Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Он доверял мне коттедж, оставляя одного, и уходил на свиданку. У него была местная подружка: не молодая, но эффектная латышка, председатель поселкового Совета. С мужиками-то после войны было туговато, так что подполковник был подходящим другом для одинокой женщины.

Крыжан – типичный советский командир: грубоватый, с шкафоподобной фигурой, с зычным голосом и крепкими выражениями. Но он не был злым, мстительным. По-моему, его главной задачей было спокойно, без ЧП дослужить до пенсии. Всей внутренней жизнью занимались командиры взводов, старшина и замполит. Он взирал на всё как бы со стороны, не слишком вмешиваясь, но и не выпуская бразды правления. Короче, он не мешал нам жить и служить.

Но печатать снимки в доме командира было неудобно. Всё-таки он не всегда мог меня запустить в свою берлогу. У меня свой режим – человека, живущего через день на ремень, у подполковника – свой. И наши ритмы жизни, пересекаясь, часто не совпадали. А фотки надо было делать регулярно.

И я решил обратиться за помощью к солдатикам. Выступил перед каждым взводом, попросил деньги взаймы на увеличитель – кто сколько сможет. Пообещал, что за снимки буду брать вдвое дешевле, чем фотограф-барыга. Не у всех были наличные, но, тем не менее, некоторую сумму я собрал, тщательно записывая в записную книжку фамилии кредиторов.

Однако возникла непредвиденная проблема, связанная с дефицитом в советской торговле. Я не раз ездил в Ригу, обошёл все магазины, но нигде в продаже фотоувеличителей не было! Если не считать того, что я обнаружил в антикварном магазине – за шестьсот рублей! А средняя советская зарплата не превышала ста пятидесяти.

И вдруг пришла посылка от отца. Увеличитель!!! Отец изготовил нестандартный ящик. Для столяра это не проблема. И прислал багажом.

Мне выделили угол, который ранее занимал… сапожник. Там я мог запереться с увеличителем и без помех печатать снимки. Это действительно был угол, крохотная пристройка между двумя хозяйственными зданиями. Без окон. Не отапливаемая, с большими трещинами. А в Латвии не только сыро и ветрено, но и морозы бывают, иногда крепкие. Тем не менее, у меня появилась независимая лаборатория!

Жуткий холод пронизывал меня, руки стыли в ледяной воде и в проявителе. У меня даже стали пухнуть суставы кистей рук. И когда к нам в часть заехал полковник медицинской службы (вероятно, с какой-то инспекторской проверкой), я набрался храбрости и прямо во время его разговора с «батей» показал ему свои руки. Я высказал предположение, что это у меня наследственное – ревматизмом страдала мама, и попросил разрешения по утрам… умываться тёплой водой, хотя бы временно. А в коллективном умывальнике всегда была ледяная вода. Полковник пощупал мои пальцы и заверил, что ревматизм по наследству не передаётся. Напрямую, конечно, нет. Но вряд ли он, как советский специалист, был тогда осведомлён о такой буржуазной науке как генетика. И соответственно о генетической предрасположенности тогдашняя наша отечественная медицина не слишком-то была обеспокоена. Что касается моей наглой просьбы о тёплой водичке, то он вопросительно посмотрел на «батю», тот что-то неопределённое пробурчал, мол, если это не помешает режиму.

Вскоре боли в руках прошли. То ли юный организм победил, то ли тёплая водица помогла (хотя я смог воспользоваться высочайшим соизволением лишь раза два – бегать за тёплой водой на кухню, когда надо собираться за считанные минуты, это действительно оказалось не реальным), то ли я стал осторожнее общаться с холодом.

Зато начался мой бизнес! Каждый воин хотел быть запечатлённым с автоматом, на фоне части. Покупали и виды окрестностей. Летом нас возили купаться в Балтийском море, в Саулкрасты («Солнечный берег»), а также на экскурсию в Сигулду, местную историческую достопримечательность с остатками древнего замка. Ну, и как не порадовать родственников и тех друзей, что на гражданке?!

Потом Виктор предложил оригинальный вариант снимков. Он сделал мне на стекле виньетку – с изображением вышки и леса, чтобы зритель явственнее почувствовал, где служит их солдат. Лицо человека было не крупным, зато какой антураж! За такие снимки я брал по два рубля. Они требовали больше времени, да и Виктору надо было отстёгивать часть дохода. В общем, бизнес процветал!

Понимая, что другой случай с таким солдатом, как я, может и не скоро представиться, замполит решил поучаствовать в окружном конкурсе стенгазет. Писать там о Дне сталинской конституции или об очередной годовщине Великого Октября глупо. Поэтому решили сделать газету в виде фотомонтажа, с минимумом текста. Главное – запечатлеть повседневную жизнь части. Построения, учёба в казарме, марш-броски, стрельба, спорт, столовая – без особой выдумки, но зато конкретно про нас.

Чтобы выполнить срочное задание, мне понадобилось больше, чем обычно фотобумаги, плёнок, проявителя, закрепителя. Я поехал в Ригу. К ужину обязан был вернуться. Всё купил, сел в поезд и… И, разомлев в тёплом пассажирском поезде, уснул. Сказалось недельная активность без нормального сна и отдыха. Газета газетой, а служба службой. Меня не освобождали от караулов. В «мёртвые часы» я не спал, занимался проявкой и печатью. Да и от ночного сна приходилось отнимать немало времени.

Очнулся, как ошпаренный, гляжу в окно и вижу уплывающую мою станцию. Выскочил в тамбур, хотел прыгать на ходу, но внизу – нити сходящихся рельсов, невысокие светофоры, потом переезд, тоже не прыгнешь. Тем временем поезд набирал ход. Вышел я на следующей станции – Вайнажи. От неё до рижского шоссе – два километра и до Гаркалне ещё четыре. Следующий пассажирский поезд в сторону латвийской столицы будет только в 22.00. Что делать?

Железная дорога здесь одноколейная, и станция – это одновременно разъезд. На соседних путях стоял грузовой поезд, ждал наш встречный пассажирский. Подбегаю к паровозу. «В Ропажи остановитесь?» – кричу машинисту. Он неопределённо махнул рукой – то ли да, то ли нет, и дал сигнал. Паровоз поднатужился, пустил пар, и состав тронулся.

Раздумывать было некогда. Или тащиться до автотрассы с неясной перспективой, или пешком топать по заснеженным шпалам четыре километра в темноте – перспектива малоприятная, и я точно не смог бы успеть вернуться из увольнения в срок. Запрыгнул на первую же переходную площадку. Спустил у шапки уши и присел, сгруппировавшись в позе эмбриона. Мороз был не сильный. Но это – мороз! И продувает на открытой площадке, как в аэродинамической трубе.

Вот показались огни нашего посёлка Гаркалне, вот переезд, поезд снизил скорость, я спустился на нижнюю ступеньку и ждал: ведь должен же товарняк остановиться в ожидании встречного поезда! Но его на мою беду не оказалось. Мы проехали станцию, и поезд начал набирать скорость. Вот уже видна моя отдельно стоящая стрелковая рота. Для раздумий были секунды. Прыгая вниз, я опасался удариться головой о сходящиеся в пучок рельсы со стрелками. Сгруппировался, меня перевернуло, как колобка. Когда ноги поднялись выше туловища, я успел испугаться, что могу угодить ногами под колёса убегающего поезда, и мне стало жаль себя.

Поднялся, не веря, что всё обошлось. Весь залепленный снегом, я представлял из себя неземное, свалившееся с неба существо. Стоявшая с жёлтым флажком в руках стрелочница испуганно подалась от меня. Убегать она не имела право – ещё не миновал последний вагон, она лишь пятилась и пятилась. Испуг объясним: её одиноческая жизнь в будке стрелочника неоднократно нарушалась особо ретивыми солдатиками. Наши доблестные защитники Родины пытались её изнасиловать. До части напрямую всего-то метров двести. Где же ближе найдёшь предмет для утехи, к тому же практически беззащитный.

Я отряхнулся, извинился за причинённый испуг. Спросил, есть ли тропинка. Получив отрицательный ответ, потопал по снежной целине к КПП. Вошёл тютелька-в-тютельку до разрешённого часа. Доверие командира не обманул. И ужин ещё не остыл.

Отличник боевой и политической подготовки

Как-то в оптимистическом пылу я заявил на комсомольском собрании взвода, что хочу стать «отличником боевой и политической подготовки». Было в Советской армии такое почётное для солдат звание. Это что-то вроде стахановца на гражданке. Что касается «политической», тут всё ясно, я – подкованный. С техникой и уставом был в ладах. Туговато доставалась строевая.

Нет, я не путал команды «налево», «направо», «кругом» (а путаников оказалось немало, словно команды отдавались на непонятном языке). У меня другая проблема. До сих пор, ежедневно занимаясь утренней гимнастикой, я не могу нормально вытянуть ногу. Возраст – понятно. Но и тогда нога не поддавалась. Точнее не поддавалось колено, и нога никак не хотела быть прямой, а подвисала в воздухе кривовато. Поднатужишься, я вроде мог выправить колено, но носок становился неуправляемым, предательски оттопыривался. Носок выправишь идеально, колено – коромыслом. И мне, как потенциальному отличнику, откровенно говоря, дотягивали оценку до «пятёрки». Заставляли проделывать это неподдающееся «тяни носок» много раз. Наверно, чтобы показать другим, что у меня, в конце концов, получилось на «отлично».

Что касается «боевой подготовки», тут я числился в передовиках: и стрелял метко, и в марш-бросках был не последним, и окапывался в мокром снегу, как опытный партизан, и автомат собирал за секунды, по норме. Так что вскоре я официально стал «отличником». Кстати, по этим показателям воинская часть тоже, вероятно, отчитывалась перед вышестоящим начальством как о достижении в воспитании доблестных воинов.

Но «отличник» согрешил в боевой службе на посту. Случаев было немного, так что расскажу обо всех. Тем более что они типичны для наших солдатских будней. Не я один нарушал устав караульной службы.

Однажды ночью ходил-ходил вокруг вышки, автомат на шее, обе руки сложены калачиком на автомате, весь я накрыт брезентовой плащ-палаткой, да на ходу и заснул. Открыл глаза – передо мной серая пелена. Вслух, грозно вопрошаю окружающее пространство: «Что случилось?» В ответ – тишина. Присмотрелся – я чуть ли не носом упёрся… в дощатый забор склада, вот он и расплывался в моих сонных глазах серой непроглядной пеленой. Сколько я стоя спал, не знаю, может и всего-то забылся на минутку. Но хорошо, что в эту минутку не пришли с проверкой… И смешно, и стыдно.

Как-то зимой меня поставили возле дальнего склада на самый противный пост. Он не просто отдалённый. Рядом с низкорослым леском, продуваемый промозглым балтийским ветром. Сюда часового ставили только на ночь. Днём обходились угловыми постами. В придачу к людям по внешнему периметру на ночь приводили овчарок. На нас они не реагировали, привыкли к людям в шинелях. Лаяли только на вмешательство в запретную зону с внешней стороны. Но чаще всего это были зайцы, лоси, другие животные, очень редко, в соответствующую пору, забредали грибники.

В ту ночь была жуткая метель с мокрым снегом. Под плащ-палаткой я закоченел, уже не было сил терпеть холод и переставлять застывшие ноги-палки. Я не выдержал, спрятался от ветра в окопе, поставил на землю свой ППШ и сел на его цилиндрический диск, прислонившись спиной к стенке окопа. Понимал, что сейчас могу заснуть, что меня могут поймать на этом, наказать, но силы и воля покинули меня.

Зато сработал инстинкт. Я вдруг поднялся. И тут из-за серой пелены снега появился начальник караула. Обходил с проверкой посты. Он подозрительно посмотрел на меня – я с запозданием окликнул его. И на всякий случай спросил: «Ты не спишь?» Я, бодрясь, уверенно отрицал. Не пойман – не вор.

Но однажды меня поймали. Да где! На самом кайфовом посту – в посёлке, у штаба! Пост этот, естественно, только ночной. И двое часовых стояли по полночи. Я там был впервые – пост для избранных, в основном для «старичков», но мне доверили… Я с интересом осматривал машины, постройки во внутреннем дворе штаба. Там ещё был и гарнизонный магазинчик. Всё обошёл, всё в порядке.

А у меня с собой было. Нет не алкоголь. Булка – не армейская, а из магазина, пахучая, с корочкой. И пачка сливочного масла. Это я так тратил свой гонорар за опубликованную в окружной газете заметку. Съел булку и полпачки масла. Хорошо!

Мне бы после этого походить, размяться. А мне захотелось комфорта. Залез в кабину грузовика, благо дверцы не запирались. Этого нельзя было делать, но уже не один час ходишь-ходишь. Однако испуг быть пойманным всё-таки выгнал меня наружу. Топал-топал по двору. Заприметил на крыльце магазина деревянные ящики. Положил один на другой, сел на них, снял с плеча автомат, поставил его между ног.

Очнулся на вкрадчивый, как бы застенчивый голос командира нашего отделения Керима Керимбекова: «Часовой!» Я вздрогнул. «Спишь?» «Да нет», – солгал я; в темноте всё равно не разобрать, если и покраснел. «А ещё отличник», – скорее сокрушённо, чем злобно заметил казах. Его глаза ещё сильнее сузились. «Давно сюда сел?» «Да только что». «А почему на меня не среагировал?» – «Да вижу свой идёт. Тут ведь не склад», – снова беззастенчиво соврал я. Но было мне неуютно, стыдно и противно, что не выдержал, сел, уснул и что лгу. Сержант покачал головой. С поста он меня не снял, никому ничего не сказал. Правда, объявил один наряд вне очереди, который я отработал на чистке картошки. Но с тех пор больше ни разу уснул.

Ну, если только ещё разок. Да и то не то, чтобы уснул, а просто закрыл глаза. Причём стоя на вышке. Накрапывал дождь, и я поднялся на вышку, уже имел на это право, потому что рассвело. Плащ-палатку не снял. Она была накинута на голову, закрывала автомат, висевший на двух плечах, и мои руки, лежавшие на оружии. В какой-то момент я под заунывную песнь капели смежил свои глаза. Уснул – не уснул, а потерял контроль пространства. Открываю глаза – недалеко от вышки, пригнувшись к земле, словно пытаясь заглянуть мне в лицо под капюшон, стоит старший лейтенант Сиденко.

Была у этого офицера даже такая привычка – проверять часовых из нейтральной зоны. Обойдёт посты по лесу и подсматривает, кто как несёт боевую службу. Если он пойдёт обычным маршрутом, то «петух» разбудит всех, и никого не поймаешь.

«Петух» – это часовой самого первого поста. Туда, как правило, ставили самых голосистых, ну и уж там не заснёшь, ребята тебя сами накажут. А «поют» «петухи» – заслушаешься, их не только слышно на самом дальнем посту. Однажды я вышел из казармы ночью в отдельно стоящий туалет, и за три с лишним километра услышал в ночной тишине голос «петуха». «Стооооой! Кто идёёёёт?» – пропел он. Лепота!

Так вот этот Сиденко обходил по нейтралке, выявлял недисциплинированных, наказать он не мог – официально-то солдатик не пойман, но кровушки попил своими нравоучениями и словесными оскорблениями. Тогда с постов начали по нему стрелять! Видели, что ходит именно он, но говорили, будто бродит тут неизвестно кто, не откликается на крики часового. И старлей перестал ходить по нейтралке.

И вот этот хитроватый офицер, кстати командир нашего взвода, а значит вершитель моей воинской судьбы, стоит напротив моей вышки и елейным голосом спрашивает: «Спишь?.. А ну-ка покажи автомат!». Он думал, что я его отставил в сторону, что тоже нарушение. Я молча вытащил автомат из-под плаща. «А почему не кричал “Стой!”?», – тем же издевательски-елейным голосом допытывается он. «А чего кричать? Вижу это вы. Один. Никакой опасности…»

Может, он как-то и наказал бы меня, но в принципе он относился ко мне вполне сносно, а главное – это было моё последнее дежурство на посту. Через день закончилась моя воинская служба.

Солдатский бартер и цемент для непобедимой армии

Прежде чем расстаться с ОМСР-291, я ещё немного расскажу и порассуждаю о нашем армейском быте.

Жили мы в казарме, которая до захвата Латвии Советами была частной мастерской крестьянина. Там у него содержалась его сельхозтехника, лошади, и ещё какой-то скот. «Народная власть» отняла у «кровопийцы» нажитое трудолюбивым и предприимчивым крестьянином хозяйство. И жили мы в этом прежде скотском помещении. И почти по-скотски.

В казарме, как уже сказал, не было горячей воды, что нынче является предметом особого разбирательства службами Минобороны. А в «доброе» советское время это никого не волновало. Отапливали казармы огромными цилиндрическими печками, диаметром в два обхвата и высотой от пола до потолка. После того, как они охлаждались, для их нагрева требовалось несколько часов. Топили сырыми осиновыми поленьями, которые не хотели разгораться, дымили, долго не давали жара. Топили и углем. Но он – мелкий, почти как пыль. Чтобы не пылил и лучше горел, его… смачивали водой. Пока-то как следует разгорится эта чёрная каша.

Все удобства во дворе. На зарядку круглый год, в любую погоду, в любой мороз выгоняли в брюках и нательной рубахе, которая, как правило, не имела тесёмок. Пуговиц, тем более.

Нательное белье и портянки меняли еженедельно, после бани. Белые воротнички – через день: спарываешь, стираешь, высушиваешь, гладишь, пришиваешь. Гимнастёрки, брюки и сапоги носились год.

Парадный мундир и бушлат оставались до конца службы. Это теоретически. На практике – как повезёт. Бартер шёл постоянно и без твоего согласия.

Однажды мои почти новые, ещё не изношенные сапоги стырили, оставили вместо них дырявые. Поди сыщи свои, когда в роте более ста человек! Меня успокоили: будешь дембелем, и ты себе подыщешь новенькие. Обмен делали и по взаимному согласию. Подошёл ко мне очередной дембель: «Махнёмся бушлатами!» Я согласился. По комплекции подобрать не просто, а не дашь, всё равно упрут. Кстати, когда я демобилизовался, тоже подошёл к парню моей комплекции – украинцу Ване Мокроусову, и мы обменялись бушлатами.

Тогда был такой порядок: из армии ты можешь взять с собой или выходной мундир, или бушлат. Ну, и сапоги подбираешь получше.

Сильнее всего пачкались и изнашивались сапоги и гимнастёрки. Сапоги ваксили ежедневно – иначе наряд вне очереди. Но если они каши просят – твои проблемы. Конечно, можешь сходить к старшине, и он по доброте своей подыщет в своих закромах что-нибудь из б/у покрепче твоих.

Гимнастёрки от почти круглосуточной эксплуатации (в караулке мы ведь спали в ней) замасливались, как роба мотористов. Зимой в холодной воде не отстираешь. А летом нас специально водили на речку Криевупе. Стирка проходила оригинально. Намыливали, клали на дно, прижимали камнями, чтобы не унесло. И загорали. Трудно поверить, но через час – два под напором быстрого течения гимнастёрка выглядела, как новенькая. Хозяйственное мыло в армии такое въедливое, что ли? Или вода у латышей какая-то особенная, с добавками?

Зимой, в морозы ниже пяти градусов, нам разрешалось стоять на посту в тулупе и в валенках. Какая-то сволочь изрезала с десяток ещё не изношенных пар. Отомстил старшине или все родной Красной Армии за что-то? На подошвы пришили заплатки, но нитки поистёрлись. Как-то во время очередной учебной тревоги в карауле, когда нужно собраться за считанные секунды, я схватил такие починенные валенки. По дороге к постам нитки не выдержали, заплатки отвалились, из разрезанных подошв вылезли портянки. Я на ходу затолкал их в карманы, и фактически бежал по снегу босиком. Хорошо, что бежать было недалеко. Окапываясь в снегу, лёжа, заново заправил портянки.

Вообще учебные тревоги были не частыми, не как во время карантина. Нас всё-таки щадили. Но если уж «тревожили», то гоняли, как следует. Бросали нас в марш-бросок – или по трассе в сторону Риги, что было реже, а чаще – по боковой дороге, Малпилскому шоссе.

О том, как отечески заботилось Отечество о своих защитниках, покажу ещё на одном характерном бытовом примере.

Однажды после суточного дежурства в карауле нас не в часть повели, а на склад. Тот, что ближе и где никаких снарядов не хранилось. Подвели к вагону, раздвинули створки-двери: «Разгружайте!» Внутри был насыпан цемент. Тот, кто хоть раз готовил раствор, знает, как легко распыляется цемент, желательно при этом надевать маску. А тут целый вагон! И не в мешках! И никаких масок, даже куска марли. Парни наотрез отказались. Старшина так и сяк: и грозит, и уговаривает, а мы ни в какую. Сидячая забастовка. В Советской Армии! Запахло большим скандалом. Но главное – заурчало в желудках. Мы же ещё не ужинали. Старшина заверил: «Ужин вам оставят». Солдатики не верили.

Ну, что делать? Я и ещё несколько наиболее «сознательных» солдат полезли в вагон. Мы не штрейкбрехеры, а просто реалисты: против лома нет приёма. Ведь всё равно заставят нас выполнить эту паскудную работу – не отпустят в часть и всё. И жрать хотелось. За нами потянулись и остальные. В кромешной тьме от пыли и наступающей ночи мы работали неистово, со злостью, с показной злостью, с вызовом…

Ситуация напомнила мне Павку Корчагина из книги и фильма «Как закалялась сталь», когда он, больной, изнемогая, не щадя себя, работал на строительстве железнодорожной узкоколейки. Но там хоть, насколько помню, была конкретная цель – срочно обеспечить подвоз дров. И время было такое – всеобщая разруха. А тут, в период расцвета социализма, – просто затыкание дыры в бесчеловечном хозяйственном механизме.

Ужин нам оставили. Холодный и уполовиненный. После этого героического свершения ещё недели две мы выковыривали из носов и отхаркивали сгустки раствора, замешанного на наших внутренних водяных ресурсах. Думаете, за такое беззаконие могли кого-то наказать, даже если бы мы пожаловались вышестоящему начальству, в военную прокуратуру? Система была такая: советский человек – ничто, он винтик «великого» государства. Эта система, включая армию, воспитывала не патриотов, а скорее, если не её противников, то, по крайней мере, недовольных и вовсе не преданных защитников.

Служба без автомата

Конечно, служба в ОМСР, хотя и ответственная – ведь мы ходили с заряженным оружием, но примитивная. Караул, строевая, марш-броски, стрельба, тревоги, наряды – на кухню и дневальным, военная учёба, политбеседы… Но всё, кроме разгрузки россыпного цемента, я лично воспринимал как должное: надо так надо, Родина приказала. Кроме того, я хотел воспитать в себе волю, способность выживать и в нелёгких условиях – без хныканья и отлынивания.

К тому же в серых буднях однообразной службы «через день на ремень» были и отдушины.

Моего нового армейского друга – тоже москвича Виктора Воробьёва, как я уже говорил, назначили библиотекарем. Справедливо назначили. Был по сравнению с другими солдатами более начитанным, много знал наизусть, поскольку после школы пытался поступить в театральный институт. Но важнее для части, о чём я тоже говорил, он по заказу командования рисовал всякую наглядную агитацию – на фанерных щитах запечатлевал цитаты из армейского устава и решений партии, а на тканевых полотнищах – предпраздничные призывы. Это надо было постоянно обновлять, и работы было немало. Так что от караульной службы он был освобождён, лишь иногда стоял дневальным при входе в казарму.

Его библиотека – это была наша интеллектуальная ниша. И книжки почитать, и в мир посмотреть – внизу проходило Видземское (оно же и Псковское) шоссе, которое было главной улицей посёлка Гаркалне, и поболтать – не только про девочек и далёкую московскую гражданскую жизнь, но и на высокие темы…

Виктора и меня, как я тоже уже отмечал, ввели в редколлегию стенгазеты «Часовой». Он рисовал. Я обеспечивал фотографиями. Редактором стал замполит, старший лейтенант Василий Кириллович Вячин. Человек не в пример другим офицерам был более интеллектуальным. Родом из Москвы. Но воинская судьба его побросала по стране. А в столице по-прежнему жила его сестра, причём в моём родном Карачарове, на соседней улице.

Готовя стенгазету, фотомонтажи, лозунги и плакаты, мы втроём подолгу засиживались и вели нормальные человеческие разговоры про жизнь. Кстати, он признался, что нас с Виктором, и ещё несколько человек со средним и среднетехническим образованием, специально взяли на такую примитивную службу, чтобы сделать из нас командиров отделений и даже помкомвзводами. И до такой степени обстановка была задушевной, что однажды, засидевшись и заговорившись, я обратился к нему по имени-отчеству. Я испугался своей неуставной прыти. Замполит нервно вздрогнул, однако промолчал. Но я больше не повторял такой ошибки. Дружба дружбой, а субординация в армии непреклонна. Есть даже анекдот на эту тему. Офицер и солдаты вместе купаются в реке: ну, какой он в это время командир – голый, без мундира и погон, такой же Ваня, как и все; его, пользуясь моментом, и послать можно куда подальше…

Не знаю, все ли в роте знакомились с нашим стенгазетным творчеством, а вот одного читателя хорошо помню. В Прибалтийском округе в апреле 1958 г. сменился командующий. Вместо Горбатова стал Батов. Это не юмор, действительно так. Причём оба – прославленные военачальники,

Новый командующий, объезжая свои владения, заглянул и к нам. К встрече с ним тщательно готовились. Не только повсюду пылинки по десять раз убирали. Меня, как одного из «подкованных» солдат, специально освободили от караула, чтобы я стоял на вахте в казарме, причём в парадном мундире.