Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Моя кипучая организационная деятельность велась почти весь рабочий день! И начальник техбюро закатывал мне скандалы чуть ли не ежедневно, пытаясь выжить меня, освободить место для более работоспособного сотрудника.

Вот такое получилось раздвоение между долгом общественным и производственным. И правильно сделал потом Борис Ельцин, когда одним из первых указов запретил создание партийных ячеек на предприятиях и в учреждениях. На КПСС работала не только громадная армия штатных функционеров, но и миллионы инженеров и рабочих (и партийных, и комсомольцев), отрываясь от основной деятельности. Тратились миллионы, а может и миллиарды, производственных средств на подготовку лозунгов и прочей идеологической трухи, на содержание фиктивных сотрудников и т. д.

Мне так осточертела моя кипучая деятельность, моё раздвоение – и обязанностей, и совести, что единственное спасение от этого я увидел в армейской службе. Захотелось одним махом разрубить этот гордиев узел. Не поверите, но жаждал уйти в армию, боялся, что мне по каким-то причинам задержат призыв. В те времена запросто могли отложить призыв. И надолго. До двадцативосьмилетнего возраста.

Службы в армии я не боялся. Это сейчас её страшатся сильнее ссылки. Тогда, хотя и процветала дедовщина, но не такая беспредельная. Пугало только попадание в стройбат – это почти как в штрафбат, поскольку туда, как рассказывали, брали самых отмороженных… Мне хотелось себя испытать, закалить. Может, я наивен. Служба покажет…

Как полагается, на обязательном ежегодном заводском собрании я выступил с отчётом о работе комитета комсомола. Оказалось, немало сделано: период был весьма событийным. Хотя я не чувствовал удовлетворения, так как не я руководил процессом, а сами события затягивали меня и членов комитета в воронку сиюминутных обязательных дел. Похвастать чем-то, как теперь говорят, креативным, тем, что сделано по нашей инициативе было нечем. Разве только турпоходами. После собрания один въедливый комсомолец удивил меня: «Я думал, будет хуже». Это он о моём отчёте. Прозвучало как похвала, ведь до собрания он очень критически относился к действиям нашего комитета.

Меня снова выдвинули в комитет. Я взял самоотвод, сославшись на скорый призыв в армию.

И той же осенью 1957 года покинул МИЗ. Но не навсегда. Отслужив, вернулся на родной завод. Родной?.. Но об этом расскажу после очерка об армейской жизни.

Служба и дружба на оккупированной территории

«Броня крепка, и танки наши быстры.

И наши люди мужеством полны…»

Б. Ласкин, «Марш советских танкистов»

В ракетчики меня не взяли

Сейчас непрофессиональная служба в армии воспринимается как нечто ужасающее, очень опасное для здоровья и даже для жизни. И многие парни всеми способами стараются её избежать. В мою юность такого животного страха у новобранцев и у их родителей не было. Нет, не могу утверждать, что «патриотическое воспитание» в духе преданности «делу Ленина-Сталина» сделало нас всех поголовно «юношами с горящим взором». Если кто-то будет так утверждать – это враньё. Если увидите в фильме всеобщее горячее стремление советских юношей служить в Красной (Советской) Армии – это чистая пропаганда. Я говорю о середине 1950-х годов, когда я подрос для призыва. Никто не жаждал скорее встать под ружьё. Просто относились к этому как к неизбежной потере части привычной жизни.

И, тем не менее, я пошёл служить в армию, можно даже сказать, добровольцем. Получилось это так.

Тогда призывали в девятнадцать лет, на три года – в сухопутные войска и на четыре – в морские. На учёт нас ставили уже семнадцатилетних. Вызывали на медкомиссию, щупали, смотрели, слушали… «Жалобы есть?» Жалоб у меня не было. «Откосить» от армии я не собирался. Хотя и зафиксировали вегетативно-сосудистую дистонию. Толком я не понял, что это за порок. Но врачи меня успокоили: это – возрастное, повзрослеешь – всё пройдёт, занимайся спортом, и само по себе «рассосётся». Теперь-то понимаю, что дистония – это генетическая штука, сама по себе не рассасывается, остаётся до гроба, а насколько она приближает тебя к этому гробу, зависит от того, как ты себя будешь вести, какой изберёшь способ проживания и выживания.

Правда, однажды какой-то дотошный врач из военкомовской медкомиссии засомневался в моём здоровье и отправил на «реакцию Вассермана». Кто не знает, поясню: проверка на сифилис. А вопрос возник в связи с тем, что врач – как я ни старался пошире раскрыть свою пасть – не обнаружил у меня язычка. А я и сам не знал, что он у меня исчез. Помню, когда-то что-то там шевелилось перед горлом, иногда воспалялось, и вдруг ничего нет – будто с вареньем проглотил.

Проверили «на Вассермана» – здоров. Исчез язычок потому, что, как я уже говорил, мне кобальтовой пушкой облучали гланды, чтобы я перестал так часто болеть ангиной. И вот через год – полтора и обнаружилась эта пропажа. После облучения гланд кожа в горле растянулась, язычок исчез. Но это не помешало признать меня годным для армейской службы.

В военкомате меня спрашивали, где я хочу служить. Чётко ответил: в артиллерии. В то время ракетные войска были в составе этого рода войск. А я хотел попасть в ракетчики. И меня, парня с дипломом техника, готовились туда забрать. Проверяли врачи тщательно. Вызывали на медкомиссию за месяц. Потом за неделю.

Второго ноября 1957 г. мне вручили повестку. В ней говорилось:

«На основании Закона о всеобщей воинской обязанности Вы призваны на действительную военную службу и зачислены в команду № 178

Приказываю Вам 13 XI 1957 года к 1300 часам явиться для отправки на сборный пункт по адресу Калининский РВК гор. Москвы»

И подпись калининского райвоенкома. А на обратной стороне повестки указаны «Обязанности» призывника, то есть меня:

«1. Явиться для отправки в часть войск в собственной исправной одежде, имея при себе: пару нательного белья, полотенце, одну верхнюю рубашку или куртку, одни брюки, исправную обувь (сапоги или ботинки), теплое пальто или исправную куртку, головной убор, мешок или чемодан для укладки собственных вещей, а также ложку, кружку и продуктов питания на «…» суток.

2. Перед явкой для отправки получить расчет по месту работы.

3. Иметь при себе паспорт, приписное свидетельство».

Здесь не уточнено, что значит «иметь при себе»: дополнительно к тому, что уже надето? И сейчас я не могу вспомнить: пара нательного белья – это та, которая была на мне, или дополнительная? И то же самое – про рубашку и про куртку…

В соответствии с этой повесткой я уволился с завода.

За сутки до явки с вещами ещё одна проверка. К тому времени в Москве затеяли очередную перекройку районов – их укрупняли, нарезали по-другому, соответственно все госструктуры меняли адреса. И на этот раз нас осматривали в каком-то неприспособленном, почти не отапливаемом помещении, видимо, только что полученном военкоматом для медкомиссии. Стояли жуткие для осени морозы, было холодно и внутри. Мёрзли врачи, мёрзли и мы, голенькие. Я так застыл, что у меня не нашли пульс… возле пятки. Почему это так вдруг стало важно? Я тогда не знал. Меня забраковали, круто изменив мою жизненную траекторию.

Дня через три-четыре я встретил парня с нашей улицы, бывшего одноклассника, которого призвали в ту же команду, куда и меня хотели забрать. «А ты как дома оказался?» «Комиссовали», – чуть ли не с гордостью ответил он.

Везли их группу призывников на север. И когда завернули мимо Ленинграда, он смекнул, что отправляют куда-то совсем в глушь. Ну, понятно, где же ракетам стоять, как не в самых отдалённых местах и поближе к «врагу». А кто у нас там главный ближайший враг? НАТО, в том числе и Норвегия, к ней поближе, думаю, и везли. В общем-то, этому парню и так не хотелось служить, а где-то в приполярных землях – тем более. И по дороге он «заболел». Полагаю, этот вариант им был продуман заранее. «Народные средства» для такого случая были тщательно заготовлены. Его списали…

Прошло несколько дней, неделя… Меня не вызывают, я не работаю. А на что жить? Я поехал в военкомат с требованием: «Заберите!» Меня забрали. Но не в артиллерию и не в примкнувшие к ним ракетные войска…

27 ноября 1957 г., как было указано в очередной повестке, я с вещами прибыл в райвоенкомат. Во сколько – точно не помню. Но то, что рано утром – это факт. Через запасной выход нас вывели к автобусу – так что ни мы провожающих, ни нас провожающие уже не видели. Привезли на станцию Пресня. Была такая на Окружной железной дороге.

Теперь представьте картину. На улице минус двадцать пять. Нас загоняют в огромную баню, где было не выше пятнадцати градусов тепла. Под горячими струями душа хорошо, но всё – холодное: и пол, и сиденья… От горячей воды банный зал стал похож на «туманный Альбион». Отогрелись, повеселели. Но это было только начало «боевой акклиматизации».

Отвели нас в палатку, где мы просидели несколько часов в ожидании дальнейших распоряжений. В два часа нас организованной толпой во главе с оркестром впустили в столовую. Оркестр играл вальс «Воспоминание»:

«Ты мне пришли издалекаЛитую капельку зари,Росой омытые векаИ недотроги-ноябри.И вспомню я прозрачность слов,Старинный сад, осенний вальс…Нет, что Вы, это не любовь —Я просто жить не мог без Вас.»

Нет, конечно, никто не пел, но сентиментальный вальс наводил грусть. И даже когда оркестр заиграл мелодию бодрой песенки «Пять минут» из нового популярнейшего фильма «Карнавальная ночь», грусть только сгустилась.

Перед посадкой в поезд нам устроили прощальный митинг. С пожеланиями выступил какой-то комсомольский функционер, кажется с автозавода имени Лихачёва. Однако слушали его невнимательно – все замёрзли, да и не сумел он зажечь наши сердца своим формальным глаголом.

Разместили нас в вагонах эшелона № 26136. Там было не теплее, чем на улице. Это не пассажирские вагоны, с сиденьями и полками, а грузовые! В подобных возили скот. Однажды в раннем детстве мне довелось ехать в таком. Мы в товарняке двое суток тащились из Москвы на Тамбовщину. Но то было в послевоенный год, и летом! Состав мог остановиться среди полей, народ бегал в кустики… А сейчас жуткий мороз. И вагоны не топлены.

Раскочегарили буржуйки. И тут начались… испарения. Оказывается, все доски, из которых какие-то заботливые люди сколотили для нас лежанки, промокли под дождём, потом заледенели, а теперь стали оттаивать. Пришлось спать на мокрых досках. Более получаса я не выдерживал такого «комфорта» – коченели ноги. Вставал, отогревался у печки, и снова на боковую. Вот так и провели не одну ночь, а две.

Везли нас в Латвию аж двое суток! То еле тащились, то вообще стояли. Видимо, не очень-то торопилась наша доблестная армия принимать такое боевое пополнение.

Пополнение же спасалось от сырости и сквозняков как могло. А как на Руси спасаются? Пили! Никакого алкоголя с собой брать не разрешалось. Конвойная команда (из артиллерии) зорко следила, чтобы во время стоянок будущие солдатики не запасались «горючим». Вот и использовали мы подножный корм. А что было с собой? Одеколон! Разбавляли и пили эту белёсую гадость. Одного особо заядлого любителя такого «горячительного» так и прозвали – «Светланой». По названию того одеколона, которым он в дорогу запасся и напивался до потери патриотической сознательности.

Воды для умывания не было. Так что лица не мыли, а руки оттирали от грязи снегом на остановках. И видок у «храбрых вояк» был тот ещё!

«Одну сутку вне очереди!»

«О, суконная прелесть устава!

И во сне позабыть не моги,

Что любое движенье направо

Начинается с левой ноги!»

А. Галич, «Вальс, посвященный уставу караульной службы»

На конечную станцию прибыли почти в полночь. Наверно, специально, чтобы никто не увидел грязное пополнение. Ярко светила луна, но вокруг никого и ничего не было видно – голое, пустынное место. По бездорожью «боевая сотня» новобранцев шлёпала минут сорок. И от ходьбы стало жарко.

Сначала нас усадили в клубе части. Начальство познакомило нас с порядками во время карантина. Потом больше часа ждали, пока в бане вымоется первая рота. Только в два часа отправились туда и мы. Бывших наших спутников – отмытых и одетых в воинскую форму – мы не узнавали.

Когда мы раздевались, вокруг нас кружились хищные птицы – «старички». Они ласково уговаривали: служить вам долго, зачем вам свитера, тёплые носки и т. д., а мы скоро демобилизуемся, будете вы демобилизоваться – и вам помогут. Мы народ не жадный. Отдавали свитера и прочие тёплые вещи. Нам-то они зачем, не в Заполярье – мы в тёплой Прибалтике!

Отмылись от дорожной грязи. Получили всё армейское. Переобулись – большинство впервые держали в руках портянки, учились их прилаживать к нашим изнеженным городским ножкам. Натянули кирзу. Переоделись, стали, как инкубаторские, – одного оперения, друг друга не узнаём. Стирание индивидуальностей началось! А такое стирание – основа крепкой дисциплины в армии.

На месячный карантин (курс молодого бойца) мы попали в танковый полк. Это в нескольких десятках километров от Лиепаи и от моря. Местечко Паплака (ударение, как практически во всех латышских словах, на первом слоге).

Воинская часть располагалась на небольшой возвышенности. Здесь, вероятно, когда-то была мыза – усадьба какого-то местного богатея. Не помню, остались ли от неё какие-то строения (времени на экскурсии нам не давали), лишь аллеи больших стройных деревьев сохранились. За пределами части – пустынная равнина, ни деревца, ни кустика: то ли война всё разметала, то ли полковые танки, то ли просто на здешней глинистой земле зелень плохо выживает.

А может, я преувеличиваю, потому что погода была преимущественно дождливая, видно вдаль было плохо. И это усиливало тоску по потерянной гражданской жизни. Мы грустно напевали на мотив в то время популярной песенки: «Есть страна такая Паплака, Паплака…» Тем более что в самом названии этого местечка звучало что-то жалостливое, плаксивое.

Полк знаменитый. На стенде показан его героический путь по прибалтийским боевым полям: Эстония, Латвия, Литва, Пруссия… До Берлина не доходил, но звание гвардейского получил.

К танкам нас не подпускали, даже экскурсию – для подогрева патриотических чувств – не устроили. Но мы их видели издалека. Стальными гусеницами они безжалостно кромсали распластанную латвийскую землю, разжиженную проливными дождями.

Это производило впечатление не боевой силы, а грязной работы. Ощущение усиливалось, когда из железных чудовищ вылезали чумазые танкисты… А ведь когда-то я хотел стать танкистом…

Но нас сюда привезли не на танки глазеть. А выбить всю гражданскую дурь, сделать из нас послушных, беспрекословно подчиняющихся командирам солдат, годных для несения дальнейшей службы.

Учили нас обращаться с оружием и стрелять по мишеням. Мне очень понравился «Калашников»: на двести метров бьёт прекрасно. У меня неплохо получалось. Всё-таки сказалась военная подготовка в техникуме: там нас иногда водили в тир стрелять из мелкашки. Но «Калашников» – это совершенно другие ощущения. А человек с хорошим оружием в руках преображается. У него появляется уверенность. И даже самоуверенность. И отчасти жёсткость…

Хотя Прибалтика в принципе теплее, чем центр России, но мы постоянно дрожали от холода. Потому что было ужасно сыро. Влага пронизывала не только воздух и всё природное (старые деревья покрыты лишайниками), но и нас – до кожи. На улице от неё не было спасения. Ходьба строем, отработка построения и строевого шага – всё это не согревало. Иногда делали пробежки, но это не входило в обязательную программу. Важнее – правильно тянуть носок сапога, выстраивать ровнёхонькие шеренги и колонны, выполнять команды «На-лево, раз, два!», «На-право, раз, два!», «Кру-гом!», «Правое плечо вперёд!», «Шагом марш! Ать, два, левой!»…

И обязательная песня. Песня, как, видимо, полагали военные спецы, сплачивает команду и поднимает боевой дух. Орёшь во всё горло – и ты отвлекаешься от грустных мыслей и гражданских желаний, ты просто солдат в общем строю…

Даже если с плаца до казармы идти сотню метров, звучит команда: «Запевай!». Это потом появились «штатные» запевалы, а тут мы ещё не знали друг друга, да и сержанты в нас не разобрались. Кто будет запевать? А сержанту всё равно. Надо научить новобранцев ходить под боевую песню!

Однажды мы устроили молчанку. Шли в казарму из бани, но так и не запели: были голодные, уже остывшие, промокшие, не пелось. У казармы сержант скомандовал «Смирно!» и скрылся за дверью. А если нет команды «Вольно», то расслабляться нельзя. Прошло пять минут, десять, на нас льёт дождь. В рядах послышался тихий ропот, потом громче. И мы расслабились. Тут и появился тёпленький сержант. Как нас наказать? Скомандовал: «Смирно! Кругом!». И давай нас гонять под дождём и снова: «Запевай!». Пришлось запеть – есть-то хочется.

Вот так и выбивали гражданский гонор. Через голод и лишение комфорта.

У меня сохранилось моё письмо с карантина на гражданку, в котором я рассказываю об одном дне службы. При всей непритязательности этого описания, оно любопытно конкретностью, многими деталями, которые, разумеется, я не смог удержать в памяти, но которые и воссоздают истинную атмосферу карантина. А ещё мне даже самому интересно узнать мою тогдашнюю реакцию на особо тщательную муштру в первые армейские деньки. Вот этот текст, в котором я поправил только некоторые грамматически ошибки – не для того, чтобы не позорить себя, а чтобы они не отвлекали от сути происходившего:

«13 декабря 1957 года. Раннее утро. Ещё темно. Я проснулся от тревожного предчувствия, что скоро подъём. В казарме темно, прохладно, слышится разноголосый, на все лады храп всего батальона. Поняв, что ещё немного можно поспать, поплотнее закутываюсь в одеяло, закрываю ухо и засыпаю.

Как яркий луч прожектора в темноте, резкий крик: «карантин подъём», – заставляет вскакивать, судорожно хвататься за брюки, гимнастёрку. Впопыхах, кое-как всё это напяливаешь на себя, прыгаешь вниз, в проход, в котором уже топчутся 3 человека, хватаешь сапоги и, где-нибудь прислонившись (табуреток не хватает), быстро закручиваешь мокрые портянки, и ноги мгновенно оказываются в сапогах. Сапоги мокрые (их никогда не сушат, а у меня очень плохие – из перевернутого, старого материала, и воду легко пропускают), и портянки собираются в кучу. На ходу заправляешь гимнастёрку и становишься в строй здесь же в казарме.

Когда все встали в строй, мы выходим на улицу. Сегодня, как все последние дни, идёт метель. Ветер пронизывает до костей. Мы все дрожим и ждём последних. Построившись в колонну по 4 человека, мы делаем пробежку метров 250. После этого делаем гимнастику. Эта гимнастика не та, что я делал дома. Руки замерзают, пальцы плохо слушаются, но делать надо, иначе совсем замерзнешь. Через десять минут мы в казарме заправляем койки. В умывальнике не протолкнёшься. Водя ледяная. Тело привыкло – не боится, но для рук это плохо.

Все койки, все полоски на одеялах, все подушки и полотенца должны быть расположены по одной линии и выравнены по верёвочке.

Опять строимся на улице. С песней идём прямо в столовую. Там нас уже ждёт солдатский завтрак: по ковшу пшённой каши, по куску черного хлеба, по 2 куска сахара, по кружке чая. За каждый стол садимся по 12 человек. Весь взвод по команде нашего армянина (помощника командира взвода) снимает головные уборы, и садимся. Если делаем не все вместе, то повторяем несколько раз. А каково, когда нос чует вкусное!

После завтрака снова строем идём в казарму. Быстро одеваем бушлаты: сегодня у нас стрельбы зачетные из автомата. Мне, как комсоргу, доверили маленький мешочек патронов. Стрельбище находится в 1,5 км от лагеря [причём тут «лагерь», оговорка по Фрейду?]. В низине, зажатая со всех сторон, расположена очищенная от деревьев и кустарника, площадка для стрельбы. Я раздавал патроны и стрелял в последнюю очередь вместе с теми, кто стоял на карауле вокруг стрельбища для предосторожности. 4 часа я на пронизывающем ветру ждал своей очереди. Наконец, я получил автомат. От железа пальцы правой руки окоченели.

Три патрона заряжены в магазин. Командир отделения мл. сержант (армянин) отдал приказ «огонь». Прицелившись, я нажал спусковой крючок. От выстрела дуло автомата немного поднялось, потянуло гарью. Всё во мне, как в мальчишке, радостно прыгало. После второго выстрела я заметил, как сзади моей мишени поднялся фонтан пыли. Когда мы шли к мишеням, я почти не колебался в том, что попал. Так оно и оказалось. Все три пули были рядом. Как говорят спортсмены-стрелки, кучность была хорошей. Один человек не попал совсем ни одной пулей. Мишень представляет собой фигуру человека по грудь, без рук и без ушей. Но стрельба одиночными выстрелами ещё не главное. В зачёт входит только стрельба очередями. Нам выдали по 6 патронов, и вот снова мы лежим и целимся. Пустив две очереди, я подумал, что пули окончились. Нажав ещё раз спусковой крючок, я с ужасом услышал ещё выстрел. Две пули, наверное, от волнения я пустил просто так. В результате я поразил мишень 3 пулями, но одна пуля пробила мишень рядом с другой, и мне не засчитали её. Спорить я не стал: мне достаточно оценки «хорошо». Оценки ставятся следующим образом: попадание 1 пулей – «удовлетворительно», 2 пулями – «хорошо», 3 пулями отлично. Пять человек из нашего взвода поразили мишень 4 пулями. Со стрельбы вернулись прямо к обеду. Щи здесь варят хорошие; мясо – жирная свинина, к ней уже привык. Чай в обед не дают. К солдатской пище привык.

После обеда меня позвали в комсомольское бюро писать списки. Остальные пошли работать. Я часто пишу в комсомольском бюро. Сам туда я не хочу: лучше работать на ветру и морозе и в коллективе, чем сидеть в холодной маленькой комнатке, где часто никого не бывает.

Каждую пятницу мы ходим в баню. Она открывается в 5 часов вечера. Сегодня там очень много накопилось народу. Там помещается только 1 взвод, а мы мылись почти в последнюю очередь. Ужин начинается в 9 часов. Мы пришли в лагерь около 10 часов. Ветер очень сильный, мороз градусов 6–8. Когда подходили к казарме, взвод неправильно выполнил команду, и армянин заставил по плацу, где проходим строевую подготовку, пройти кругов 5. Раздевшись, мы вышли строиться. Кто-то из ребят задержался, и все ждали на холоде. После бани это было очень неприятно.

На нашем столе не оказалось ни одной ложки, ни куска хлеба, чая, не хватало сахара, мало было картошки. Некоторым не хватило рыбы. Все стали злыми. Ещё хорошо было мне: я днём купил в магазине и съел три пирожка с повидлом, триста граммов печенья с 50 гр. масла. Так что я не очень сильно ощущал голод. Личного времени (1 час) у нас почти не было. Только успели почистить сапоги.

На вечерней проверке в строю никак не могли умолкнуть после команды «смирно». Помкомвзвода (он же наш командир отделения) вывел всех на улицу и гонял по ветру. В сапогах очень скользко по снегу бегать, и я один раз упал в снег. Да, вот такие бывают приключения. Но солдату всё нипочём. Как бы он ни мёрз, как бы ни дрожал, он не заболеет, а если заболеет, то перенесёт на ногах.

…Сегодня уже 15 декабря – день выборов в народные суды, воскресенье. День проходит точно так же, как воскресенье 5 декабря [здесь оговорка: не «воскресенье», а – «праздник»; тогда в этот день отмечали День Конституции]. Есть только отклонения. Вчера легли спать сразу после ужина, а сегодня встали в 6 часов утра и сходили проголосовали. Вчера смотрели кинофильм «Степан Кольчугин». Сегодня смотрели подряд два фильма: «Серый разбойник», «Шторм»…

Сейчас у нас так же, как было 5-го декабря, мёртвый час сразу после обеда. Люди спят (за исключением тех, кого только сейчас подняли идти в наряд на кухню), а я пишу… письмо».

Во всех взводах с сержантами-командирами установились антагонистические отношения. Москвичи вообще народ своенравный, а тут среди нас были блатные (или пытавшиеся таковыми казаться), готовые не только отматерить сержанта, но и в морду дать. У нас помкомвзвода и командир отделения – армяне. Видно, откуда-то с гор недавно спустились, из далёкого аула. По-русски говорили плохо. Не в акценте дело, а коверкали слова. Разгорячённый нашей непослушностью, сержант кричал: «Одну сутку вне очереди!». Это он про наряд – работать на кухне или где-либо ещё. Но, во-первых, на кухне даже лучше, чем под дождём на плацу или на стрельбище. А во-вторых, смешно: «одну сутку». И в ответ – гогот, что ещё больше злило горца. Но кого накажешь, если откровенно ржут все? Ну, первому попавшемуся влепит ещё «одну сутку», сильнее-то никак не накажешь: присягу ещё не принимали…

Но вообще армяне были неплохими парнями. В конце концов, они просто выполняли приказ по выбиванию из нас гражданской «пыли». Я в принципе человек самодисциплины (армия есть армия), если от меня требуют лишь то, что положено, готов подчиниться. И я не оскорблял достоинство этих горцев, и они в ответ ко мне относились уважительно, не грубили, не орали, общались в нормальной тональности.