в ней перемену: она тихонечко напевала себе под нос, меньше бранила своих дочерей, меньше горевала. Однажды она пришла с синей лентой в рыжей косе. И не выплетала ее еще несколько дней. Ингеборга не раз наблюдала, как мать рассеянно гладит ленту и смотрит на дом Генриха Браше на вершине холма за деревней.

Какие несбыточные мечты она лелеяла в своем сердце?

Чем больше подарков приносил Генрих Браше, тем отстраненнее и холоднее становилась их мать. И не только по отношению к дочерям, но и по отношению к соседям. Ингеборга видела, как косо смотрят на маму другие женщины, когда она идет за водой к колодцу. Она слышала, что сказала матери вдова Крёг, заметив синюю ленту в ее волосах:

– Осторожнее, девочка. Ты играешь с огнем.

Вскоре слухи дошли до соседей деревни Андерсби, а значит, и до Сёльве Нильсдоттер, двоюродной сестры мамы. Когда снег начал сходить, Сёльве четыре часа пробиралась по заболоченной земле из Андерсби в Эккерё с тяжелой корзиной с сушеной рыбой, флатбрёдом и маслом, которое, как она сообщила с порога, буквально вчера сбила племянница ее мужа, Марен Олафсдоттер. На этот раз Сёльве пришла одна, оставив сыновей под присмотром Марен.

Ингеборга сразу же принялась делать клиннинг, попутно прислушиваясь к разговору тети с матерью.

– Будь осторожнее, сестрица, – прошептала Сёльве. – У него есть жена.

Ингеборга слизнула масло с кончиков пальцев. Даже масло от тучных коров купца Браше было не таким вкусным, как масло, сбитое таинственной Марен Олафсдоттер. Она посмотрела на маленький горшочек с жирными и как будто воздушными сливками. И невольно облизнула губы.

– Он приносит еду, – прошептала в ответ ее мать. – И даже такую, которую я никогда в жизни не ела! Как я могу отказаться от таких щедрых даров?

– А что ты даешь ему взамен?

Между сестрами воцарилось долгое и напряженное молчание.

– Это не твое дело, Сёльве Нильсдоттер, – вполголоса проговорила мать.

– Мы с тобою родня, – отозвалась Сёльве. – Значит, это и мое дело тоже. Как можно быть такой глупой?! Хочешь нажить себе врага в лице его жены?

– Она ничего не знает, – прошептала Сигри. – К тому же это был брак по расчету. Она его старше на много лет.

– Тем более лучше не злить ее, Сигри, – сказала Сёльве. – Если тебе одиноко, то есть немало свободных и холостых рыбаков, которые с радостью возьмут тебя в жены.

– Нет, – воскликнула Сигри. – Я никогда больше не выйду за рыбака. Никогда!