Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Несмотря на некоторые взаимонепонимания, расстались мы с ними после карантина вполне миролюбиво. А вот в соседнем взводе случилось ЧП. В ночь перед тем, как отбыть на постоянную службу, новобранцы выкинули своего сержанта (славянина!) со второго этажа. Устроили здоровенному парню тёмную, завернув в одеяло, и сонного выкинули. Обошлось без ломки костей, но урок наглядный!

С нашим командиром взвода вообще сложились отличные взаимоотношения. Старший лейтенант, эстонец, арийский красавец. Он тоже говорил с акцентом, но с элегантным прибалтийским, при этом слова не коверкал, речь была литературно выверенной, и никто не злорадствовал. Но дело даже не в этом. Был он с нами строг, не фамильярничал, однако разговаривал вежливо, как с равными, а не как со скотом. Всё-таки сказывалась европейская культура общения. Он проводил с нами занятия по уставу, разучивал строевую песню, с которой предстояло идти на смотр. Песню предложил выбрать самим. Выбрали «Распрягайте, хлопцы, коней». Песня озорная, голосистая – можно поорать от души, во всю глотку: «Маруся, раз, два, три, калина, чернявая дивчина в саду ягоду рвала…» К тому же полвзвода – новобранцы с Украины.

Откровенно говоря, были среди нас паршивенькие людишки. Особенно москвичи. Любители выпить. Любители сачкануть. Помню, когда спрашивали, кто умеет готовить пищу, кто умеет печатать на пишущей машинке, москвич по фамилии Козлов всё время выскакивал: «Я! Я! Я!»… У него изначально была задача – пристроиться в штаб, лишь бы не в строю ходить. Взяли его печатать, на следующий день выгнали. Я не слишком-то рвался в штабной кабинет, но получилось, что оказался единственным, кто умел обращаться с пишущей машинкой (на комсомольской должности пришлось научиться – печатать бесчисленные отчёты и постановления; теперь пригодилось). Несколько дней провёл у политработника за пишущей машинкой. По крайней мере, там было тепло и сухо. Тем более что печку топил я сам, добросовестно. В гарнизоне, похоже, вообще нигде не было центрального отопления.

Постепенно инкубаторские солдатики стали расслаиваться. Выявлялись симпатии и антипатии. Блатные сблизились с блатными, более или мене интеллектуальные – с себе подобными. Я подружился с москвичом Анатолием Васильевым. Простой работяга, но не хам, не бузотёр. Занимался на гражданке велоспортом, имел первый разряд. Не примитивный парень, более развитый, чем многие призывники, было о чём поговорить. Иногда, тоскуя по гражданке, мы в нарушение режима вместе забирались под одеяло и долго шептались о Москве, оставленных девушках, работе. Вспоминали такие детали, на которые в «мирной» жизни внимания не обращали…

Ещё один дружок образовался из украинцев – Валентин Сирица. Невысокий, щуплый, смуглый, с крючковатым носом, как у птицы-хищника. С самоиронией: «Если хохол придёт из армии без лычек и наград, его поругают за то, что плохо служил». Украинофобские россияне это качество непременно подчёркивают. Однако, по моим наблюдениям, желание заполучить домой солдата с наградами и лычками – не «хохлятская» прихоть, а провинциальная. Возвращается в родную деревню (или в маленький городок) парень в звании и с какими-то знаками на груди – родителям гордость: достойного защитника вырастили, а тому – почёт, проще пристроиться на хорошей работе, да и выбор невесты полегче.

А ещё Валентин рассказывал о своём нестандартном самообразовании: «Я вот четыре первых тома собрания сочинений Ленина прочёл. Тяжело даётся…» Зачем ему понадобилось читать Ленина подряд? Для самообразования лучше бы читал Аристотеля или Белинского… Может, хотел стать партийным функционером? Но в функционеры попадали не за чтение ленинских книг, их подбирали по анкетам и как себе подобных. Об этом я узнал потом…

Танковому полку понадобилось сделать чертежи – наглядные пособия. Опять-таки единственным чертёжником оказался я. В техникуме я считался в нашей группе лучшим чертёжником. Среди парней. Некоторые девчонки чертили ещё лучше меня, тщательнее. До сих пор у меня хранится большой альбом с дарственной надписью за успехи именно в черчении. Единственная награда от техникума.

Поручили мне сделать копии поистрёпанных чертежей снарядов и каких-то танковых деталей. Моя работа вызвала восторг. Командование полка обратилось в штаб Прибалтийского военного округа с просьбой оставить меня здесь. Но… слишком поздно. Распределение нашего курса молодого бойца уже состоялось, документы подписаны, отправлены в части, а обратного хода военно-бюрократическая машина, в отличие от танка, не имеет. И пришлось мне через несколько дней покидать героический танковый полк вместе со всеми.

Огорчился ли я тогда? И да, и нет. Конечно, служить здесь мне было бы комфортно – сидел бы в штабе. К тому же мне хотелось поближе познакомиться с танками. Но вокруг полка – тоска зелёная, или скорее – серая. Три года жить почти в замкнутом пространстве? Москвичу?

Через день – на ремень

Но я не знал, где буду проходить службу после присяги. Вдруг место будет ещё более глухое?

И влип. Попал в роту охраны… По-военному – ОМСР, отдельная местная стрелковая рота. В этой ОМСР-291 и предстояло отдавать Родине воинский долг. Теперь уже можно раскрыть врагам военную тайну про нашу в/ч. Поскольку территория бывшей ОМСР теперь за границей. Впрочем, какая могла быть тайна про нашу маленькую часть, расположенную у всех на виду…

С названием местности мы путались. Посёлок – Гаркалне, а станция – Ропажи. Название станции осталось в наследство от давних времён, менять не стали. В 2011 году, как я теперь узнал, и станции дали имя посёлка. В переводе с латышского оно означает «длинная гора». И действительно прямо за железной дорогой – длинные холмы, похожие на дюны, заросшие сравнительно молодыми соснами. Холмы волнами уходят вглубь леса.

В нынешний век интернета узнал, что до прихода сюда советских войск, в 1920–1930 годах в Гаркалне был «курорт с купальными местами и теннисными кортами»! Где могли устроить купальные места, трудно сказать. То ли на соседних лесных озёрах – их тут в изобилии, то ли на реке Гауя, но она далековата, то ли на речке Криевупе, что течёт, переплетаясь в обнимку со здешними дорогами, это – скромная переплюйка, но с быстрой и чистой водой. Кстати, название переводится, как «русская река». Казалось бы, очень странно, что слово «kriev» означает «русский». Мы привыкли, что практически на всех языках нашу нацию называют «russian» или что-нибудь в этом роде. Предполагаю, что такое латышское название русских появилось в средние века, когда по соседству жили славянские племена – кривичи.

В ОМСР, как положено роте, было три взвода. Один взвод уходит на охрану. Второй, вернувшись вечером с постов, отдыхает. Третий – в этот день и последующие полдня занимается военной подготовкой, вечером расходится по караулам.

Охраняли мы два склада.

Ближайший, что прямо на краю посёлка, по сути, хоздвор. Там были обычные грузовики и прочая не боевая техника, строительные материалы и т. д.

В другом, дальнем, что замаскировали в лесу, километрах в двух от части, хранились боеприпасы: вероятно, танковые или артиллерийские снаряды, возможно также мины и/или бомбы. Однажды летом довелось случайно увидеть содержимое складов, от которых над землёй торчали лишь низкие, распластанные крыши. Гражданские (!) бабоньки сидели, греясь на солнышке, возле входа в блиндажного типа склад и протирали снаряды: то ли готовили к отправке, то ли получили новенькие на боевое хранение, то ли была очередная профилактика.

Режим службы такой: к шести вечера дежурный взвод должен своим ходом дотопать до караулки, что возле охраняемого склада. Там построение на развод. Начальник караула сдаёт дежурство новому начальнику. Это – сержант, помощник командира взвода или даже, командир отделения. С этой минуты новый начальник караула и его подчинённые отвечают за посты, за сохранность складов.

Допустим, ты попал в первую смену. В шесть вечера ты должен в сопровождении разводящего (это или командир отделения или просто ефрейтор без должности – из «старичков») сменить часового, отстоявшего своё время. На посту стоишь ровно два часа. Через два часа тебя сменят. Но ты не идёшь в караулку, а вместе с разводящим и другими солдатиками, снятыми с постов и заступающими на пост, идёшь до самой дальней точки и только потом возвращаешься вместе со всеми в караулку. Первые два часа после этого ты отдыхаешь. Формально – два часа, по факту минимум полчаса у тебя уже съело возвращение с поста. Затем ты имеешь право два часа поспать. Опять-таки формально два часа, а по факту, час – полтора. Потому что ты должен дождаться возвращения предыдущей смены и встать заранее, чтобы одеться и вовремя дотопать до самого дальнего поста – в том же порядке, всей гурьбой. Когда ты лёг спать (не снимая гимнастёрки и ремня, к которому пристёгнут автоматный диск), может приехать «коммуна» – лошадка с едой. Тут уж не до сна. Вовремя не поешь, еды может и не достаться, а если и достанется – то холодная. Кроме того, начальство вправе устроить проверочную тревогу, и вместо спанья – бег трусцой до самого дальнего поста.

И так целые сутки напролёт. «Через день – на ремень». Терпеть три года? Кошмар! Тупо. Но главная беда: режим сна и питания сломанный, у многих начинают болеть желудки – появляются гастриты, язвы. Даже у меня, с пониженной кислотной, случалась изжога.

Чётко помню первое своё дежурство. На ближнем складе. Достался мне первый пост – всего в сотне метров от караулки. Третья смена – с десяти вечера до полуночи. Ещё вчера в посёлке было черно и дождливо. А тут вдруг подморозило, и пошёл снег. Всё побелело, повеселело. Пост с вышкой. Но ночью на вышке стоять запрещено: вдруг часовой уснёт. Ходишь под вышкой. Сзади – глухой дощатый забор, впереди, буквально метрах в пяти, – железная дорога Рига – Псков. «Старички» предупредили: будь осторожен – из поездов представители «братской Латвии» могут чем-то в тебя запулить. При подходе поезда я прятался. И не зря: однажды из паровоза товарняка кто-то специально швырнул в меня куски угля. Попали бы – проломили голову.

А за железной дорогой – кто-то ходит, скрипит дверьми, лязгает чем-то железным. Но ничего не видно: свет от прожектора прямо мне в глаза! И эти звуки, откровенно говоря, пугали. Всё-таки мы не в России. Это позже, днём, я увидел, что за железной дорогой – жилые дома, окраина посёлка. Хоть бы заранее познакомили с местностью.

Потом «старички» нам рассказали, что всего года за два до этого, то есть в 1955 году (через десять лет после войны!), по постам стреляли из леса. А потому в советские праздники, начальство заставляло нас на дальние угловые посты брать ручные пулемёты. На всякий случай, для торжественной встречи непрошеных гостей. Впрочем, кто здесь непрошенный?..

Отстоял я свою первую смену благополучно: со страшилками, но без потерь. Когда вышел во второй раз, той же ночью, случилось ЧП. Не со мной, а на самом дальнем посту.

Стоял там, как и я, новобранец, но с Украины, Ваня Клюшник. Пост на углу, вокруг прямо к колючей проволоке внешнего ограждения примыкает густой сосновый лес. До поста распаханная полоса, но не широкая. Сзади – глухой деревянный забор.

Я потом тоже стоял на этом посту, и знаю, что и как там может происходить ночью. Непредвиденное.

Накануне того нашего первого дежурства несколько дней лил дождь, все доски и деревья набухли. Ночью резко похолодало, и от мороза всё деревянное стало трескаться. В тишине это кажется выстрелами. К тому же ветки сосен скреблись о колючую проволоку. Вот Ваня и «излякався». Вызвал из караула подкрепление. Но он так сильно «излякався», что никак не хотел к себе подпускать.

При приближении людей положено кричать: «Стой! Кто идёт?». В ответ звучит стандартный ответ: «Разводящий». Часовой обязан скомандовать: «Разводящий ко мне, остальные на месте!». Часовой должен разглядеть разводящего и убедиться, что тот пришёл не на мушке врагов. После этого разрешить приблизиться и остальным.

Это обычная уставная процедура. Но после ответа разводящего Клюшник вдруг истерично заорал: «Стой! Стрелять буду!» Разводящий опешил, но, тем не менее, стал осторожно приближаться. Часовой скатился в окоп и открыл из ППШ стрельбу! А в диске семьдесят патронов! Хорошо, ни в кого не попал. К тому же чудо советской военной техники заклинило. С ним это часто происходило из-за перекоса патрона. Бывалые люди рассказывали про трагические ситуации во время войны, когда такое заклинивание случалось в ближнем бою, а немец уже в тебя целится, и оставались живы, если вовремя подоспеет сосед по цепи.

Пока сумасшедший часовой соображал, как дальше защищаться от «врагов», разводящий подскочил к нему, выбил ногой автомат. Часового заменили.

Все эти подробности я узнал потом, в части. А тогда мимо меня прошли злой разводящий и понурый Клюшник.

После этого Ванька неделю отлёживался в казарме, приходил в психологическую норму. Потом его перевели на «коммуну» – повозку, доставлявшую в караулы пищу. Для парня из украинской сельской глубинки это оказалось более привычным занятием: и «враги» целы, и караульные сыты, и лошади ухожены…

Так что при всей простоте этой охранной службы, она не для всех подходит. И при этом строжайшее соблюдение установленного порядка – не пустая формальность. Отчего зачастую происходят трагедии? Из-за пренебрежения правилами.

Незадолго перед моим увольнением меня направили охранять дальний склад. Поставили на первый, ближайший к входу на территорию склада пост. Мимо меня прошла очередная смена караула. Как я уже говорил, после смены часового того, кто уже отстоял своё, разводящий обязан увести дальше. Но возле этого склада расстояния между постами очень большие, и на одном посту остались оба часовых. Разводящий пошёл дальше. А эти двое то ли повздорили, то ли затеяли игру. И один другому выстрелил в живот.

Я смотрю: возвращается смена, а одного солдата несут на руках. Как в такую передрягу попал этот вежливый, безобидный «западенец» (парень из-под Львова), не понимаю. Или «кацап» выразил своё пренебрежение к «хохлу»? Или, напротив, как-то проявилась «западенская» ненависть к «советским захватчикам»? Может, просто сказалась личная вражда? А человек с ружьём, с заряженным ружьём, даже самый вежливый, может преобразиться, осмелеть, обнаглеть… Причину конфликта так и не объяснили. Тихого, интеллигентного парня комиссовали. Не исключено, что стал инвалидом. Кого как наказали или всё скрыли (хотя как тут скроешь?), я не узнал, уже был на гражданке.

После моей демобилизации ещё один в нашей части оказался подстреленным. Но это был самострел. Тот самый приблатнённый москвич Козлов, что всё время хотел откосить от строевой, не выдержал и на последнем году службы, чтобы комиссоваться, прострелил себе ногу, якобы случайно. Но за самострел судят. Он несколько месяцев провалялся в госпитале, а потом этот вояка дослуживал!

Чуть не возник конфликт со стрельбой и у меня. Я должен был сменить часового Апреликова возле караулки. Меня подняли после законного сна, я выхожу. Может, меня поздно растолкали, может, тот парень ошибся во времени, не знаю. Да если я и опоздал на смену, ну не более чем на несколько минут. Этот москвич вообще был всегда нервно-взвинченным, с приступами необъяснимой злобы к сослуживцам. А тут, видимо, так продрог, что у него совсем крыша поехала.

Вместо формальной сдачи-приёмки поста он вдруг бьёт меня кулаком по лицу. Удар не сильный, скорее символичный. Но я, при всей моей внешней мягкости, не привык оставаться в долгу. Ещё секунда, я бы треснул ему в ответ, в его хамскую рожу. Чем бы закончилась эта вспышка, не знаю – я тихий, пока меня не трогают, обидят – Везувий. Хорошо, начальник караула вышел вслед за мной, заорал на нас матом, а у меня сработал тормоз: в руках заряженные автоматы.

В дальнейшем я не устроил с этим парнем разборку (мы ведь всегда были при оружии!), и у нас больше не возникло открытых конфликтов. Я просто избегал любых контактов с этим подонком. Унизившие меня люди перестают для меня существовать. Но я запомнил его фамилию, задумался в Москве: не свести ли мне с ним счёты? Теперь мы без оружия. Не люблю оставаться в долгу. Однако, может, и хорошо, что так и не свёл. Я же не граф Монте-Кристо?

В сохранившихся до сих пор письмах из армии мой дружок Валя Сирица жаловался мне на этого Апреликова. За что тот невзлюбил Валентина, который ему не был ни подчинённым, ни начальником, я так и не понял. Обходился с ним грубо, третировал при каждом удобном случае. Впрочем, это, наверно, порода таких нелюдей: издеваться над теми, кто послабее, кто не может дать сдачи.

За лычки – пять «горячих»

Моя жизнь в разных социальных условиях убеждает, что конфликтность, неуважительное отношение к тебе зависит и от тебя самого. По своему воспитанию я не мог первым преднамеренно обидеть, оскорбить, унизить человека. Ну, а если уж получалось, что кого нечаянно обидел, – извинялся. И любые люди, даже хулиганы, такое поведение, пусть не сразу, но начинают уважать. К тому же я всегда вёл себя независимо. Я к тебе не лезу в душу, и ты меня не ковыряй. И отношение ко мне в части было вполне терпимым.

Конечно, и в те далёкие годы были особые, неравные отношения между «старичками», «салагами» (второй год службы) и «зелёными» (первогодками). Но не такие жестокие, как сложились впоследствии. Правда, сейчас при переходе к одногодичной срочной службе, ситуация в целом, возможно, изменилась в лучшую сторону. Однако эксцессы с убийством сослуживцев, которые издевались над более слабым, незащищённым солдатиком, разбивают это моё предположение.

Само собой, на самые неудобные посты ставили новобранцев. Их же посылали в первую очередь на всякие неприятные работы. Я никогда не возражал, что меня ставят, скажем, на самый дальний пост или в самую неприятную смену (а самая тяжёлая – под утро, с шести до восьми, когда накопившиеся усталость и недосып наваливаются с непреодолимой силой). Я видел, что сержанты каждый раз стараются быть справедливыми и меняют схему расстановки. Но «хороших» мест всегда не хватало на всех, и всем не угодишь. Я терпел. Ни разу не возразил.

В ответ – никакого унижения по отношению ко мне не было. Наказали меня «старички» лишь однажды.

Как водилось в советском государстве, всё хорошее совершалось к очередному празднику, к съезду «родной» партии, к годовщине вождя… И к Первомаю пяти новобранцам дали лычки. В том числе и мне. Мы стали ефрейторами. Мне ещё и благодарность объявили.

Вскоре в караулке я расплатился за повышение в звании. Во время отдыха меня неожиданно скрутили, повалили на топчан, оголили задницу. Тут же оказались «прокурор», «судья» и «палач». Объявили приговор: пять горячих, два с оттяжкой. «Палач», не мешкая, привёл приговор в исполнение. Достал «орудие юстиции» – специально сохраняемую для таких экзекуций оловянную ложку. Она потяжелее алюминиевой. И влепил мне «горячие» и «оттянулся». С оттяжкой – это какой-то особый приём, когда удар ещё больнее. «Ты не обижайся – за лычки полагается, – миролюбиво заметил «палач». – Тебе – ещё по-божески».

Хоть и не люблю я насилие над собой, но не обиделся: таков армейский обычай – «судить» за лычки. Некоторые традиции приходится если и не уважать, то хотя бы принимать, как должное. Возможно, такой самосуд – это отголосок ещё в старину родившейся негативной реакции на тех, кто «выслуживается»? А мне действительно влепили по-божески, другим новоявленным ефрейторам досталось и по десять горячих.

Да, меня не унижали. Думаю, это была не только ответная реакция на моё корректное поведение. Было также, полагаю, уважительное отношение и к моему физическому состоянию. Я всё терпел наравне со всеми, и даже надсаживал себя, пожалуй, больше других. Поясню позже, почему это происходило.

Это свойство любого мужского коллектива (и в армии, и в походах, и, полагаю, в тюрьмах): к хлюпикам, к маменьким сынкам, к «недоразвитым» отношение пренебрежительное. Над ними каждый горазд поиздеваться, понимая, что не дадут сдачи, что, по сути, получит одобрение от окружающих. И это компенсирует собственное унижение от более сильных. А тут дал по морде – и уравновесил душевное состояние. Помню, с какой радостной издёвкой выбрасывали на снег никак не хотевшего просыпаться и выходить на дежурство одного нашего земляка. Если бы это с ним случилось раз, а то – идти на смену караула, а его никак не добудишься. И сонного – бултых в снег! Радость – выше крыши. И гнев выплеснулся.

До армии я сам себя считал хлюпиком, физически недоразвитым. В школе и техникуме по физкультуре едва на тройку вытягивал. Однако с семнадцати лет, как я уже отмечал, начал закаливаться, обтираться холодной водой и снегом, ходить зимой босиком. Так что к армии я успел закалиться. И физически, как оказалось, я не так уж и отстал от одногодков. Даже в чём-то опережал.

Во дворе части всегда лежала штанга, подходи – выжимай, толкай. Тут и выяснилось, что я могу выжать больше, чем многие сослуживцы. Это удивляло более массивных парней, в том числе и тех самоуверенных, что косили под блатных. Сказалось то, что когда-то я тренировался возле дома с колёсной парой от вагонетки.

Но я не отличался силой, а выделился выносливостью. Помню, душным летним днём мы делали пятикилометровый марш-бросок по Малпилскому шоссе, которое ответвляется от Видземского почти напротив нашего КПП. Бежали с полной выкладкой: с шинелью, валиком облегавшей грудь (по-армейски – скатка), с противогазом, с автоматом и боекомплектом. Бежать было очень тяжело, пот обволакивал всё тело, ноги заплетались. А когда возвращались и до части оставалось полкилометра, командир скомандовал: «Газы!». По этой команде надо надеть противогаз. И без того было невмоготу… До конца маршрута в противогазах добежали только «старичок» ефрейтор и я.

И это тоже не случайно: в армии я стал тренироваться. При всём постоянном недосыпе, свой «мёртвый» час (а у нас он длился два часа) я использовал не для сна. С разрешения начальства я в это время бегал кроссы. Для этого выходил за пределы части. То есть я бывал в негласном увольнении, когда хотел. Меня спокойно выпускали за пределы КПП, уверенные, что я не занимаюсь чем-то противозаконным, что вернусь в срок, что не буду отлынивать от военных занятий, что не засну на посту.

Мой армейский бизнес

Мой авторитет складывался постепенно. И этому, помимо всего прочего, помогло моё увлечение фотографией.

В Москве у меня остался фотоаппарат «Смена». Я попросил отца прислать его и ещё увеличитель. Вскоре «Смену» я получил. Увеличитель, написал отец, таких размеров, что на почте его не приняли, для пересылки, нужен специальный ящик, и надо отправлять багажом.

Сначала я снимал только для себя. А снимки солдатам для отсылки родным делал местный гражданский фотограф. Брал он по два рубля за штуку. По тем временам это немалые деньги. Рядовым, кто вместо махорки получал наличку, платили по три рубля в месяц. Без помощи от родных нормально прожить практически невозможно: надо покупать лезвия для бритья, одеколон, зубные щётки, зубной порошок, конверты, бумагу для писем… Да мало ли какие требуются мелочи жизни! Так что ежемесячный трёхрублёвый подарок от Родины никак не выручал.

В общем, решил я составить конкуренцию. Подсчитал расходы, и понял, что вполне могу делать фотки за рубль. Но был нужен увеличитель, а таких больших денег на его покупку у меня, естественно, не было, просить у отца не хотел.

В это время меня подключили к выпуску стенгазеты. Какая воинская часть (так же, как завод, фабрика, НИИ и все прочие организации) могла быть при коммунистах без своей стенгазеты, которая, как и любая иная газета, по словам Ленина, должна быть «коллективным пропагандистом и организатором»? Меня ввели в редколлегию. Причём назначили замом редактора.

Мой новый друг – москвич Виктор Воробьёв на гражданке увлекался рисованием, он стал художником части. Его назначили библиотекарем, и по заказу командования он рисовал плакаты, заполонив всю территорию части этой наглядной агитацией с высказываниями вождей и цитатами из воинского устава.

Зачем такие плакаты были нужны? Можно подумать, что благодаря этим фанерным щитам, солдаты будут лучше стрелять, сильнее любить Родину, крепить дисциплину… Это было нужно для отчётности и показухи перед вышестоящим военным и идеологическим начальством о правильном воспитании солдат в духе преданности и т. д. Собственно говоря, и стенгазета тоже нужна была для той же административно-идеологической показухи.

Виктора тоже ввели в редколлегию, и он заполнял стенгазету своими картинками. Однако без конкретных фотографий нашей воинской жизни газета была безликой наглядной агитацией. А фотографировал только я, но печатать-то снимки не мог.

Узнав о моих проблемах, командир части подполковник Крыжан разрешил пользоваться его увеличителем у него дома! «Батя» пускал меня в коттедж, где жил в одиночестве. Он приехал в Прибалтику откуда-то с Дальнего Востока, кажется с Камчатки. С понижением в должности: для командира роты достаточно было бы офицера в чине майора. Но он хотел дослужить до пенсии в цивилизации. И дослуживал. Почему жил в одиночку, не знаю, такие вопросы командиру не задают.