Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

И вот стремительно входит генерал – невысокий, худощавый, энергичный. Я ору во всю мощь: «Рота, смирно!» Это неважно, что в роте никого нет: кто в карауле, кто на полевых занятиях – специально всех убрали с глаз долой. На всякий случай. А то вдруг генерал заметит у кого-то непорядок в одежде (скажем, не затянут ремень), или какой-то недоразвитый ляпнет в ответ что-нибудь не то, тем более не дай бог – пожалуется.

Павел Иванович быстро одолел несколько ступенек от уличной двери до лестничной площадки, где я стоял, не шелохнувшись. Генерал произнёс: «Вольно». Я во всю мощь своего нежного голоса проорал эту команду для пустой казармы. Бегло взглянув на меня, он сразу подошёл к стенгазете. Достал очки (всё-таки уже шесть десятков лет), приставил их к глазам, осмотрел наше творение довольно внимательно. Строго спросил: «Свежая?.. А почему даты нет?»

С тех пор я особо слежу, чтобы на каждом номере газеты была указана точная дата выпуска. Шучу… Понимаю, что агитации и пропаганде тогда придавали повышенное внимание, даже герои мировых войн, – время было ответственное. Но, признаюсь, я был польщён, что такой именитый читатель обратил внимание на наш «свежий» выпуск. Пусть и по должности.

Батов, как и его предшественник в Прибалтийском ВО Горбатов, личность весьма интересная. Генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза – за победы над нацистскими армиями. Восемнадцатилетним пошёл добровольцем в Первую мировую войну, отличился, награждён двумя Георгиевскими крестами и медалями. В Гражданскую войну был на стороне красных. Под псевдонимом Пабло Фриц – в 1936–1937 годы помогал испанским республиканцам. Утверждают, что именно он стал прообразом для одного из героев книги Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол». Во время Второй мировой войны участвовал в польской и финской кампаниях и, конечно, в битве с нацистскими полчищами. Он командовал частями Красной Армии при защите Крыма, при окружении и уничтожении сил противника под Сталинградом, во время Курской битвы, при форсировании Днепра, Вислы… Его очень высоко ценил Константин Рокоссовский.

Эти сведения, разумеется, я почерпнул только сейчас. А тогда просто знал, что есть такой герой-генерал. Впрочем, а какой генерал не стал героем в 1940-е годы?! Разве только тот, кто был расстрелян Сталиным. Предшественнику Батова Горбатову чудом удалось избежать этой трагической участи. Он так же славно начинал свой боевой путь: георгиевские кресты и медали в Первую мировую, в Гражданскую тоже воевал на стороне большевиков. Но в ходе репрессий против командиров Красной армии в 1937 году Александр Васильевич был арестован за «связь с врагами». В своей книге «Годы и войны» генерал вспоминал:

«Допросов с пристрастием было пять с промежутком двое-трое суток; иногда я возвращался в камеру на носилках. Затем дней двадцать мне давали отдышаться… Когда началась третья серия допросов, как хотелось мне поскорее умереть!»

Умереть не дали. Комбрига сослали на пятнадцать лет на Колыму. Но за три месяца до нападения Гитлера ему сказали: «Горбатов, выходи!». Дело пересмотрели, вернули в армию. Он тоже отличился в разных битвах. Удостоен звания Героя Советского Союза. Такой вот герой с непростой биографией командовал округом, когда меня туда призвали. И вот таких людей, истинных патриотов, Сталин и его опричники преследовали, уничтожали!

Однажды я оказался рядом с ещё одним знаменитым советским военачальником – маршалом Баграмяном. В Риге, которая была центром Прибалтийского военного округа, состоялось торжественное заседание по какому-то традиционному случаю. И так нечаянно получилось, что солдат Панков сел в зале прямо за этим прославленным полководцем!

Иван Христофорович успешно командовал войсками, которые брали Кёнигсберг, потом – 3-м Белорусским фронтом. Правда, на его боевом счету и крупная неудача – провал под Харьковом, где советские войска попали в окружение с гигантскими потерями. А он был одним из разработчиков наступательной операции. Сталин чуть не отдал его под трибунал.

Я, рискуя навлечь маршальский гнев, решил не упустить момент. Затвор моей «Смены» щёлкнул – Баграмян и его свита удивлённо уставились на меня. Молча оценили мою наглость и мою неопасность. Успокоились, отвернулись. Снимал без вспышки (у меня её тогда и не было), так что качественной исторической фотографии не получилось.

Было и такое отвлечение от прямой солдатской службы – по общественной работе. На 16 марта 1958 года назначили выборы в Верховный Совет СССР. Меня выдвинули в секретари избирательной участковой комиссии. И с 14 февраля освободили от караулов и нарядов. Комиссия заняла кабинет замполита. Так что нам с Виктором пришлось оттуда забрать свои манатки. Перебрались к нему в библиотеку. И это даже было лучше – без ежедневного наблюдающего ока начальства.

Одновременно мне дали и другое общественное поручение. Вот как я восторженно и самонадеянно прореагировал на него. Цитирую по моему сохранившемуся письму, отправленному в Москву:

«Меня назначили агитатором в своём отделении. Я уже начал готовиться. Готовлю лекции и беседы о выборах в Верховный Совет СССР (здесь и о самом Верховном Совете), о создании и боевых победах Советской Армии за 40 лет. Агитатором я буду целый год. Взялся за эту работу горячо, потому что чувствую, что дали по моим силам. Думаю, справлюсь отлично, в крайнем случае – хорошо».

О депортации и легионерах

Удивительнейшее совпадение: в нынешней, независимой Латвии именно шестнадцатого марта стали отмечать День памяти Латышского легиона. Конечно, совпадение это случайное. День выборов, как известно, у нас назначают на воскресенье. И, разумеется, в 1958 году я не знал, что именно шестнадцатого марта ровно за четырнадцать лет до наших выборов две латвийские гренадерские дивизии в составе немецких войск СС под Ленинградом впервые вступили в бой с Красной Армией. А теперь в независимой Латвии бывшие легионеры и националисты пытались в этот день организовать марши. Им то не разрешали под давлением местных и зарубежных антифашистов, то разрешали. В нашей стране, естественно, наиболее «патриотические» СМИ и политики подняли шум по поводу этих маршей.

У меня к этому отношение двойственное. Надо помнить, что, хотя эти латвийские дивизии и назывались «добровольческими», записывались туда не так уж и добровольно. Формально у латвийских призывников был выбор: можно было пойти служить в чисто германских частях, в обслуживающих подразделениях либо работать на строительстве оборонительных сооружений, то есть, по сути, быть если не рабами, то людьми второго сорта. А здесь – латышская часть, со своими командирами. К тому же не надо забывать, что такое «добровольность» в оккупированной стране.

И также не надо забывать о том, что натворила Красная Армия и доблестные советские чекисты, когда Латвия «добровольно» вошла в состав СССР: тысячи отправленных в ГУЛАГ, а то и расстрелянных, насильственная коллективизация, насаждение в органы власти только сторонников большевизма. Поэтому, записываясь в латвийский легион, люди фактически давали присягу бороться с большевизмом. Пусть и под руководством Гитлера, но – отомстить за ликвидацию советскими «защитниками» недолгой независимости маленького государства. При этом латвийцы ставили условие Германии – вернуть самостоятельность своей страны. Не случайно, что не сразу Гитлер согласился на создание национальных латвийских частей, а лишь тогда, когда припёрло – после наших успехов под Курском. Конечно, верить, что Гитлер, в случае победы, разрешил бы эту самостоятельность – наивно, но всё же, взяв в руки оружие, люди надеялись добиться этого своей кровью.

И ещё одна печальная страница в судьбе Латвии и в наших с ней взаимоотношениях. Депортация её граждан. Высылки неугодных элементов бывали в разные советские годы. Но две депортации запомнились особенно, своей массовостью и жестокостью. По официальным латвийским данным, в ночь с 13 на 14 июня 1941 года более пятнадцати тысяч жителей Латвии, среди них свыше тысячи детей моложе десяти лет, были арестованы без решения суда и депортированы в отдалённые края Советского Союза. Их подняли ночью, дали меньше часа на сборы в дорогу. Разрешили взять с собой только то, что они смогут унести, а всё оставшееся было конфисковано в пользу государства. Это мы сделали за неделю до нападения на нас Германии. Так Сталин готовился к войне?..

В марте 1949 года (опять март!) – ещё одна «чистка». По латвийским данным, тогда выселили в отдалённые места свыше сорока тысяч. Стоит ли верить этим данным? Ведь «обиженные» всегда готовы преувеличить свои потери. Но вот по сведениям нашего вполне патриотичного сайта «Русская семёрка» (russian7.ru), Латвия тогда лишилась два с лишним процента своего населения. А это – те же сорок тысяч.

И, учитывая эти факты, участники латвийского легиона, на мой взгляд, заслуживают с нашей, российской стороны понимания и снисхождения, хотя бы выборочно, а не огульно.

Но есть и другая сторона этой истории. Поскольку латвийские части подчинялись СС, то их привлекали к карательным экспедициям. Обвинение в участии в массовых казнях евреев не подтвердилось. Хотя бы тем, что такие акции завершились в Латвии до создания латвийского легиона. Но доказано участие в сожжении некоторых деревень, расстреле мирных людей. Однако есть правовой вопрос: кто конкретно участвовал в зверствах? Докажите (как это скрупулёзно делают в Германии и США, до сих пор вылавливая тех, кто служил в лагерях смерти), что именно эти конкретные люди (назовите их фамилии) участвовали в расстрелах. А огульное обвинение всех легионеров – неправомерно. Это по-советски. Это только в нашей стране всех попавших в плен – наказать, всех отступающих – расстрелять, всех не согласных с коллективизацией – в ГУЛАГ…

Тем не менее споры вокруг организации маршей бывших легионеров и протесты против их проведения заставили латвийский парламент принять специальное, я бы сказал компромиссное решение. 17 июня 1998 года он учредил День памяти Латышских воинов, который как раз и отмечается 16 марта. Название должно было утихомирить общество, может, даже объединить. Но на торжественные марши в этот памятный день, естественно, в основном выходят бывшие легионеры. И примазавшиеся к ним националисты…

Контакты с местными

Были светлые полосы в замкнутом пространстве воинской части не только у меня. Конечно, у меня сложился особый статус и режим: фотографирование, в том числе окружающих окрестностей, поездки в Ригу, индивидуальные кроссы… Если говорить о других армейцах части, то, как ни странно, прорывы в нашем однообразии главным образом были связаны с местным населением. Это – в любой части. Если только она не где-нибудь в безлюдной тундре или в другой изолированной территории. Мы контактировали с латвийцами часто и по-разному.

Играли с местными парнями в футбол.

Ездили в колхозы за продуктами. Как-то мне довелось участвовать в перевозке громадной свиньи, которую у местного колхоза (или совхоза) закупили для нашей кухни.

Не отказывало командование в некоторой помощи населению. На уборку урожая нас не посылали: латвийцы в основном занимались животноводством и неплохо с этим справлялись. Но однажды мне приказали помочь соседу – тому самому латышу, которому когда-то принадлежали постройки, реквизированные у него «народной» советской властью под нашу часть.

Жил он напротив, по другую сторону Видземского шоссе. Рядом с его домом стояла когда-то принадлежавшая ему заправочная станция. Говорят, в качестве компенсации за близость жилья к этой АЗС (а может, вообще за отнятое имущество) ему что-то платили.

На телеге мы поехали в лес. Долго петляли среди сосен, через заросшие дюны, практически по бездорожью. Я не спрашивал, куда мы едем и долго ли ещё держать путь. Было немного жутковато в густом мрачном лесу оставаться наедине (и без оружия, разумеется) с неразговорчивым, весьма суровым на вид человеком, к тому же, наверняка, обиженным советской властью. Может, у него были в друзьях «лесные братья»?

Возница молчал. Я не осмелился это молчание прервать. Да и о чём говорить, я не знал. Он сам первым заговорил. Причём про политику. Про высшую политику. Похвалил Никиту Хрущёва за его указание больше сеять кукурузу. Вообще-то в России над Никиткой потешались за его затею по всем регионам приналечь на выращивание кукурузы. Съездил он в Америку, посмотрел, какие надои получают в штате Огайо от тамошних коровок благодаря именно кукурузе, и приказал повсеместно её выращивать. Ну, барин приказал – все кинулись выполнять: «сеяли кукурузу по всему Союзу». Хотя далеко не везде кукуруза росла так же хорошо, как за океаном, на тёплой и светлой территории. А не посеешь – партбилет на стол, с должности вон.

Кстати, за это очередное «волюнтаристское» решение Никитку и прозвали «кукурузником». Хотя были решения и посмешнее. Что отразилось в обилии анекдотов.

А вот этот «недобитый латышский кулак» похвалил Никитку. Именно за кукурузу. Благодаря указанию главы КПСС (а ведь по всей стране без указания партии нельзя было ничего ни сеять вообще, ни сеять в иные, не плановые, в «непартийные» сроки) в Латвии кукуруза хорошо пошла, и это стало плюсом для животноводства. Таких огромных свиней мне никогда не доводилось видеть, а я ведь в детстве жил на благодатном тамбовском чернозёме!

Но, мне кажется, этот бывший хозяин поместья похвалил Хрущёва, не говоря об этом вслух, и за то, что тот дал некоторые политические послабления. Оттепель сказалась и на жителях данного латвийского посёлка. Дело в том, что здесь проживало сравнительно много людей… без советского гражданства. В основном это те, кто после войны вернулся на историческую родину, но так и не стал получать советский паспорт. Они были поражены в избирательных правах (нынешним защитникам русского населения Латвии не худо было бы об этом помнить), но главное – при Сталине их фактически лишили возможности тесно общаться с родственниками, оставшимися за границей. А если бы те решились вернуться, их, скорее всего, арестовали и отправили в Сибирь или замучили на допросах, добиваясь признания об «истинных целях» возвращения в родные места. При Хрущёве и ездить туда-сюда могли, и свободно переписываться, и посылки из загнивающего Запада советские жители стали получать…

В общем, эта наша поездка, как выяснилось, на затерявшееся в сосновом лесу кладбище, закончилась на весьма дружественной ноте. У меня на душе отлегло, что сей суровый на вид прибалт не стал на мне вымещать своё недовольство советской властью, которое наверняка накопилась в его душе, и даже не намекнул. Из осторожности (а вдруг я донесу кому следует)? Или умудрённый жизненным опытом, не желая лишней болтовнёй укорачивать жизнь, свою и родственников, смирился с исторической реальностью?

Был и такой неожиданный контакт с местными. Однажды мы вместе с ними тушили пожар. Я был в караулке, только что сменился с поста, бодрствовал. Вдруг – тревога. По взвинченному голосу начальника караула было заметно, что не учебная, а всерьёз. Он и я, с лопатами наперевес (а их было всего две), первыми прибежали на пожар. За нами подтянулись и другие. Была поднята по тревоге и вся рота…

Кто не бывал на лесных пожарах, даже представить себе не может, как это опасно и страшно. И я до того случая тоже не представлял.

Стояло сухое лето. Дул напористый ветер. Пожар начался в гуще соснового леса, километра в полутора – двух от нашей караулки. Возможно, кто-то бросил непотушенный окурок (было воскресенье!), а может, просто искра из выхлопной трубы мотоцикла попала на слой сосновых иголок, которые плотным ковром застилали здешние территории. Воспламенялась эта сухая смесь, как порох. А вокруг много подроста. Ветер гнал пламя, и небольшие сосенки с треском вспыхивали, как спички, как порох. На них мгновенно сгорали все иголки, оставляя голые стволы. А пламя, подгоняемое ветром, уже набрасывалось на следующую жертву. Лезло вверх по стволам больших деревьев. Ползло по хвое, по сухой траве.

Что можно поделать с лопатами? Как противостоять такой разнузданной стихии? Нас никто этому не учил. А зря! Остановить огонь не могли. Встав перед огненным валом, сами бы сгорели или задохнулись от дыма. Мы боролись с ним сбоку. Но и тут было очень жарко. Я развернул пилотку и закрыл ею уши – чтобы не опалить. А как спрятать руки? Я с ужасом смотрел, как на кистях рук лопалась кожа, брызгала кровь и тут же запекалась…

Но мы продолжали молотить лопатами или палками по языкам ползущего по хвое пламени – лишь бы не позволить огневому фронту расшириться.

Рядом ходили латвийские лесники с ранцами-прыскалками на спине. Было смешно смотреть на тоненькие струйки спецраствора. Но других средств у них не было. Пожарные машины так и не приехали. Да и не знаю, сумели бы они пробиться через чащобу, по болотам и кочкам.

Но мы все вместе всё же справились. Нам удалось сузить поток огня, вывести его на заболоченный участок с редкими деревьями и остановить. Но это ещё не победа. Огонь затаился под слоем хвои, возле сухотравных кочек, ветер его раздувал, грозя снова погнать по лесу. Добив самые явные вспышки, мы вернулись в караулку.

Никто из латвийских лесников нас не поблагодарил. Там на пожаре. Может, считали, что именно «советские оккупанты», недисциплинированные и незаботливые, стали причиной пожара. А может, командиру части потом что-то хорошее и сказали. Но это не главное, главное, что мы вовремя пришли на помощь, бескорыстно, по-человечески. И лично я был этим удовлетворён.

Не знаю, как у других моих «одноротников», а у меня всегда было чувство, что мы служим в Латвии, как за границей. Особенно когда поздно вечером взвод возвращался с караульной службы, а командир заставлял нас в посёлке, на подходе к в/ч, по команде «Взвод!» топать со всей силой и громко петь строевую. Здесь мы чаще пели не «Марусю», а «Дальневосточная, даёшь отпор!». Не знаю, было ли это такое указание командования или просто сержант желал выслужиться перед начальством бравым шаганием подчинённых. Но, топая и голося вместе со всеми в притихшем посёлке, я ощущал неловкость: зачем нарушать гармонию тихого вечера, зачем демонстрировать, что мы тут сила? Уже тогда подкрадывалось это осознанное позже чувство: мы ведём себя, как оккупанты.

Что же удивляться тому, что к русскому (в широком, а не узко национальном смысле), особенно к человеку в армейской форме отношение бывало неприязненным. Латыши, помня о репрессиях после «добровольного» вхождения их молодой и слабой страны в СССР, конечно же, побаивались в открытую показать свою враждебность, но вели себя порой очень холодно. Демонстративно холодно. Вот строки моего письма, свидетельствующие о том, как чувствовал я себя в такой обстановке:

«…О последней поездке в Ригу. До этого в Ригу я ездил только зимой и ранней весной, когда не было зелени, не было цветов, не было горячего солнца, летних ярких платьев, ощущения духоты, шума, тесноты и всего движения города. Летом Рига во много раз лучше.

Я покупал фотоматериалы в центральном универмаге. По установившейся уже привычке я зашёл в буфет и купил вкусную булочку и стакан какао. Подзаправившись, я отправился бродить по городу. Город жил обычной и необычной будничной жизнью. На бульварах вдоль Городского канала много любителей тишины и прохлады. Я расположился на лавочке, посмотрел на прохожих, посмотрел на почти ручных голубей и нахальных воробьёв. И всё время я думал о том, что я – солдат, это ощущение покидает, только когда ложишься спать. Ты здесь не такой, как все. Ты нужен на посту, очень нужен, когда вдруг случаются стихийные бедствия (хоть бы и пожар!), но ты – нежелателен в городе, во всех общественных местах. Исключение составляет Гаркалнский клуб, да и то не полностью».

Чтобы разрушить эту отчуждённость, показать, что я с уважением отношусь к их стране, языку, культуре, я стал учить латышский язык. Помогал один из наших солдат-латышей, потом я купил учебник, словарь. Стоило в магазине сказать лишь несколько слов по-латышски: «Лаб диен!» (добрый день), «Свейке!» (привет), «Лудзу» (пожалуйста), и каменное лицо продавщицы тут же оживало, даже если потом ты говоришь только по-русски…

Много лет спустя, но ещё в советское время, провожая сына Сергея на традиционные летние сельхозработы в Литву, организованные его школой, я предупреждал: «Ты едешь за границу!»

Балтийские республики всегда оставались заграницей, не смирились с советской «братской помощью» и первыми выскочили из «нерушимого» Союза, по сути, уже при Горбачёве.

Но тогда, в 1950-е, мы демонстрировали дружбу народов. По большим советским праздникам наша часть давала концерт в местном клубе. С участием и местных, гражданских исполнителей. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то декламировал… На торжестве в честь Дня Советской армии, Виктор, помню, читал стихи – из «Василия Тёркина» Твардовского: «Шёл легко и даже браво. По причине по такой, Что махал своею правой, Как и левою рукой…» Ну, что ещё мог декламировать советский солдат? Стихи о советском паспорте Маяковского? И это было, тоже патриотично. Или про шолоховского деда Щукаря – по крайней мере, народ посмеяться может, и не про политику…

Местное население всегда приходило на эти мероприятия. В основном молодёжь. Ведь после концерта были танцы. Танцы устраивали и вне праздников – по воскресеньям. Но надо было безупречным поведением заслужить увольнение. Я старался. И в первое же для нашего нового воинского пополнения увольнение попал на танцы.

Выпуская на волю, старшина каждого чуть ли не ощупал, осмотрел, достаточно ли чисты подворотнички и сапоги, хорошо ли сидит впервые одетый праздничный китель. Ну, и напутствие: вести себя культурно, с местными не ссориться, не материться и, конечно, не употреблять алкоголь.

Танцы там проходили более организованно, чем на московских танцплощадках. Часто объявлялись «белые танцы». Нам привычные. А вот танцы «аплаус» («аплодисменты») нам были в новинку. Когда объявляют «аплаус», любой человек (парень или девушка) может подойти к любой паре и, похлопав в ладоши, отбить партнёра. Но и оставшийся не удел партнёр мог разбить любую пару. Даже только что созданную, хотя это уже считалось не совсем тактичным.

С первых же танцев у меня, как и у некоторых других расторопных «однополчан», появилась партнёрша. Очень красивая. Самая красивая в Гаркалне. Я сразу же её заприметил. И не только я, конечно. Первый шаг к нашему сближению сделал я. Пригласил на танец. Когда объявили «белый танец», она пригласила меня. То ли это был долг вежливости по европейским понятиям, то ли я тоже сразу же привлёк её внимание. Познакомились.

Вера (Вероника) отличалась от всех девушек внешне – брюнетка, с пышной копной волос и почти сросшимися бровями. Она не латышка по национальности: её отец – белорус, мама – полячка. Но я бы скорее посчитал её цыганкой. Недаром она занималась танцами и, несмотря на пышные формы, была в них весьма грациозной, сводя с ума солдатиков. Я не исключаю, что её настоящим, биологическим отцом был не светловолосый белорус Михаил, а какой-нибудь случайный, залётный красавец-брюнет. Если она родилась в феврале 1943 года, значит мама забеременела ею в начале мая 1942 года. До возвращения советских войск. Впрочем, возможно, что у пани Зоси было «пять капель» крови караимов, что издавна жили в Прибалтике и смешались с местным населением.

Училась Вера в латышской школе, в Риге. Фактически оба языка – латышский и русский – для неё были родными. Жила в старом частном домике на Видземском шоссе, почти напротив нашей казармы. Так что из окна второго этажа, где располагалась библиотека и где я с Виктором проводил свободное время, было видно, как Вера приезжает на автобусе из Риги со школьных занятий, как гуляет со своей лохматой собакой, уходит в посёлок, возвращается…

Жениться на местной девушке – это случалось. У нас с Верой это не получилось. Хотя мы долго переписывались. Я через год после демобилизации приезжал в Гаркалне и снял койку у их соседей по дому. А она (с подругой) приезжала в Москву. Я не только показывал ей достопримечательности столицы, но и пригласил её в туристический поход с нашей традиционной группой. Мои друзья сделали мне подарок: выделили для нас с Верой отдельную палатку. Но мы с ней вели себя «по-пионерски». После похода она призналась, что не ожидала такого дружеского приёма со стороны москвичей, что в их латвийской среде отношение к русскому пришельцу было бы иным: формально корректным, но не более, не таким открыто дружеским.

Потом она внезапно, после долгого перерыва в переписке появилась в Москве. Я получил её телеграмму в день подачи заявления в загс на мой брак с москвичкой… Мы её встретили в аэропорту. Но моего выбора («справа – кудри токаря, слева кузнеца»: в зеркальном, конечно, варианте) уже не могло быть. Поздно пить «Боржоми»… Вот если бы телеграмма пришла недели на две раньше…

Много лет спустя я, как журналист, приезжал в Ригу и, конечно, посетил (не мог не посетить) Гаркалне. В том старом домике напротив воинской части знакомого семейства уже не было. Прогуливаясь по изменившемуся посёлку, на ступенях красивого коттеджного типа дома увидел… «пани Зосю». Узнала. Рассказала. Вера долго, до 29 лет, не выходила замуж, пока не закончила политехнический институт и не устроилась на ВЭФ. Вышла не за писателя, как ей в детстве нагадала цыганка, а за инженера. Высокого, спокойного – типичного латыша. Он появился во время нашего разговора с Софией. «А Вера, – сказала её мама, – на своей машине, с двумя детьми поехала за грибами»…