Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Так что мой случайный уход в рабочие даже на короткий срок служил мне неким гарантом благонадёжности и хорошей карьеры. Не из «гнилой интеллигенции». Сын пролетария. Когда меняли партийный билет, мне вписали в анкету, что я – рабочий. Я сказал, что эта пролетарская работа была лишь коротким исключением в моей витиеватой биографии, и я, если и не «гнилой интеллигент», то всё же – служащий. Мне мягко заметили: «Пусть будет так…» Дело в том, что эта моя биографическая строка улучшала показатели конкретной парторганизации. Вот партийцы и совершили своеобразный подлог.

Официально мой трудовой стаж начисляется с лета 1956 года, когда я после техникума пришёл на завод.

Но не официально я начал трудиться на общественное благо, как уже говорил, ещё на селе.

Более полезной, чем работа на благо колхоза, была моя домашняя работа. Но поскольку этот труд не оплачивался, то и работой его в официальном понимании назвать нельзя.

И в Москве у меня были семейные обязанности. До переезда в 1961 году в новый, многоэтажный дом мы жили без удобств. Ни водопровода, ни туалета, ни центрального отопления. Только – электричество, радио, печка, да с 1948 года – магистральный газ. Поскольку я был один ребёнок в семье, мама болела, а отец всё время возвращался домой поздно, то многие ежедневные обязанности ложились на меня. Принести домой воды из колонки. Там же – прополоскать бельё, а потом его развесить на уличных верёвках, которые надо был закрепить на столбах во дворе. Из нашего персонально-семейного сарая принести дрова, предварительно напилив и наколов их. И особая забота – сходить в магазин. Там надо было постоять в очереди. В первые послевоенные годы, до отмены карточек, чтобы купить в коммерческом магазине два батона белого хлеба (больше в «одни руки» не давали), надо было простоять несколько часов. Номер очереди записывали на ладони химическим карандашом, регулярно делали перекличку – чтобы избавиться от тех, кто не в живой очереди. Опоздал на перекличку – обратно на своё место в очередь не пустят.

Но и это – не «работа», поскольку не за деньги. Недаром мужики говорили про своих жён-домохозяек: «А моя не работает, дома сидит…» Говорили с похвальбой: мол, я её обеспечиваю. Вот если бы их заставить так же дома «сидеть и не работать», они бы поняли, сколько всего приходится делать, чтобы семью накормить и обстирать, навести чистоту.

Кое-какую официальную работу я выполнял во время производственной практики: на заводе «Фрезер» и в Томске, на местном инструментальном заводе. Но и за неё не платили, и получается, что и это не «работа».

Ещё подростком я пытался устроиться и на платную работу. Неподалёку от нас, в Вязовке (теперь это часть Москвы – в конце Рязанского проспекта) располагался научно-исследовательский институт механизации сельского хозяйства. В летнее время он в полевых условиях испытывал то, что изобретал зимой: всякие прицепные орудия, модернизированные узлы самих тракторов и т. д. Проверяли на полях даже электрические тракторы! И на сезонную работу им требовались учётчики: делать всякие замеры во время этих испытаний. Мой техникумовский дружок Олег Охапкин как-то уже поработал у них. Был очень доволен: и чистым сельским воздухом дышишь, загораешь, ещё и денежки получаешь. В очередные каникулы пошёл с ним и я, но все места оказались занятыми.

Одно время я увлёкся выращиванием кроликов. Хотел обеспечить прибыток для семейной продовольственной программы. Купил на Птичьем рынке парочку серых комочков. Сделал для них клетку в нашем дровяном сарае. Кормил, поил. Вырастил. Надеялся, что эти в принципе плодовитые животные дадут обильное потомство и обеспечат нас диетическим мясом. Увы, не плодились. По какой причине, не знаю. Но на всякий случай следующую пару я содержал врозь. Обеспечивал не только капустой, но и клевером. Даже несколько раз возил их кормиться на лугу в Кусковском парке. И эти прожорливые зверюшки мои ожидания обманули. Кроликовод из меня не получился.

Но пока я с ними день за днём возился в сарае, понял, что есть способ подзаработать денежки на корме для животных. Рядом с нашим сарайным «шанхаем» построили фуражный магазин, где продавали корм для всех животных. В основном – комбикорм и овёс. Почему именно на нашей, городской улице, если в принципе животных содержать в Москве было запрещено, не понятно. Издержки централизованного планирования. Благодаря появлению этой нежданной торговой точки пацаны нашли легальный способ подзаработать.

Для этого занимали очередь. Так как кормов никогда не хватало на день торговли, то на следующий уже вели запись. Химическим карандашом писали номер на ладони. А поскольку ладоней две, то, пропустив несколько номеров, снова записывались, ещё раз. Очередь домой не уходила. Очередь ночевала. Тут же, возле магазина – на траве, а то и вовсе на голой пыльной земле. При этом раза два, не меньше, в течение ночи делали перекличку. Кого в тот момент не было, должен был снова записываться. Люди, приезжавшие издалека (а в основном покупали жители Подмосковья), как правило, уже не могли рассчитывать на то, чтобы в тот же день купить корм, да и ночевать здесь не рассчитывали. Вот тут и появлялись наши ладони. За определённую мзду, конечно.

За номера платили не много. Выгоднее было купить корм, а потом его перепродать. И однажды я тоже попробовал спекульнуть. Купил мешок комбикорма, притащил в сарай и стал ждать покупателя. И он нашёлся. Вернее – она.

Вид у неё был измученный. Вероятно, приехала издалека. И уже обошла множество сараев. Почти не надеясь, спросила меня про корм. Слегка оживилась от удачи. Цена (больше магазинской) её не удивила. Заплатила и устало побрела с мешком на плече.

Сколько я выгадал, на этой перепродаже, не помню. Конечно, это была скромная сумма. К тому же мне стало гадко на душе от того, что продал дороже, чем купил. Вроде, как бы обманул, хотя именно за этой выгодой и погнался. И я «завязал» с этим «бизнесом». Но некоторые мальчишки на этих сделках заработали себе денег на велик. Ну, может быть, не целиком на велик, и родители доплачивали, но взрослые поощряли предприимчивость своих чад…

Но это же не работа. Доход есть, но это не работа. Более того, за такие спекулятивные сделки можно было и в милицию загреметь.

Благодаря обилию железных дорог, разных складов и баз, те парни, что покрепче, зарабатывали на разгрузке вагонов. Особенно, когда начинался привоз скоропортящейся овощной и фруктовой продукции. Скажем, арбузы привозили навалом, безо всякой тары. Пытался и я пристроиться к этим разгрузкам, но то был мал, не брали, то вырос, и появились другие заботы. Да, и взгляды на жизнь, на труд и на способы получить доход поменялись.

Юный технолог на «американском» заводе

«Труд является в нашей жизни основным условием здоровья, самоуважения и счастья. Он не проклятие, а величайшее благословение. Строгая социальная справедливость проистекает только из честного труда».

Генри Форд, «Моя жизнь, мои достижения»

И вот первую официальную работу, с зарплатой и с отметкой в трудовой книжке, я получил от государства на Московском инструментальном заводе (МИЗ). Он и по сию пору существует под тем же названием – на Большой Семёновской улице.

В дневнике за 1956 год нашёл такую восторженную запись:

«16 августа. Этот день запомнится на всю жизнь. Я, Тоня и Света [однокурсницы-выпускницы] пришли первый раз в жизни на завод. Мы уже пусть не полноценные ещё, но равноправные члены коллектива завода, завода, который во Всесоюзном социалистическом соревновании занял первое место».

Ведь специально отметил, что победитель соревнования, всесоюзного! Это – вроде как марка хорошего предприятия. Завод и правда был по тем временам не плохой.

Попал туда, как уже рассказал, не по своей воле, а по распределению после окончания техникума. Впрочем, этим направлением я был весьма доволен.

Добираться до МИЗа мне было удобно. Прямой путь на электричке, без пересадок, без метро и автобусов. И сам завод понравился. Компактный. Это не «Фрезер» с его гигантской территорией, где все цеха разбросаны на нескольких гектарах. Там новичок теряется как в большом незнакомом городе. Впечатление от того монстра – индустриальная деревня. Понятно, его строили в годы первой пятилетки за пределами тогдашней Москвы, пустырей было не меряно, размахнулись. На территории МИЗа не было индустриальных улиц, всё выглядело компактно, а потому более уютно.

Как и большинство старых московских предприятий, МИЗ основали не большевики, а частники. В 1919 году эмигранты из России, поддавшись на сообщения с родины о благих революционных преобразованиях якобы в интересах народа, решили вернуться из США. Они привезли с собой… завод: технологии, оснастку. И появился на Большой Семёновской улице Русско-Американский инструментальный завод. Но потом, естественно, его отняли у хозяев-создателей, стал он называться Московским инструментальным заводом, дабы ничего не напоминало об истинном происхождении предприятия.

Кстати, в те времена все предприятия, основанные частными предпринимателями, в том числе и зарубежными, обозвали на новый, советский лад. Так, появились «Красный пролетарий» (бывший завод братьев Бромлей, выходцев из Германии), кондитерская фабрика «Большевик» (основал француз-парфюмер Адольф Сиу), кондитерская фабрика «Красный Октябрь» (основу производства заложил Теодор Фердинанд фон Эйнем), парфюмерное производство «Новая Заря» (учредитель «товарищества» – француз Анри Брокар), металлургический «Серп и молот» (основан подданным Франции Юлием Гужоном), карандашная фабрика имена Сакко и Ванцетти (переименована так в честь двух американских рабочих, итальянцев по происхождения и анархистов по идеологии, которых обвинили в убийстве), трикотажная фабрика «Красный Восток» (основана ещё в 1915 г.), шёлковая фабрика «Красная Роза» (создал француз Клод-Мари Жиро), текстильно-галантерейная фабрика «Красная Лента» (1876 г.), «Красное веретено» (суконно-ткацкая фабрика Бахрушиных) и прочие «красные». И так по всем советским городам…

Не многим предприятиям повезло, которым дали не политическое название: заводу А. Дангауэра – «Компрессор», Прохоровской мануфактуре – Трёхгорная мануфактура (неофициально, по-домашнему – Трёхгорка), заводу Автомобильного московского общества, созданного усилиями Рябушинских, – АМО. Правда, потом испоганили это историческое название, присовокупив имя Сталина, сокращённо – ЗиС. При Хрущёве вождя разменяли на Ивана Лихачёва, первого «пролетарского» директора автозавода, бывшего матроса, красного командира и профсоюзного работника, так и не получившего высшего образования, – на какие только посты партия не бросала тогда своих выдвиженцев! Но, по крайней мере, он реально, в меру своих способностей, руководил заводом.

А кто-нибудь из москвичей, проезжая по проспекту Будённого, знает, что завод «Салют» (теперь ещё и часть «Объединённой двигателестроительной компании») задолго до советской власти начинался как французская компания «Гном-Рон». Предположу, что даже работники завода об этом не знают. Когда-то я был тесно связан с этим «почтовым ящиком», но никто не вспоминал об истоках ведущего авиамоторостроительного предприятия.

Так вытравливали всякое напоминание об истинных основателях предприятий по всей стране, закладывая основу социалистического сознания, будто бы всё вокруг создано по велению родной партии и её мудрых вождей. И всё – после победы большевиков в 1917 году.

На МИЗе вряд ли кто особо вдавался в его историю. К тому же РАИЗ построили на одной стороне улицы, а МИЗ, используя опыт РАИЗа, основали на другой, напротив. А там, где возник завод американских русских, до сих пор стоит ВНИИ инструмента. Правда, теперь значительная часть его нового огромного корпуса отдана под непрофильные коммерческие структуры. Когда-то рыночный капитализм породил здесь производство, но рынок и урезал его до минимума…

Отдел кадров МИЗа определил меня в цех, который выпускал сложный инструмент, в основном хонинговальные головки. Их используют для шлифования отверстий большого размера, например орудийных стволов.

Надо сказать, в те годы инструментальная промышленность, как и всё машиностроение процентов на шестьдесят – семьдесят было загружено заказами для оборонки. И когда в 1990-е годы страна сократила заказы для ВПК, эта отрасль рухнула. Жестоко по отношению к людям этих предприятий, но во благо всей страны, её будущего: она тогда, наконец, перестала тратить ресурсы на немыслимое раздувание вооружённых сил (а это, формально увеличивая ВВП, не повышает благосостояние людей, для которых не выпускают бытовые товары, не развивают услуги). И только про танки всем известно, что их в советские времена, особенно при Брежневе, когда страна купалась в нефтедолларах, столько наклепали, что до последнего времени они ржавели в отстойниках. На их переплавку тратились огромные средства. А сколько ещё других видов излишнего, к тому же устаревшего никому, даже в Африке, не нужного оружия понаделала планово-командная система…

Зарплату мне положили, как и принято было здесь для выпускника техникума, – семь с половиной сотен рублей в месяц (до хрущёвской деноминации 1961 года). Плюс ежемесячно добавляли премию – процентов тридцать–сорок от оклада: за перевыполнение месячного плана цехом, заводом. Тринадцатая зарплата – премия за год – появилась позже. Будь я выпускником вуза, то за ту же работу мне бы платили в полтора раза больше. Таков был советский порядок: платили не за фактически выполняемую работу, а по тарифной сетке.

По сталинскому плану развития народного хозяйства страны, каждый работник обязан был в течение года «добровольно» (!) отдавать одну месячную зарплату государству. Это назывался государственный заем. На твою сумму вручали облигации. Проценты на них не начислялись, но эти облигации регулярно участвовали в общесоюзных розыгрышах.

В газетах публиковались гигантские таблицы выигрышей и погашений. Её просмотр был ритуалом – не дай бог пропустить свои номера. Выиграть можно было довольно приличную сумму. Но это, понятное дело, как и при любой лотерее, редкое счастье. Чаще удавалось вернуть деньги в двух-пятикратном исчислении. Или просто погасить – за номинал. Тут же идёшь в сберкассу (теперь это называется сбербанком), и получаешь «выигранное».

Но мне не удалось тогда вернуть ни рубля из денежек, отнятых у меня заботливым государством. Никита Хрущёв, обещавший вскорости построить в отдельно взятой стране настоящий коммунизм, отложил все выигрыши и погашения облигаций государственного займа до лучших времён. Естественно, «по просьбе трудящихся». Какой-то нижегородский «патриот» публично призвал власть повременить с возвратом изъятых у людей денег. Государству, вероятно, они были нужнее для того, чтобы свести концы с концами. А граждане подождут: ведь скоро наступит коммунизм!

Эти «лучшие времена» наступили лет через двадцать. Когда советские граждане уже отчаялись вернуть свои кровные, вдруг объявили о погашении облигаций госзаймов. И я получил деньги не только за свои облигации, но и за отцовские. По номиналу. Но за те годы, что облигации отлёживались в потаённых местах, их реальная стоимость стала совсем иной. К тому же если бы эти деньги лежали в сберкассе, хотя бы под два процента годовых, то за двадцать лет можно было немало накопить – на приличную одежду и мебель, а то и на дачу или автомобиль. Так государство ещё раз нас обокрало. Из благих намерений построения «светлого будущего».

Благодаря облигациям, я узнал, что отец официально зарабатывал по две тысячи рублей (двести – по новому, хрущёвскому исчислению).

Во время одной из встреч с иностранцами, а это были представители «братской» Германской Демократической Республики, то есть социалистической Восточной Германии, мы коснулись темы о зарплатах – у них и у нас. Не говоря уж о том, что даже в ГДР (а тем более в капиталистической Западной Германии) люди жили лучше, чем в СССР, братьев-немцев удивило, что я, технолог, будучи, по сути, на инженерной должности, зарабатываю раза в полтора меньше, чем обычный наш рабочий, не самой высокой квалификации. Немцы этому не поверили. Специалист с дипломом ценится меньше, чем, скажем, обычный токарь!? Это показалось нелогично даже сторонникам социалистического строя. Но пришедший на эту встречу станочник Завьялов подтвердил своим личным доходом (кстати, впоследствии он стал актёром Театра Сатиры!). Вот такая была перевёрнутая большевистским социализмом экономика.

А ещё была странная «забота» государства о людях: нельзя зарабатывать больше определённой суммы. Если вдруг по нарядам выходило, что какой-нибудь работяга на сдельной оплате фактически зарабатывал больше допустимого предела, то ему или не выплачивали, или тут же пересматривали расценки. А то и могли заняться расследованием: нет ли тут какого мошенничества.

Кроме того, было строго ограничено сверхурочное рабочее время. Это не важно, по сколько часов фактически люди могли корячиться, дабы вытащить план, важно, что каждый сверхурочный час обставлялся такими заградительными препонами, что и дополнительные деньги не получишь, и начальство накажут. При этом руководитель понимал, что возникала ситуация, когда без сверхурочных спущенный «сверху» план не выполнить, но рабочих обижать не выгодно (в следующий раз их не заставишь) и себя под наказание подставлять нельзя. И приходилось хитрить. Все знали про этот сговор, но правил не разум, а централизованная система.

Помимо выплат за облигации госзайма, я обязан был платить один процент от заработка за членство в профсоюзе. Меня даже не спрашивали, согласен я вступить в профсоюз или нет. Работаешь – значит член профсоюза, плати взнос.

В стране тогда насчитывалось много-много отраслевых профсоюзов. Но всё это множество было подконтрольно одной, коммунистической партии. Председателя и членов профкома любого уровня, вплоть до высшего, всесоюзного органа, подбирал партийный комитет соответствующей компетенции.

Но за этот один процент зарплаты ты получал некоторые привилегии. Член профсоюза имел право на льготную путёвку в заводской (там, где такой был) или отраслевой дом отдыха, и даже в санаторий. Имел право отправить своего ребёнка в летний пионерский лагерь – причём тоже платил не полностью за своего чада. Имел право на получение материальной помощи, а также на получение денег взаймы – в кассе взаимопомощи.

Так что членство в профсоюзе в общем-то было даже выгодно. Особенно «передовикам производства», а также самым шустрым и приближённым к профбоссам. И фактически кормушкой для узкого круга лиц стало появившееся на фоне дефицита всех товаров – промышленных и продуктовых – распределение спецзаказов через предприятия.

Если высшая коммунистическая знать всегда, чуть ли не сразу после победы большевиков, имела ежедневный доступ к спецраспределителям – закрытым торговым точкам, то в учреждениях ниже рангом и на предприятиях, когда с продуктами стало похуже, ввели спецзаказы к советским праздникам. Что в них включали? Баночку растворимого кофе, кусок копчёной колбасы (максимум полкило), баночку красной зернистой икры, баночку сгущёнки, баночку тресковой печени, индийский чай (как теперь выясняется, он никогда не был чисто индийским, к нему всегда примешивали грузинский, уступавший по своим качествам заграничному) и что-то ещё. Это всё было дефицитом. То есть тем, что в обычном магазине легальным способом, не по знакомству, было трудно «достать».

Кроме облигаций и профсоюзного членства, у каждого советского трудящегося были и другие общественные финансовые обязанности. Я уж не говорю о комсомольских и партийных членских взносах. Надо было материально поддерживать мировой пролетариат, родную армию и спорт. Мировой пролетариат – через членские взносы Общества Красного Креста и Красного Полумесяца. Армию – через членские взносы ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Спорт – через членские взносы спортивного общества. И всё – «добровольно»!

Конечно, от последних трёх плат можно было и увильнуть, но тогда окажешься в списке «несознательных, общественно не активных». И при случае это могли учесть при распределении профсоюзных льгот или припомнить, когда требовалась характеристика для поступления в вуз. А без подобной характеристики в такие специфические вузы, как, к примеру, МГИМО (Московский государственный институт международных отношений) нельзя было даже заявление сдать, не то что поступить…

О моих заводчанах – типичных советских

Почему меня направили именно в девятый цех? Может, потому, что я оказался однофамильцем начальника. Возможно, в отделе кадров подумали, что я его родственник и направили под родное крыло?

Поскольку начальника цеха звали Алексеем Ивановичем, то и подпись у нас была схожая: впереди «А», далее – фамилия. Если в школьные годы я расписывался в моём табеле за отца, подделывая его довольно заковыристую подпись, где первый знак совмещал сразу три начальные буквы фамилии, имени и отчества. А повзрослев, я изменил свою подпись, оставив отцу его «экслибрис». Но в цехе моя подпись совпала с уже привычной для коллектива, и поначалу сотрудники удивлялись: чего ради стали появляться технологические карты за подписью начальника?

А это была моя обязанность, как технолога технического бюро, – на новое изготавливаемое в цехе изделие составлять документ, где указывается, как из болванки постепенно, шаг за шагом, со станка на станок, извлекать искомое: вытачивать, закаливать, шлифовать, полировать и т. д.

Сначала показалось это интересным: по твоему указанию создаётся для чего-то нужная деталь. Возникают вопросы у мастера – приходит советоваться. Мне, восемнадцатилетнему, по сути, ещё пацану, это льстило. Постепенно этот бумажный поток стал обыденным, а потом и вообще занудно-примитивным. Никаким творчеством тут, когда одна деталь отличается от другой только размерами, и не пахло.

Таковы интеллектуальные издержки при серийном, а тем более при массовом производстве. В нашем цехе ещё возникало какое-то относительное разнообразие. Иногда запускались новые детали, более заковыристые, приходилось поломать голову, прежде чем решить, какую технологическую цепочку выбрать. А, к примеру, в цехе с серийным производством протяжек (это такой режущий инструмент для обработки отверстий) даже чертить не надо было: просто на синьке – скопированном чертеже подставляй такие размеры, которые заказаны сегодня.

Мозги усохнут! И как это люди годами сидят на такой работе?

Но вскоре мне поручили несвойственное для МИЗа задание – наладить выпуск небольшой партии станков для клеймения токарных резцов. Видимо, такие станки понадобились заводам, где налажено серийное производство. На каждом резце должно быть клеймо предприятия. Клеймить вручную – тюкать по каждой болванке, сам болваном станешь, да и непроизводительно это.

Сначала этот станок хотели сделать на Сестрорецком инструментальном заводе, это даже в его названии отразилось – «СИ-01». Под этим грифом он шёл и у нас. Но там, под Ленинградом, что-то не сложилось. Его передали заводу «Фрезер». Но и на этом гиганте чего-то не хватило: то ли свободных мощностей, то ли людей. И передали задание нашему цеху, а тут под эту новинку появился я – молодой, шустрый, дотошный.

Станок примитивный, вполне достойный операции, которую ему предстояло выполнять. Но это было что-то новое и для завода, и для меня тем более. А любая новизна увлекала. Контроль за сроками изготовления всех деталей для него, за качеством сборки (под моим началом была отдельная бригада слесарей) – всё это требовало чёткости, внимательности, определённого технического уровня… Я был горд, что мне доверили такое дело.

И вот первый станок собран. Отлаживаем его способности клеймить. Процесс прост. На стол станка кладётся резец, стол подаётся под вращающееся клеймо, которое с силой порядка полтонны, прокатывается по поверхности резца и оставляет там выходные данные готового изделия.

Я решил сам проверить, как работает моё детище. Положил пробный резец, стал подвигать его под клеймо, клеймо наехало на один конец резца, а другой приподнялся, моя ладонь оказалась под ним, я мгновенно среагировал, отдёрнул руку. Сначала увидел, что под резцом остался мой ноготь, потом почувствовал резкую боль (вы занозу из-под ногтя вынимали?), увидел раздавленный, окровавленный палец…

И пошёл в заводской здравпункт.

Только я плюхнулся на кушетку, прибежал бледный начальник цеха. За такое ЧП его и премии могли лишить, а то и под суд отдать. Но Алексей Иванович успокоился, увидев, что рука цела, а ноготь – дело наживное, до свадьбы заживёт. Поскольку я даже не стал оформлять больничный лист, то никаких скандалов не возникло.

ЧП случилось потому, что станок просто ещё не было доделан. Я полез раньше времени. Как говорится, не суйся в воду, не зная броду.

Так и осталась на всю жизнь клеймо на моей правой руке – шрам на среднем пальце, а также хотя и выросший, но не совсем нормальный ноготь. Эта травма ни службе в армии, ни занятиям спортом не помешала. А если бы не моя молниеносная реакция и я бы не выдернул руку? Клеймо превратило бы в месиво мою ладонь. И – инвалидность.