Красно-желтые дни. Сокровища Юмы

Но было еще кое-что, в чем мэр боялся признаться даже себе. Пару раз он устраивал заместителю выволочку, пуская в ход весь свой ругательный арсенал, пусть, мол, знает свое место, “интеллигент”. Но натыкался при этом на такой взгляд, что внутри холодело. Было в нем что-то от Дзержинского, мозаичный портрет которого встречал Ваню Абрамова в фойе школы в течение десяти лет…

– Как дочка, всё нормально?

Майер остановился и, надев маску доброжелательной учтивости, повернулся к начальнику:

– Спасибо, Иван Захарович! Дома, отсыпается.

– Зря ты её в Россию привёз. Загорала бы сейчас где-нибудь на Канарах, и горя не знала.

– Вся в мать – если что не по ней, такое устроит…

– Знакомо, – сочувственно протянул Абрамов. – Только ты все равно объясни – пусть в политику не лезет. Это сегодня удалось ее отмазать, а завтра даже я помочь не смогу. Громов и его шобла скоро на зону отправятся. Оно ей надо?

– Понял, Иван Захарович. Спасибо за помощь и… со связью сделаю всё, что смогу.

– Смоги, родной, смоги! Очень уж ситуация паскудная.

Дверь неожиданно отворилась и на пороге появилась Нефертити. Толкая перед собой сервировочную тележку, уставленную различными яствами под стеклянными и никелированными колпаками, под перезвон разноцветных бутылок, небрежно накрытых салфеткой, она словно стюардесса по ковровой дорожке проследовала к столу. Комната моментально наполнилась ароматами горячего ростбифа, свежей зелени и какой-то фруктовой экзотики.

– Иван Захарович, вы же знаете, у вас режим, – произнесла она с ласковой улыбкой и, прищурившись, потеребила верхнюю пуговку на белоснежной с глубоким вырезом блузке.

Выходя из приемной, заместитель услышал, как щелкнул замок двери совещательной комнаты и из селектора секретарши раздался голос мэра:

– Рита, я занят! Никого не пускать!

По включенным противотуманным фарам, Майер нашел свой УАЗик. Он стоял в ряду иномарок и возвышался над их акульими спинами черным мавзолеем. Водитель уже завел мотор, как вдруг сквозь сизое облако тумана прорвался искажённый мегафоном низкий мужской голос: “Идеалам Коммунистической партии будем верны!” Майер прислушался – в холодной плотной дымке невозможно было понять, откуда идет звук. “Человеку труда, строителю светлого будущего человечества, слава, слава, слава!”, – прозвучало с воодушевлением.

– Прокурор! – снисходительно ухмыльнулся Майер. – Постой немного, я сейчас, – приказал он водителю и направился через площадь к тому месту, где стояли информационные щиты.

“Отречемся от старого ми-и-ра…”, – прохрипел мегафон отчетливее, едва из тумана выступила стена из фотографий, графиков и текстовых блоков. Согнувшись в три погибели, Майер пролез под одним из щитов и оказался в двух метрах от трибуны с покрытым ржавчиной советским гербом на фасаде. Из-за трибуны, прямо по центру, выступала по пояс фигура старика в сером пальто и черной фетровой шляпе. Даже туман не мог скрыть угловатые, словно точеные, черты его лица – острые скулы, глубоко запавшие глаза, густые черные брови и орлиный нос. На груди у него алел большой, коряво завязанный, бант.

Увидев перед собой заместителя мэра, он поднял лежавший перед ним мегафон и торжественно объявил:

– В праздничной колонне, товарищи, идут молодые строители коммунизма! Коммунизм – молодость человечества! Ура-а-а!

Майер скептически оглянулся по сторонам и спросил мужчину:

– Савелий Петрович, вы это зачем? Здесь же нет никого!

– “Где двое или трое собраны во имя мое, там Я посреди них!” – процитировал старик строчку из Евангелия, ткнув крючковатым пальцем в сторону памятника Ленину, проступающего сквозь туман тенью отца Гамлета.

– Ну, я-то точно не с вами. Значит, вы тут один.

– Кто не с нами, тот против нас! – вылетело из мегафона резче обычного. – Ренегатов и приспособленцев – на свалку истории!

Майер недовольно поморщился и спокойно возразил сердитому старику:

– Если кто на свалке, так это вы со своей бредовой идеей.

Старик вскинул было мегафон, но вдруг закашлялся, захлебнувшись воздухом.

– А скоро и ваш вождь туда отправится – на переплавку, помяните мое слово!

– Вы… вы… – старик схватился одной рукой за трибуну, а другую прижал к сердцу. – Вы не посмеете! – прохрипел он, тяжело дыша. Наконец у него получилось выкрикнуть: – Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!

Майер глубоко вздохнул и печально покачал головой.

– Идите домой, Савелий Петрович! Парад окончен… И уже давно.

Он говорил громко, стараясь перекричать вошедшего в раж старика. Глядя куда-то вдаль, тот вдохновенно распевал очередной коммунистический гимн: “Вставай проклятьем заклеймённый весь мир голодных и рабов!”

Чудаковатого старичка, носившего даже летом выцветшее от времени черное драповое пальто и такую же ветхую шляпу, в Солнечногорске знали все. Слава сумасшедшего закрепилась за ним после того, как он устроил “революцию” в городе.

Однажды он привел в городскую администрацию группу ветеранов – все в парадных мундирах и орденах. Настроены старички были решительно, поэтому делегация беспрепятственно прошла в кабинет главы города, где предводитель зачитал декрет о восстановлении Советской власти в Солнечногорске.

После двухчасовых переговоров, которые предусмотрительно доверили вести главврачу городской больницы, восставших отпустили по домам. А вот зачинщика пришлось “пригласить” на обследование в местный психдиспансер.

– Параноидально-шизофренический бред, вызванный коллапсом аутентичной среды обитания, – констатировал пожилой врач и пояснил молодым коллегам: – Хомо советикус обыкновенный, – таких у нас полгорода.

После профилактической беседы “революционера” отпустили с миром. На время уральский Че Гевара затих. Но скоро вновь появился. На этот раз – в городской прокуратуре. Войдя в приемную, он достал из древнего кожаного портфеля бумажную папку и подал ее дежурной сотруднице.

Папка содержала кипу вырезок из местной прессы с журналистскими расследованиями о злоупотреблениях власти. К этому пестрому набору прилагалось составленное по всем правилам заявление с просьбой привлечь такого-то к уголовной ответственности на основании статей УК СССР.

Когда старику заметили, что нет уже тех законов, да и страны такой не существует, он с гордым видом вынул из внутреннего кармана пальто красную книжицу с серпом и молотом и положил на стол перед ошарашенной сотрудницей. Той ничего не оставалось делать, как зарегистрировать заявление от “гражданина СССР Савелия Петровича Косого”.

И это было только начало. Старичок зачастил в прокуратуру, принося все новые и новые “доказательства” преступной сущности местной власти. Все это страшно бесило Абрамова, который был главным героем этих заявлений, и ему то и дело приходилось давать письменные и устные объяснения “по сути вопроса”.

– Кто у нас прокурор, ты или этот псих в шляпе? – спрашивал Абрамов своего друга – городского прокурора – за рюмкой коньяка. Но тот только разводил руками – таковы правила.

А еще старик был известен тем, что на каждом митинге местных коммунистов устраивал скандал. В разгар мероприятия он появлялся с фанерным плакатом, на котором с одной стороны было написано: “Слава КПСС!”, с другой: “Зюганов – предатель!” Дело нередко заканчивалось побоями, которые Савелий Петрович переносил со стойкостью мученика…

Майер брел сквозь туман на желтые пятна фар, а вслед ему дребезжал усиленный мегафоном голос сумасшедшего старика: “Партия Ленина – сила народная, нас к торжеству коммунизма ведёт!”

Глава 3. Допрос

Дольки подгоревшего лука смотрелись в супе словно мертвые гусеницы на поверхности маслянистой лужи. Антон сидел за “столом” в своей камере и, склонившись над алюминиевой тарелкой, решал дилемму: сразу спустить блюдо в парашу или дать ему какое-то время побултыхаться в желудке. Первый вариант показался предпочтительнее.

Он не успел подняться со стула, как позыв рвоты согнул его пополам и половина баланды оказалась на бетонном полу. Антон вылил остатки в унитаз и принялся собирать разлитое куском туалетной бумаги. Чтобы опять не стошнило, стал размышлять о первобытной подоплеке сомнения.

Возвращаясь с охоты и садясь у костра перекусить, пещерный человек не мучился гамлетовским to be or not to be. Он безошибочно определял, что перед ним: запечённая на костре ляжка кабана или куча гнилых овощей. Минули тысячелетия и человек усложнил процесс питания настолько, что теперь запросто может слопать не только сыр с плесенью или жабу, но и тюремную баланду. И только сомнение – этот остаток здорового инстинкта, унаследованный нами от пращуров – подсказывает: немедленно выбрось эту дрянь!

Закончив с уборкой, Антон тщательно вымыл руки, сел к столу и пододвинул к себе тарелку с макаронами. Он попытался отделить их друг от друга погнутой вилкой, но ничего не вышло. Тогда просто покромсал липкую тестянную массу на части и съел, заедая хлебом и запивая похожей на компот мутной кисловатой жидкостью. Хлеб – единственное, что сохраняло здесь свой естественный вкус и запах.

Смахнув крошки со стола, он широко зевнул и прилёг на шконку, уставившись в расположенное под потолком узкое окно. Ранним утром, когда его перевели сюда из обезьянника, сквозь решетку и грязное стекло еще виднелся кусочек освещенного солнцем неба. Сейчас же окно было затянуто матовой, словно глаз больного катарактой, пленкой.

“Мало того, что свободу отняли, так еще и вида на небо лишили”, – поворчал Антон, хотя прекрасно понимал, что это всего лишь капризы погоды.

Ему казалось, что весь мир ополчился против него, и даже стены пытаются подслушать его мысли, а окно – заглянуть в душу, чтобы узнать, что он скрывает.

Сразу после завтрака Антона отвели в допросную комнату, где сотрудник уголовного розыска Айнур Жусупбеков три часа кряду пытался добиться от него “чистосердечного признания”. Сначала, нависнув над ухом Антона, он орал, как сумасшедший, обещая стереть в лагерную пыль. Потом неожиданно успокоился и, развалившись на стуле, принялся генерировать версии, одна нелепее другой. При этом разброс был такой, что Антон из ”тупого малолетки”, у которого “одни тёлки на уме”, запросто превращался в “агента ЦРУ” и “пиндосскую подстилку”.

Когда следователю показалось, что клиент созрел, он положил на стол чистую бумагу, ручку и скомандовал: “Пиши!”, предупредив об ответственности за дачу ложных показаний.

Пока Антон корпел над своим сочинением, следователь сидел напротив и надраивал табельное оружие. Иногда он вытягивал руку с пистолетом и щурился через прицел в сторону допрашиваемого. Должно быть, в этот момент он казался себе Джеймсом Бондом, однако Антон решил, что роль сержанта Юджина из “Полицейской академии” подходит ему больше.

Антон написал все, как было. Ну, или почти все.

То, что произошло минувшей ночью само по себе преступлением не являлось: погуляли с парнями по охраняемой территории – плотине ГЭС, что тут такого? Ничего же не тронули, ни сломали. А то, что вход в Тоннель нашли, так за это еще наградить надо: тридцать лет никто на этот советский секретный объект попасть не мог, а они – смогли.

Но после встречи с мэром у автозака стало понятно, что просто так от них не отстанут. Будут искать, за что зацепиться, чтобы впаять реальный срок оппозиционерам. За парней Антон не переживал – они не расколются. Если только Глеб…

Воспоминание о предательстве сдавило грудь стальным обручем и Антон в который уже раз за этот день с горечью подумал: “Зачем?!” Он задавал этот вопрос не столько Глебу, сколько себе. Зачем было идти на риск, если итог не очевиден? если знаешь, что рядом с тобой предатель? если есть хоть малая вероятность, что всё закончится так, как закончилось – в комнатке со стальными запорами и решеткой на окне?

Но поступить иначе он не мог: обстоятельства сложились так, что выбора не осталось. Точнее, выбор был. Но такой же простой, как двоичный код, как свет и его отсутствие, как утверждение и отрицание. С одной стороны хорошо – не нужно мучаться, бросая кости раз за разом. С другой – выбор из двух вариантов похлеще русской рулетки: одно неверное движение и ты покойник…

Ну и пусть. Даже если Глеб расскажет им про Новый мир, про заговор профессора Плетнева, про хранителей и тайный ключ, они не поверят. В лучшем случае, подумают, что их водят за нос, в худшем – что парень спятил.

Поэтому Антон был спокоен: о действительно серьезных вещах он не говорил никому.

Как только он поставил подпись и положил ручку, в допросную вошел дежурный и постучал пальцами по наручным часам на правом запястье.

– Иди, Громов, – важно кивнул следователь в сторону двери, рассматривая исписанные ровным почерком листы. – И учти – наш разговор еще не окончен.

Легкая усмешка скользнула по губам Антона. Самое длинное предложение, которое ему удалось произнести за все время “разговора”, состояло всего из трех слов: его имени, фамилии и отчества.

– И ты думаешь, кто-то в это поверит? – встретил его следователь скептической ухмылкой, когда Антона снова привели на допрос. Расхаживая вокруг стола, он принялся зачитывать вслух объяснительную Антона.

– “29 апреля мы с друзьями решили отметить День международной солидарности трудящихся туристическим походом по местам трудовой славы первостроителей нашего славного города”. Это когда весь город снегом завалило и все по домам сидели, вы почему-то решили в горы идти?

– Синоптики сказали, снег растает, – пожал плечами Антон.

– Конечно, – иронично усмехнулся следователь. – Синоптикам надо верить, они же никогда не ошибаются… Хорошо. А вот дальше ты пишешь: “30 апреля в 18.00 наша группа в составе: ммм… собралась у памятника Горнякам и мы отправились в поход”, так?

– Всё верно.

Следователь оторвал взгляд от бумаги и с издевкой заметил:

– Тут, Громов, ты забыл добавить: “прихватив с собой автомобильный домкрат, фомку и набор электрика-верхолаза”.

– В горах всякое случается, – отреагировал Антон. – Лавина, сель, обвал… Можно и в ущелье провалиться…

– Ага, – скептически кивнул следователь. – Как же товарища без аркашки и резиновых перчаток из ущелья доставать? Ты дебил, Громов? Или ты думаешь, что следователь – тупой?

Антон многозначительно промолчал, а следователь, не дождавшись ответа, продолжил:

– А вот это что? “По счастливому стечению обстоятельств, в полночь мы оказались в районе дамбы, где обнаружили вход в старинную пещеру”. Это ж как повезло! – потряс он листочками над головой: – Дамба впервые за семьдесят лет пересохла, и только ты, Громов, с дружками возле нее оказался. Да так хорошо оказался, что ни камеры, ни часовые вас не заметили!

– А мы причём? Выдвигайте претензии к тем, кто такую охрану организовал.

Следователь остановился и с любопытством посмотрел на Антона.

– Интересный ты тип, Громов! – он бросил листочки с объяснительной на стол. – На всё-то у тебя найдется логичный ответ. Только всё это – хрень полная. Пацанские, беспонтовые отмазки. – Он присел на край стола и, наклонившись к уху Антона, вкрадчиво произнёс: – Серьезные люди на зоне тебя не поймут. Там за гнилой базар так разукрасят, – он похлопал ладонью по сжатому кулаку, – в жизнь не отмоешься.

Впервые Антону стало не по себе. Он знал, что следователь пойдет на всё, чтобы раскрутить его на уголовку, и что запугивание – самый распространенный метод. Но одно дело – знать, другое – находиться в двух шагах от камеры с уголовниками. И если в прошлый арест проблем с ними у Антона не возникло, то кто знает, что будет теперь, когда и за ними, и за следователем маячит тень самого Абрамова.

– Не боитесь, что про ваши методы узнает начальство? – кивнул Антон в сторону камеры, висевшей в углу под потолком.

Следователь выпрямился, глаза у него превратились в две узкие щелки, и он, размахнувшись, ударил Антона по щеке тыльной стороной ладони. Падать было не больно: Антон инстинктивно выставил перед собой руки. А вот в ухе звенело так, что казалось барабанная перепонка вот-вот лопнет. Голова кружилась и он сел, опираясь руками на пол. Следователь стоял над ним, держа руки на поясе и улыбался как ни в чем не бывало.

– Что, приболел, Громов? Так нельзя, – заботливо подхватил он Антона под руку, помогая подняться. – Ты еще молодой, здоровье надо беречь.

Заметив, что Антон все еще косится на камеру, усмехнулся:

– Не беспокойся, никто не узнает: вай-фай сегодня по всему городу не работает, – туман.

Антон принял это за очередную издёвку: в голове у него действительно туманилось, мысли никак не могли собраться и он боялся, что сболтнет лишнего. А это запросто, раз уж дошло до рукоприкладства. Здесь и не таким языки развязывали.

Он выпалил раздраженно:

– Что вам от меня нужно? Я все уже написал.

– Давай не будем зря тратить время, – поморщился следователь и достал из папки пару листочков. – Это – протокол допроса. Здесь все, как ты изложил в своей объяснительной за исключением небольшого дополнения: ты признаешь, что вы с друзьями собирались взорвать плотину…

– Вы с ума сошли! – вскрикнул Антон. – Как можно взорвать такое сооружение, да и вообще – зачем нам это надо?

– Важен не результат, а намерение, Громов. А цель более чем ясна: сымитировать техногенную катастрофу и обвинить в ней городскую власть. Разве не так?

– Бред какой-то! – энергично возразил Антон. – Вы что, бомбу нашли, поймали нас на закладке? Нет доказательств – нет дела. Можете убить меня, но я этого не подпишу.

– Зачем же так? У нас все по закону, – ухмыльнулся следователь и положил руку на папку. – Никто убивать тебя не собирается. Достаточно признательных показаний твоих подельников.

Лицо у Антона вспыхнуло, а лоб покрылся испариной. Он снова увидел перед собой лицо Глеба и ладони непроизвольно сжались в кулаки. От предателя можно было ожидать чего угодно. Но парни… Нет, они не могли. По крайней мере, не Ким. Жанна – дочь заместителя мэра, ее не тронут. А что если Соло? Этого папенького сынка запросто могли сломать.

– Я вам не верю, – буркнул Антон.

– Напрасно, – следователь скорчил скорбную мину. – Твои друзья оказались умнее: они подписали чистосердечное – признались в подготовке теракта и выйдут на свободу около тридцати. Тебе же, если станешь выёживаться, придется тянуть лямку по полной. Это ж сколько тебе будет, Громов? – Он мечтательно закатил глаза в потолок. – Сорок с гаком, не меньше. Лучшие годы псу под хвост, а?

Антон угрюмо молчал. Он понимал, что следователь прав: докажи он, что это Антон перекрыл плотину в момент паводка, поставив под угрозу затопления целый город, тюрьма станет его домом на ближайшие двадцать лет. А еще хуже, и парням отсыпят по полной, и этого он себе никогда не простит.

Только никаких доказательств нет и быть не может, а значит, это всего лишь тупой примитивный наезд. Надо держаться во чтобы то ни стало. Тем более, что это – только начало, дальше будет хуже.

– Я все написал как было, добавить мне нечего.

Следователь сложил бумаги в папку и скривил губы в ухмылке:

– Зато у нас есть, чем тебя порадовать. Правда, Петренко? – обратился он к вошедшему в комнату конвоиру. – Уведите арестованного.

Антон встал и вышел в открытую охранником дверь. Он шел по уже знакомому маршруту, сложив руки за спину и выполняя короткие команды идущего следом конвоира. Стены коридоров СИЗО, выкрашенные в грязно-синий колор и освещенные мертвым неоновым светом, нагоняли тоску, и Антон с удивлением обнаружил в себе желание – как можно скорее оказаться в своей камере. Там, конечно, не отель, зато никто не дышит тебе в затылок, не тычет кулаком в спину и не кричит, словно псу: “Стоять!”, “Пошёл!”. А еще там можно сосредоточиться и обдумать план защиты – адвоката если и дадут, то только для галочки.

– Лицом к стене! – выкрикнул конвоир, когда до камеры оставалось еще пол коридора. Антон напрягся.

Пока гремели ключи, он прикидывал варианты, пытаясь не думать о плохом. А самое плохое сейчас – попасть на пресс-хату, где сидят беспредельщики. За разные тюремные ништяки, они превратят твою жизнь в такой ад, что ты согласишься подписать какое угодно признание, лишь бы тебя перевели куда-нибудь.

– Заходи, – скомандовал конвоир и грубо втолкнул Антона в дверной проем.

Дверь за спиной тяжело громыхнула, лязгнул замок и Антон остановился как вкопанный.

Всё свободное пространство общей камеры было занято людьми в пестрых спортивных костюмах. Они стояли на небольших ковриках в одних носках, наклонившись вперед и упершись руками в колени. Впереди всех, у самого окна, что-то бормотал вполголоса щуплый мужичок в тюбетейке.

Антон, конечно, знал, что такое намаз: на мусульманские праздники у городской мечети собиралось столько народу, что небольшой уральский город становился похож на какой-нибудь Учкудук. Но чтобы у мусульман была особая камера в СИЗО… Впрочем, почему бы и нет: уж что-что, а договариваться с начальством они умели.

– Аллаху акбар! – громко произнес щуплый, выпрямившись, и сделал земной поклон. Вместе с ним припали лбом к полу остальные, не обращая внимания на замершего у дверей Антона.

Молитва продолжалась недолго: мужичок в тюбетейке произнес последние слова на арабском и провел ладонями по лицу. Все повторили за ним и принялись обуваться и сворачивать коврики, бросая косые взгляды на новичка. Одни разбрелись по шконкам, другие принялись накрывать на стол. И только мужичок всё стоял у окна, листая небольшой томик в кожаном переплете.

– Здравствуйте, – обратился Антон к нему, чтобы обозначить свое присутствие. Тот не отреагировал, но продолжал всё так же внимательно смотреть в книгу.

“Вот и первый косяк, – занервничал Антон. – Поди разбери, кто у них тут старший”.

– Саид, поговори-ка с человеком, – раздался откуда-то с крайней шконки хриплый голос с кавказским акцентом.

Стриженный под ноль невысокий скуластый парень с узким разрезом глаз подошел к Антону, держа руки в карманах штанов.

– Ты кто такой? – прошлепал он нижней губой, обнажив две золотые коронки на желтых зубах.

– Антон Громов, – ответил Антон спокойно. Хоть перед ним, похоже, шестерка, осторожность не помешает. Еще с прошлой своей отсидки он усвоил урок: улыбку здесь принимают за наглость, медлительность – за трусость.

– Муслим? – кивнул парень вопросительно.

– Не понял, – приподнял бровь Антон.

– Мусульманин, говорю?

– А, нет. Православный.

– Кяфир! – презрительно бросил парень через плечо и со шконок раздались цоканье языком и недовольные возгласы. Он придвинулся к Антону вплотную и зло прошипел: – Ты чё тут забыл, Ваня?

– Так это, – опешил Антон, – я к вам не просился. Мне и в одиночке неплохо было.

– Обиженный, что ли? – отпрянул парень, скривив рот.

Антон вспыхнул, но тут же взял себя в руки: урок номер два – на первую провокацию не отвечай, подраться всегда успеешь.

– Арестовали ни за что, теперь дело хотят повесить.

– Э! Все так говорят! – оскалил он желтые зубы. – А потом – магазин воровал, девчонку трогал, наркотик продавал. Ты лучше сразу скажи, – почесал он загривок, морщась, – всё равно узнаем.

– Я правду говорю – ни за что…

– Вот заладил – “ни за что”, “ни за что”! – грубо перебил стриженный. – Говори, чё тебе шьют?

Антон пожал плечами.

– Следователь двести пятой пугает.

– Вах! – с неподдельным удивлением выдохнул парень. Он направился в конец камеры и исчез в проходе между двухъярусными кроватями. Слышно было, как он с что-то говорит на своем языке, передавая старшему содержание их с Антоном разговора.

На столе в это время появились тарелки с лепешками, конфеты и алюминиевая посуда. Перебрасываясь короткими фразами, зеки стали рассаживаться по скамейкам. Никто не притронулся к еде, пока во главе стола не сел бородатый чеченец средних лет в шапочке с кисточкой. Он согнул руки в молитвенной позе, то же сделали остальные. Щуплый в тюбетейке прочел молитву и сокамерники принялись за трапезу.

– Что стоишь? – поднял глаза на Антона чеченец. – Проходи, Иван-террорист, присаживайся, кушай хлеб, пей чай. Саид, налей гостю.

– Меня, вообще-то, Антон зовут, и я не террорист, – ответил Антон, устраиваясь на краю скамьи.

– Русский – значит Иван. А террорист или нет, суд решит. Двести пятую просто так не дают.

Зеки одобрительно закивали, будто услышали о чем-то для себя приятном.

– Вот брат наш Тенгиз, – показал чеченец рукой на худого лысого парня в полосатой рубашке, – он заслужил. Тенгиз магазин сжёг, где барыга палёную водку продавал, а самого барыгу на пику посадил. Из-за него на тот свет пятеро пошли. А с ними и его брат.

Чеченец замолчал и бросил тяжёлый взгляд на Антона. Зеки тоже косились, отхлебывая чай из алюминиевых кружек. Антон жевал лепешку и все никак не мог проглотить. Похоже, ему не верили, а это плохо: кто знает, какую “весточку с воли” им подкинут. Только сейчас он понял, что за “подарок” приготовил ему следователь. По-видимому, он рассчитывал, что, оказавшись в одной камере с “террористами”, Антон захочет втереться в доверие и примется трещать о своих подвигах. Ну а потом эту информацию можно будет выменять у зеков на какие-нибудь послабления по режиму: мусульманский кодекс чести на кяфиров не распространяется.