Ведьмы с Вардё

Когда были живы отец и Аксель, их семья всегда приходила на праздник святого Ханса с обильными угощениями для общего пира: мать готовила лучший на всю округу рёммеколле, а отцовский тюлень был самым крупным и жирным из всех. Аксель нес целую охапку сельди для жарки. В волосы Кирстен вплетали цветы блёвейса[9], собранные на болоте. Казалось, что из ее рыжих кудряшек выглядывают темно-синие мелкие звездочки.

Однако на следующий год после гибели Акселя в море волшебство летнего солнцеворота сошло на нет. Мать не желала идти на праздник, и Кирстен пришлось уговаривать отца, чтобы он отвел их с Ингеборгой на пляж. Но радость исчезла, все краски поблекли. С ними рядом как будто шагал призрак брата, и сам отец казался призраком. Бледная тень себя прежнего. Воспоминания о празднике прошлого года отзывались мучительной болью в душе Ингеборги: как Аксель закружил ее по пляжу, не устоял на ногах, и они оба упали в волны прибоя и смеялись до резей в животе.

Прошлый канун Дня святого Ханса был еще хуже: отца не стало, а мать по-прежнему не желала идти на праздник. Ингеборга и Кирстен пошли вдвоем, но не сумели присоединиться к общему веселью. Жалость соседей только добавила Ингеборге уныния.

В этом году мать больше не пряталась в доме. Но и на праздник не пошла. В эту июньскую ночь она снова куда-то исчезла, как часто случалось в последние несколько недель. Ингеборга не хотела даже задумываться о том, где и с кем мама проводит время. Но Ингеборга не могла не заметить, с какой вызывающей гордостью мать носит вплетенную в волосы синюю ленту, подаренную Генрихом Браше.

Пусть ее юбки обтрепаны по подолу, золотисто-рыжие локоны остаются такими же роскошными, как и прежде.

Ингеборге самой не хотелось идти на праздник. Она собиралась пойти на болота и провести эту ночь в одиночестве, но Кирстен все-таки упросила отвести ее к общему костру.

– Все будут там, Ингеборга, – жалобно проговорила она, прижимая к себе Захарию.

– Сначала надо дождаться маму, – сказала сестре Ингеборга.

– Пока мы будем ее дожидаться, там все съедят! – Кирстен схватилась за живот. – Я даже здесь чую запах!

Ингеборге стало жаль младшую сестренку, которая так рано лишилась отца и брата.

– Ну, ладно, – сказала она. – Только Захария останется дома. Ты же не хочешь, чтобы кто-то зажарил ее на костре!

Кирстен испуганно взвизгнула, но глаза загорелись восторгом. Ингеборга молилась, чтобы мама скорее вернулась, потому что ее отсутствие на общем празднестве наверняка будет замечено.

Ночь выдалась безоблачной, и полуночное солнце отражалось в неподвижном море, окрашивая его в глубокий багряный цвет. Ингеборга чувствовала, как жар этого вечного света разгорается у нее в груди. Жар, заряжающий тело неуемной энергией, подобной энергии чаек, что слетаются на утесы для гнездования.

Этот жар охватил всех собравшихся у большого костра. Мужчины как-то особенно громко смеялись, попивая эль. Женщины лихорадочно суетились, готовя еду.

Тучный пастор Якобсен важно расхаживал среди своей паствы и следил, чтобы никто не веселился сверх меры, а Сёльве, двоюродная сестра матери Ингеборги, подливала желающим эль из большого кувшина.

– Ингеборга, налить тебе эля? – шутливо предложила она.

Ингеборга покачала головой, заметив, что пастор смотрит в их сторону.

– Сёльве Нильсдоттер, сколько раз я тебе говорил не предлагать эля детям?!

– Да я бы налила ей всего глоточек, и Ингеборга к тому же уже почти взрослая женщина, – ответила Сёльве, подмигнув Ингеборге.

На лице тетки вновь красовался синяк. Судя по блеску в ее глазах, она сама уже выпила не один глоток эля. Ингеборга украдкой взглянула на мужа Сёльве, рыбака Стрикке Андерсона. Он сидел с другими мужчинами, но даже издалека было видно, с каким неудовольствием он глядит на развеселившуюся жену.

Сёльве пошла дальше. Не хотелось терять ее из виду. Хотя чем бы Ингеборга смогла ей помочь? У нее хватало своих забот: мать так и не появилась на празднике, и было ясно, что скоро соседи начнут любопытствовать, почему ее нет.

Воздух наполнился густым ароматом жареного тюленьего мяса, и Кирстен жалобно проговорила:

– Я такая голодная… Когда мы уже пойдем есть?

Кто-то дернул Ингеборгу за рукав. Но это была не Кирстен.

Это была Марен Олафсдоттер.

Она оказалась еще выше ростом, чем помнила Ингеборга. Они не виделись с того дня, когда Марен показала ей зайчиху в гнезде. Ее смуглая кожа блестела в свете костра, в глазах, теперь ставших темно-зелеными, сверкали отблески пламени.

– Добрый вечер, Ингеборга и Кирстен Иверсдоттер, – улыбнулась Марен.

– А ты кто? – спросила Кирстен.

– Это племянница Сёльве, – сказала ей Ингеборга. – Марен Олафсдоттер.

Сёльве впервые привела Марен в Эккерё, и многие женщины поглядывали на нее настороженно, а то и вовсе с опаской. Ведь она была дочерью знаменитой ведьмы.

Марен словно и не замечала их пристальных взглядов. Она повернулась к костру и сморщила нос от запаха жарящегося тюленя.

– Ты когда-нибудь плавала вместе с тюленями? – спросила она у Ингеборги.

– Я не умею плавать.

– Я тебя научу, – пообещала Марен.

Ингеборга почувствовала нарастающее раздражение. Аксель должен был научить ее плавать. Он сам плавал как рыба… и где он теперь?

– А ты сама плавала вместе с тюленями? – спросила Кирстен у Марен чуть ли не с благоговением в голосе.

– Конечно! – ответила Марен. – Мы с ними спустились на самое дно, и там я встретила морскую деву.

– Она была очень красивая? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– Да, очень красивая. И она спела мне песню. – Марен улыбнулась и хлопнула в ладоши. – Но если ее рассердить, она нашлет сильную бурю.

– А мой папа и Аксель… они тоже там? На морском дне, с морской девой? – спросила Кирстен.

– Конечно нет, Кирстен, – быстро проговорила Ингеборга, бросив на Марен предостерегающий взгляд. – Они оба на небесах, с Господом Богом. А морских дев не бывает. Это все сказки.

– Это правда! – Марен вызывающе вскинула подбородок.

– Кстати, а что ты здесь делаешь? – Ингеборга сердито прищурилась. – Почему Сёльве не оставила тебя в Андерсби присмотреть за ее сыновьями?

– Мы их взяли с собой. Мой дядя привез всех на лодке. – Марен указала на малыша Педера, сидящего на плечах у отца, и на Эрика, вцепившегося в отцовские штаны. – И присматривать надо вовсе не за мальчишками, а за их матерью, – добавила она и многозначительно поднесла руку к лицу.

Ингеборга прекрасно поняла, что имелось в виду, но о таких вещах не говорят. Прямота Марен ее изумляла, даже возмущала, но при этом и восхищала.

– Кирстен, мясо готово. Пойдем угощаться, – сказала она сестре, увидев, что некоторые мужчины уже отрезают кусочки от жареного тюленя и нанизывают на заостренные палки.

– Ты идешь? – Кирстен обернулась к Марен, но та покачала головой:

– Я не ем мясо тюленей. Они со мной разговаривают.

Кирстен озадаченно сморщила лоб, и Ингеборга поспешила увести ее прочь.

– Что значит, тюлени с ней разговаривают, Инге? – спросила Кирстен.

– Ничего это не значит, – сердито ответила Ингеборга. – Просто вздор. По-моему, она не в своем уме.

Но если по правде, ей самой было бы любопытно узнать, что означает странное заявление Марен.

Все время, пока они с Кирстен шагали к костру, Ингеборга чувствовала на себе взгляд Марен, и от мысли, что Марен Олафсдоттер смотрит ей вслед, у нее почему-то горели щеки.

Сестрам выдали по щедрой порции тюленьего мяса, и они съели все до последнего кусочка. Мясо было плотным и темным, как у оленя – и таким свежим, что до сих пор пахло морем. Ингеборга облизала пальцы, испачканные тюленьим жиром. Ей хотелось добавки, но в животе уже не было места.

Она все еще недоумевала из-за слов Марен Олафсдоттер. Разве тюлени могут разговаривать с людьми? Тюлени нужны для того, чтобы люди на них охотились. Без их мяса и жира людям просто не выжить.

После еды Ингеборга и Кирстен сидели в дюнах и наблюдали за другими семействами. Несколько соседок неизбежно поинтересовались, где их мать.

Вдова Крёг вздохнула и покачала головой, когда Ингеборга соврала, что мама осталась дома, а Кирстен уличила сестру во вранье, брякнув, что они не знают, где мать.

Мужчины пели старинные народные песни, их языки заплетались от выпитого эля. Пастор Якобсен доел свою огроменную порцию тюленьего мяса и ушел домой.

Сёльве опустошила последний кувшин с элем и принялась уговаривать других женщин потанцевать вместе с ней, но никто не хотел. Она приподняла заляпанный грязью подол длинной юбки и, пошатываясь, подошла к Ингеборге и Кирстен.

– Девочки, где ваша мама? – У нее тоже слегка заплетался язык. – Она бы уж точно не отказалась со мной поплясать.

– Я с тобой попляшу, тетя, – сказала Марен.

Ингеборга даже и не заметила, как та подошла. Но вот она здесь, Марен Олафсдоттер. Подкралась к ним сзади. Стоит подбоченясь. Готовая поддержать тетку в ее начинании устроить скандал.

– Двоих будет мало для хоровода. Нам нужен кто-то еще, – сказала Сёльве, протянув руку к Кирстен.

Прежде чем Ингеборга успела остановить младшую сестренку, та вскочила на ноги и принялась радостно прыгать на месте.

– Жирный церковник отправился на боковую, – сказала Марен и протянула руку Ингеборге. – А больше никому нет дела до того, чем мы тут занимаемся. Когда еще веселиться и наслаждаться свободой?

Ингеборга старалась не смотреть в лицо Марен. В деревне ее называли чернавкой и чужеземкой, говорили, что она странная с виду и не такая, как все. Но в лучах полуночного солнца, в отблесках пламени большого костра Ингеборге она показалась красавицей. Ингеборга пожала плечами, но все же взяла Марен за руку.

Тепло их прижатых друг к другу ладоней оказалось на удивление умиротворяющим.

По одну сторону от Ингеборги стояла Кирстен, по другую – Марен, а прямо перед ней – Сёльве, такая хорошенькая в своей красной шерстяной юбке и кружевном белом воротничке. Сёльве смеялась, но ее взгляд был печальным.

Музыки не было, и, когда они начали танцевать, мужчины перестали петь. Ингеборга чувствовала на себе их тяжелые, осуждающие взгляды. Марен еще крепче сжала ее руку. Ингеборга искоса глянула девушку и увидела, что губы у той шевелятся, словно в безмолвной молитве. Только это была не молитва. В шуме ветра пробивались слова – встанем в круг и рыжие кудряшки, – вплетаясь в плеск волн, что набегали на песок.

Они медленно кружились в танце под косыми взглядами притихших соседей, и голос Марен звучал все смелее и громче.

Встанем в круг, девчонки,Рыжие кудряшки.Тише, тише, тише!Все мы упадем.

Ингеборга знала, что должна прекратить этот танец. Она понимала, что делает что-то неправильное, нехорошее. Но тело не слушалось. Тело хотело плясать. Она никогда раньше не слышала песню, которую пела Марен, но ей почему-то казалось, что она знает слова.

Встанем в круг, девчонки,Рыжие кудряшки.Всё зола и пепел!Все сгорим в огне.

Чьи рыжие кудряшки? Медные кудри Сёльве, сверкавшие под полуночным солнцем? Или огненно-рыжие локоны ее сестренки Кирстен, особенно яркие при ее бледной коже? Но в голове Ингеборги настойчиво вертелся образ рыжих волос ее матери: золотистые безрассудные реки.

Марен поймала ее взгляд и дерзко вскинула голову. Ингеборге захотелось петь вместе с ней, ощущая на губах вкус пьянящей свободы. Он будет терпким и сладким, наверняка. Да, ей хотелось петь вместе с Марен Олафсдоттер.

Встанем в круг, девчонки,Рыжие кудряшки.Тише, тише, тише!Упадешь и ты.

Они кружились как вихрь. Вчетвером. Приплясывая в бойком ритме странной песни Марен. Вдова Крёг вышла вперед и приподняла свою клюку. Ингеборга внутренне сжалась, готовясь к тому, что сейчас вдова треснет ее по спине и велит прекратить этот позорный спектакль. Однако старуха, вопреки ожиданиям, не разбила их крошечный хоровод. Вовсе нет. Она стукнула палкой по плотному влажному песку. Один раз, второй, третий. Бум. Бум. Бум. В такт песне Марен.

Другие женщины тоже не отвернулись от них. Неужели горячка летнего солнцеворота вскружила им головы и сбила с истинного пути? Одна за другой женщины выходили вперед и присоединялись к их пляске.

Первой была Барбара Олсдоттер, вставшая в круг между Сёльве и Кирстен. Ингеборге пришлось отпустить руку Кирстен, чтобы впустить в хоровод Мэритт Расмусдоттер, которая привела с собой Карен Олсдоттер, а затем и ее сестру Гундель. Вслед за сестрами и матерями подтянулись и дочери. Все девушки из их деревни. Кольцо танцующих женщин увеличилось так, что теперь Кирстен оказалась прямо напротив Ингеборги, по другую сторону круга. Она радостно улыбалась, ее рыжие кудряшки разметались по плечам. Они плясали под шум морского ветра, крики птиц в небе и стук трости вдовы Крёг. Бум. Бум. Бум. В такт биению их сердец.

Долго ли они танцевали? Наверное, не так уж и долго. Но казалось, что целую вечность. Мужчины притихли, внезапно протрезвев.

Кто из них, растревоженный видом жены, пляшущей в хороводе, побежал к дому пастора и попросил его скорее вернуться на пляж, потому что в их женщин, как видно, вселились бесы?

– Немедленно прекратите эту дьявольскую забаву! – Пастор Якобсен выскочил на песок, его черные одежды хлопали на ветру, словно крылья огромного баклана.

Но руки пляшущих женщин как будто срослись друг с другом. Они не сумели бы разорвать круг, даже если бы захотели. Они были словно околдованы, но не дьяволом, нет – друг другом.

Хоровод разбили мужья. Стрикке оттащил Сёльве в сторонку и встряхнул ее, словно тряпичную куклу. Ингеборга заметила, как горело лицо Марен, когда та вклинилась между дядей и его женой. Женщины бросились врассыпную. У кого-то на лицах еще сияли улыбки, таившие радость свободы. Кто-то растерянно хмурился, словно очнувшись от чар.

Пастор Якобсен продолжал их укорять, теперь обращаясь к престарелой вдове Крёг, которая перестала стучать своей палкой. Она с недоумением смотрела на священнослужителя, полыхавшего праведным гневом.

– Я был о тебе лучшего мнения, Доретта Крёг, – говорил ей пастор. – Даже не знаю, что на это скажет купец Браше.

К Ингеборге подбежала Кирстен с блестящими от слез глазами.

– Что плохого мы сделали, Инге?

Прежде чем Ингеборга успела ответить, сзади раздался скрипучий женский голос.

– Танцы суть изобретение дьявола, дитя.

Ингеборга резко обернулась. Жена Генриха Браше стояла, прямая как палка, с отвращением глядя на происходящее на пляже. Бледные, почти бесцветные завитки волос выбивались из-под ее белого чепца. Она стояла, скрестив руки на груди, высокая и тонкая, как каменный столб.

– Меня удивляет, что вы допускаете столь нечестивые языческие забавы в нашей деревне, – обратилась фру Браше к пастору Якобсену. – Что скажет на это мой свекор, достопочтенный купец Браше?

– Это всего лишь одна ночь в году, – сказал пастор, вытерев влажный от пота лоб. – Костер и пир были устроены с разрешения купца Браше. По его мнению, простым людям потребны праздники, дабы отвлечься от жизненных тягот.

Фру Браше явно не убедили его слова. Она сердито нахмурилась, глядя на вдову Крёг.

– Доретта, ты тоже здесь?! А я-то все думала, куда ты запропастилась. Мне давно пора ужинать, а тебя нет.

Вдова Крёг опустила голову и подошла к фру Браше.

– Прошу прощения, госпожа, – сказала она, проковыляв мимо Ингеборги и Кирстен. – Я сейчас же займусь вашим ужином.

– Погоди, мы пойдем домой вместе, – сказала ей фру Браше. – Я ищу Генриха. – Она обратилась к пастору, понизив голос: – Вы не видели моего мужа? Он иногда слишком уж вольничает с рыбаками. Он был здесь, на пляже, вместе со всеми?

– Нет, я не видел герра Браше, – несколько удивленно ответил тот.

Вдова Крёг невольно взглянула на Ингеборгу и Кирстен.

Зоркая, как хищный ястреб, фру Браше это заметила и одарила сестер холодным, надменным взглядом.

– Чьи это девочки? – спросила она у пастора.

– Это дочери вдовы Сигвальдсдоттер, – ответил он.

При упоминании о Сигри Сигвальдсдоттер лицо фру Браше сделалось еще жестче.

– Я о ней слышала. Она задолжала нам много денег. – Она холодно посмотрела на Ингеборгу, после чего развернулась и пошла прочь. Вдова Крёг поспешила за ней.

– Девочки, где ваша мама? – спросил пастор.

Ингеборга предупреждающе стиснула руку Кирстен.

– Мама осталась дома, – солгала она, не моргнув глазом. – С тех пор как не стало отца и брата, ее не радует ни один праздник.

– И это понятно. – Пастор кивнул, но в его глазах не было и тени сочувствия. – Ступайте домой, девочки, и помолитесь от всего сердца. Покайтесь и попросите у Господа прощения за участие в нечестивых бесовских плясках.

– Зачем ты соврала пастору? – сердито спросила Кирстен у Ингеборги, когда они пробирались по дюнам к выходу на болота. – Мы же не знаем, где мама.

– Лучше, чтобы об этом никто не узнал, Кирстен.

На болоте им встретилась Марен Олафсдоттер, которая несла на бедре малыша Педера, младшего сына Сёльве, и вела за руку уставшего Эрика, ее старшего сына.

– А где Сёльве? – спросила Ингеборга.

– Исполняет супружеский долг, где-то в дюнах, – ответила Марен, скривившись от отвращения.

Ингеборга залилась краской, надеясь, что Кирстен не поняла, о чем говорила Марен.

Но Кирстен занимали другие вопросы.

– Твоя мать была ведьмой? – спросила она у Марен.

– Тише, Кирстен, – шикнула на нее Ингеборга, но Марен, похоже, совсем не обиделась. Даже наоборот. Ей как будто понравилось, что ей задали этот вопрос.

– Да, конечно. Очень сильной ведьмой. Ее боялся сам губернатор.

– Не надо, Марен, – нахмурилась Ингеборга. – О таких вещах лучше не говорить.

Марен пересадила Педера на другое бедро. Эрик уже засыпал на ходу и едва держался на ногах. Пожалев малыша, Ингеборга взяла его на руки.

– Почему же не говорить? – сказала Марен. – Пусть они нас боятся. Никак иначе нам от них не защититься.

– От кого? – спросила Кирстен, широко распахнув глаза.

– От мужчин, облеченных властью. Вот так-то, малышка. – Свободной рукой Марен взъерошила рыжие кудряшки Кирстен. – Моя мать была не такой, как другие ведьмы. У нее было два фамильяра[10]. Черная ворона и могучий лось.

– Ты когда-нибудь видела дьявола? – прошептала Кирстен, ее голос охрип от волнения.

В глазах Марен мелькнул озорной огонек.

– Конечно видела, Кирстен Иверсдоттер. И ты тоже видела, и не раз. Ведь он предстает в самых разных обличьях.

Кирстен застыла на месте и потрясенно уставилась на Марен.

– Дьявол может превратиться в кого угодно. В большого гончего пса или хитрого черного кота и даже в крошечного воробья, залетевшего к тебе в дом. Но чаще всего он приходит в облике человека, одетого во все черное. Он маскируется под священника, но под мантией скрывается полузверь, у него на руках – острые когти, а под шляпой – рога.

У Ингеборги все сжалось внутри, во рту пересохло. Она столько лет жила в страхе перед встречей с дьяволом. Но ведь слова Марен не могут быть правдой! Это все вздор и выдумки!

Они прошли мимо дома Генриха Браше, где в окнах мерцал свет свечей. Ингеборга представила, как присмиревшая вдова Крёг, которая получила выговор от хозяйки, прислуживает за столом рассерженной фру Браше, ожидающей своего мужа.

Почему они пошли именно этим путем, самой длинной и неудобной дорогой? И почему Марен идет с ними? Разве она не должна дожидаться тетю и дядю на берегу?

Спускаясь с холма, они прошли мимо коровника Генриха Браше. Дверь была чуть приоткрыта. Ингеборга услышала странный шум, доносившийся изнутри. Там кто-то пыхтел и возился, но это явно были не собаки. А потом раздался женский вздох, долгий и полный блаженства.

Все три девушки обернулись и заглянули в приоткрытую дверь.

– Ох, – тихо выдохнула Марен.

Всю дорогу до дома они молчали. Даже Кирстен не приставала с вопросами к старшей сестре. От того зрелища, что им открылось в коровнике, у Ингеборги щипало глаза, ей хотелось кричать. Ее всю трясло, но надо было сохранять спокойствие. Притвориться, что они ничего не видели.

– Оставайся, – предложила она Марен, не глядя ей в глаза. – Переночуешь у нас. Ты точно не донесешь двух мальчишек до Андерсби.

Марен положила руку ей на плечо.

– Спасибо, Ингеборга, – мягко проговорила она.

В ее глазах Ингеборга увидела жалость, и ей захотелось провалиться сквозь землю от стыда.

Они легли, но Ингеборга никак не могла уснуть. Сквозь щели в стенах сочился свет белой ночи, а мать все не возвращалась домой. Неужели она совсем потеряла рассудок? Или ей все равно, что может случиться с двумя дочерьми, которые ценятся гораздо меньше одного сына?

Ингеборга смотрела, как Кирстен свернулась калачиком в обнимку с Захарией, две невинные овечки прижались друг к другу. Мальчишки уютно устроились рядом с Марен. Все вокруг спали, и лишь Ингеборга лежала без сна и ждала возвращения матери, но та все не шла и не шла.

Перед мысленным взором стоял жуткий образ. Ее мать в юбке, задранной до пояса, с обнаженной спиной, влажно блестящей от пота; сзади пристроился Генрих Браше. Его зеленый камзол валяется на полу. Ягодицы обнажены. Ингеборга никак не могла отогнать от себя эту картину, и постепенно она начала преображаться: Генрих Браше стал выше ростом, одет он был во все черное, на голове у него выросли дьявольские рога, и на руках, что держали ее мать за талию, были не ногти, а острые звериные когти.

Когда Ингеборга наконец уснула, даже во сне она слышала, как эти двое пыхтят, предаваясь греховному блуду.

Она вздыхает, а он завывает, как волк на луну.

Глава 11

Анна

В летние недели непрестанного света спать было практически невозможно. Я постоянно держала оконную заслонку закрытой, чтобы создать в спальне подобие ночной темноты, но меня беспокоил не столько свет, сколько громкие неумолчные крики птиц, слетавшихся к гнездовым скалам.

В ту ночь, когда я впервые услышала эти крики, я проснулась в испуге и побежала в соседнюю комнату, где Хельвиг спала на своем топчане.

– Просыпайся! – Я потрясла ее за плечи. – Кто так кричит?

– Это всего лишь птицы, – сказала она, протирая глаза грязными пальцами.

– Я в жизни не слышала такого адского шума.

– Каждое лето они прилетают сюда на гнездовье, – объяснила мне Хельвиг. – На скалы на той стороне пролива, у деревни Эккерё. – Она поднялась со своего топчана, явно довольная тем, что знает что-то такое, чего не знаю я. – Пойдемте посмотрим.

Служанка распахнула дверь, которая никогда не запиралась. Локхарту стоило лишь запереть крепостные ворота, и Вардёхюс превращался в тюрьму для всех нас.

Я вышла следом за Хельвиг во двор. Я понятия не имела, который сейчас час. Возможно, была середина ночи, поскольку летом на севере наступает полярный день, и целый месяц солнце вообще не заходит за горизонт. Светло-серое небо было точно таким же, как на крошечных нидерландских картинах в твоей зимней гостиной, но его безмятежную прозрачность нарушали тысячи белых птиц, что летели над крепостью нескончаемой стаей.

– Они прилетают с востока, – сказала Хельвиг. – Всегда гнездятся в Эккерё, вместе с чайками и сапсанами. У них очень вкусные яйца. – Она улыбнулась, продемонстрировав крупные крепкие зубы. – Может быть, нам посчастливится, и губернатор позволит взять пару штук.

При мысли о яйцах у меня заурчало в животе. Дома в Бергене мы часто ели перепелиные яйца, поджаренные на сливочном масле.

Мы вернулись в наш мрачный тюремный барак, и, конечно, там было темно – как всегда, беспросветно темно, – но я все равно не смогла уснуть из-за пронзительных птичьих криков. В них мне слышалась паника и предчувствие беды, и мое сердце билось так сильно, что я всерьез испугалась, как бы оно и вправду не выпрыгнуло из груди.

На следующий день птичий гвалт не прекратился. Хельвиг сказала, что мне надо к нему привыкать, потому что он не утихнет до самого конца здешнего короткого лета.

Я не знала точно, насколько можно ей доверять. Да, многие дамы делятся всеми своими секретами с горничной, но Хельвиг была еще и надзирательницей, не так ли? Она всегда с подозрением следила, как я открываю аптекарский сундучок и перебираю его содержимое. Мне очень хотелось выращивать целебные травы, но я уже поняла, что этот холодный скалистый остров явно был не богат ботаническими ресурсами.

Иногда Хельвиг спрашивала у меня, для чего нужен тот или иной корень, сушеный лист, порошок или настойка. Я отвечала, что корень окопника помогает от многих болезней, и особенно от кровотечений; листья мяты смягчают желудок и выводят лишние газы, а если их растереть в порошок, облегчают боли при родах; отвар лепестков красных роз – лучшее средство от головной боли, а также болей в глазах, ушах и деснах.