Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Второго октября 1956 года я пришёл на одно из объявленных заседаний литкружка. Там собрались богемные люди. Мне они не были известны, но витающая вокруг них аура недвусмысленно подсказывала, что парни и девушки из творческой среды, друг друга знают, полны желания проявить свой пока ещё скрытый от широкой общественной среды талант. Они наметили выпустить номер журнала. Избрали редколлегию. Опрашивали, кто что даст для публикации. Из всех фамилий мне запомнилась лишь одна – Гербер. Может, это была Алла Гербер?.. Я ничего предложить не мог. Да меня, случайно затесавшегося безмолвного чужака, и не спрашивали.

Я так стремился попасть в этот круг, а он показался мне не очень симпатичным. Вот запечатлённые в дневнике мои ощущения:

«Я попал совсем в другой мир – мир литературы, но и в этом мире мне кое-что не нравилось. Уж слишком по-деловому все “писатели” и “поэты” рассуждали о будущем журнале. А именно не понравилось их суждения “маститых” писателей, т. е. представление о себе как об опытных писателях…»

Видимо, моей рукой управляла неудовлетворённость собственным положением, творческим бессилием. Но этот апломбовый междусобойчик неожиданно для меня завершился встречей с настоящим мастером пера. На одну из наших встреч приехал очень популярный в те годы драматург Алексей Николаевич Арбузов, автор таких пьес как «Таня», «Домик на окраине», «Годы странствий». Он рассказал, как будучи актёром, с труппой создавал свой театр, какие лишения они при этом испытали, как им помог Константин Паустовский… Встреча закончилась поздно, а потом мы все вместе шли до площади Лермонтова…

Много лет спустя я встретился с Арбузовым случайно. На московской улице. И я с ним заговорил… И даже попросил оценить мой первый драматургический опыт… Я знал, что у него есть группа подопечных начинающих писателей, может и мне он поможет советом? Но полученный от мэтра телефон на мои звонки не отзывался, и я оставил эту затею – напроситься на такую желанную встречу…

После техникума я не стал поступать в технический вуз, как это сделали некоторые мои однокурсники, точнее однокурсницы (поразительно, но никто из наших парней не получил высшего технического образования, удовлетворились достигнутым, только девушки, лучшие ученицы, устремились за вузовскими дипломами!).

В армии я ещё более укрепился в своём желании заняться писательством и даже посылал крохотные, трёхрублёвые заметки в военную окружную газету. Отслужив, пошёл на разведку в Литературный институт. На всякий случай. Но, чтобы там приняли документы и допустили до экзаменов, надо было представить рассказы или стихи. Ни того, ни другого у меня не было.

На факультете журналистики МГУ творческими достижениями абитуриентов не интересовались. Туда я и поступил. Как ни странно, с первой же попытки.

Журналист – это несостоявшийся писатель?

Поступая на журфак, я рассуждал примерно так: журналистика – тоже литературный труд. И поскольку пока у меня никакого таланта не прорезалось, и практически ничего не сделано, чтобы его выявить, то потом сама работа журналиста подвигнет меня к писательству. Сколько сюжетов подарит мне эта работа! Да и руку набью.

В те достославные советские годы имидж писателя был намного выше журналистского. Журналист – это несостоявшийся писатель, считали тогда. Не получилось в художественной литературе – человек вынужден идти по документальной стезе. Однако была и встречная струя: плох тот журналист, который не пишет книг. Практически все самые известные советские журналисты выпускали книги. Потом-то я понял, что это просто две совершенно разные профессии, два образа жизни, два душевных состояния. И два разных призвания. Для журналистики тоже нужно иметь призвание. В этом я теперь не сомневаюсь. Хотя в последнее время профессия журналиста, борца за честность и справедливость, стала вырождаться. Появилось немало алчных, продажных, по сути, безыдейных журналюг. К счастью, не все такие. Сохраняются и те, кто служит в интересах общества в широком, прогрессивном смысле, а не узким группировкам – властно-политическим, безнесовым, криминальным…

Выбрав эту профессию по принуждению, как побочную, как временную, как стартовую площадку для более высоких достижений на литературном поприще, я сросся с ней всей душой и выбором своим очень доволен. Но путь в профессиональные журналисты был труден, извилист.

Это только на первый взгляд кажется, ну что тут сложного – опиши увиденное тобою событие и всё. Нормальным русским языком. Но когда ты, новичок в этом деле, садишься перед чистым листом бумаги, когда в твоей голове хранятся тысячи слов, то сталкиваешься с самой простой проблемой: с чего начать, какие слова выбрать, как построить сюжет, какую главную мысль донести до читателя? И вообще: ради чего ты пишешь?

Перебирая в факультетской библиотеке подшивки районных и многотиражных газет, я панически думал: неужели не смогу работать, печататься, например, в такой газете, как лотошинская районка. Был тогда такой сельскохозяйственный район в Подмосковье – Лотошинский. Теперь он в составе Волоколамского. А раз есть район, то есть и райком компартии, райсовет и прочая власть, которой было положено иметь свой орган. Печатный. Почему я запомнил именно эту газету? По-моему, это была худшая из всех виденных мною за всю мою жизнь газет. По крайней мере – внешне. Она печаталась неимоверно крупным шрифтом – будто для слепых. Хотя, в общем-то, понятно: большинство её читателей были подслеповатые сельские жители из глубинки, где ещё сохранялись населённые пункты без электричества и куда, тем не менее, требовалось донести «слово правды родной партии» и почти столь же «родного правительства». Да и по содержанию газета была весьма примитивной. Впрочем, большинство районок Советского Союза были таковыми же, особенно в отдалённых захудалых окраинах. Там, где имелись заводы и научные учреждения, хоть какая-то искорка мысли вспыхивала. Иногда.

В общем, глядел я на этот «высокохудожественный» печатный продукт и сокрушался: неужели даже в такой примитивной газетёнке мне не найдётся место?

А сокрушаться было от чего. У меня никак не получалось найти в журналистике свою точку опоры. Не было уверенности в собственных силах, не знал о чем писать, как писать. Просто найти работу без пробы пера, без опыта не представлялось возможным. Да и меня, скорее всего, выгнали бы после первого же месяца «творческого» труда.

Я так хотел войти в журналистскую среду, что для начала готов был устроиться в редакцию хоть курьером, лишь бы проникнуть в этот тогда для меня таинственный мир, лишь бы преодолеть свою робость и низкую самооценку своих творческих возможностей.

Когда стал работать в Сталинском райкоме комсомола, решил что-то написать для «Московского комсомольца». Никаких знакомых у меня не было. Пошёл в общественно-политический отдел (не помню точно, как он тогда назывался), который по своему названию вроде был ближе к моей работе. «Напишите про отчётно-выборные собрания – вы же это знаете, вы в этом варитесь», – предложила мне завотделом – симпатичная, интеллигентная женщина средних лет. Так я познакомился с Новеллой Ивановой.

Подчёркиваю: «интеллигентная», поскольку, как потом выяснил, далеко не все журналисты этим качеством обладают. Богемные – да, начитанные – да, продвинутые вообще по культурной части – да, но это ещё не интеллигентность.

Я написал сочинение на заданную тему. Вскоре Новелла, точнее Новелла Александровна, пригласила меня в редакцию, прочитать гранки.

Нынешние журналисты, возможно, не все помнят или вообще не знают, что это такое. Объясню для забывчивых. Сейчас практически везде набирают тексты на компьютерах. А тогда – на линотипах. Вредный процесс – с использованием сплава на основе свинца. Строчка за строчкой – заданной длины и определённого шрифта. И так весь текст. Потом прокатывают по линотипному набору полоску бумаги – этот текст, пачкающий, но имеющий неповторимо-профессиональный запах полиграфической краски, и есть гранка. Гранки отправляют в корректуру и редактору. Оттиск на бумаге был уже почти публикацией, он был материален, имел вес, особый запах и… душу…

«Смотри, какой заголовок я тебе нашла, – с гордостью предупредила меня Новелла, – “На одном вече, да не одни речи”».

Первый профессиональный урок: даже к самой дерьмовой заметке нужен оригинальный заголовок. В советское время не смаковали убийства, почти не писали про частную жизнь знаменитостей (если на то не было воли партии, когда кого-то надо было размазать в «воспитательных», то есть в идеологических целях, или, напротив, возвысить в тех же целях). А потому самыми завлекательными заголовками были – пословицы, поговорки, широко известные цитаты и узнаваемые поэтические строки.

Заголовок-то хорош, да не мой, как и не мой текст. От моего осталась только фактура. И подпись. Я онемел, но перед лицом симпатичной, интеллигентной женщины щелчок по носу выдержал. Подписал гранку в знак согласия со всем «выше мною не написанным». Какой же это был удар по моему самолюбию, по моим потугам стать журналистом! Казалось – смертельный, раз и навсегда отбивающий охоту браться за перо, садиться за пишущую машинку.

Через несколько месяцев Новелла мне позвонила: «Куда же ты пропал? Мы так хорошо с тобой начали… Кстати, а гонорар почему не получаешь?..» Мне было неловко, что под статьёй немалых размеров, стояла моя фамилия, а теперь-то мне и вовсе совестно стало: за этот переписанный текст ещё и деньги дают.

Гонорар я получил. Получил и очередное редакционное задание: разобраться по читательскому письму. Съездил к автору в Подмосковье. Но то ли ситуация оказалась не очень сюжетная, то ли из-за отсутствия опыта, материал просто не вытанцовывался.

Новелла меня утешала: мол, не опускай руки, не по каждому письму удаётся написать статью. Но больше я к Новелле не заезжал. Может, в конце концов, решился бы зайти в «МК», но вскоре её взяли в «Комсомолку». Она и туда меня пригласила. Дала какое-то письмо. Съездил. Что-то начирикал. Опубликовали. Было больше текста письма читательницы, чем моего собственного. Удовлетворения – минимум. Новелла ещё пыталась вовлечь меня в газетную кухню. Но то ли меню оказалось не по моему вкусу, то ли газета такого уровня была просто не по зубам.

Да и времени не хватало на такую внештатную деятельность с низким КПД. Другие проблемы всё более одолевали меня.

С комсомольской работы я ушёл. В народ. На стройку. В какой-то степени на меня повлияли биографии Максима Горького и Константина Паустовского: сколько они повидали, как они исколесили страну, прежде чем стать писателями. Но колесить по стране я не мог из-за болезни мамы. Решил «идти в люди» в Москве.

Правда, не долго там я побывал – снова меня позвали на комсомольскую работу. Вернулся в райком. Но в другой, который управлял не промышленным районом, а центральным.

Там была совсем другая публика. Будто в другой стране. Те же комсомольцы и партийцы, да не те же: и запрещённую литературу читали, и на всякие скандальные выставки и фильмы ходили. И вращался я теперь с литературной, театральной, журналистской, дипломатической молодёжью. Всё полнее начал познавать другое мировоззрение – не с пропагандистским глянцем, а с критическим отношением к советскому социализму. И для меня оказался очень полезным опыт общения в этом районе!

Но к литературной деятельности это меня никак не подвигло. Правда, несколько раз напечатался, однако это не сделало меня профессионалом.

И из этого райкома я ушёл «в люди». В никуда.

Мои гудки в «Гудке»

Более двух месяцев я был безработным. За что, кстати, могли и посадить – советская власть наказывала за отсутствие штампа в трудовой книжке: вспомните судьбу Иосифа Бродского, Сергея Довлатова, правозащитников и прочих «отщепенцев». Правда, дважды крупно (не короткие заметки по 10 строк, а настоящие статьи!) напечатался в газете «Гудок».

Редакцию эту знал по райкомовской работе: «инструктировал» комсомольцев, то есть был куратором этой первичной организации. Тогда ведь на каждом предприятии, в каждом учреждении создавались комсомольские ячейки, где было хотя бы три комсомольца. И во всех редакциях тоже.

Но в «Гудке» всё вышло по-честному, не по блату. К тому же я имел дело с хорошим журналистом (а не с инженерами, коих было большинство в железнодорожной газете) Леонидом Тер-Акопяном. И тематика у него была подходящая – молодёжная. И пытался он её раскрыть творчески, не шаблонно. Насколько позволяла обстановка в редакции и общая идеологическая установка вездесущей партии. Непартийной печати – согласно учению Ленина – в СССР ведь быть не могло! Даже узкопрофессиональная, техническая, научная – всё под контролем!

Первый материал для «Гудка» я сделал, побывав в депо «Панки». И фамилия автора – Панков. Псевдоним? Спрашивали в редакции. Материал, на моё удивление, на редакционной летучке признали в числе лучших за неделю. Тема была тогда, в «оттепель», востребованная: ты и коллектив, твоё место в обществе…

Ещё написал для «Гудка» про депо «Ожерелье». Даже не помню, о чём я там поведал изумлённому миру. Зато запомнилось, как во время моего разговора в конторе депо, я вдруг увидел толпу бегущих по двору людей, повылезавших изо всех производственных щелей. Пожар, что ли? «Да нет, – успокоил меня собеседник, – крупу привезли…»

Это было в 1960-е годы, когда в стране исчезла всякая крупа. В магазинах не было не только дефицитной гречки, аристократического риса, но даже пролетарского пшена и ветхозаветной перловки… Сметались с прилавков мучные изделия – макароны, лапша, вермишель, галеты, печенье… Как только что-то появлялось, стоял ор: «В одни руки больше двух килограммов не давать!!!»

Вот живая картинка, вот сюжет для небольшого репортажа! Но об этом тогда нельзя было написать… В смысле – опубликовать эту картинку из реальной жизни. Все знали о трагедии «великой страны, мировой житницы», но в СМИ – тишь да гладь, советские масс-медиа не информировали, а воспитывали в коммунистической духе, в духе преданности, патриотизма и оптимизма (как в нынешних прокремлёвских федеральных и региональных СМИ). Так выстраивалось двуличие в газетном пространстве, где «Правд» было больше, чем правды. Где в «Правде» не было настоящих, честных известий, а в «Известиях» – правды.

С Анатолием Эфросом так и не поговорил. Жаль…

После того, как публикации в «Гудке» помогли мне восстановиться на журфаке, я, воодушевлённый этим достижением, решил возобновить творческое сотрудничество с Леонидом Тер-Акопяном. Он к тому времени перешёл в «Труд», в отдел культуры. Я разыскал его в прежнем здании этой газеты, что до сих пор стоит прямо на Тверской, но теперь занято разными офисами, а внизу – автосалоном.

«Что же тебе поручить? – Он задумчиво почесал свою кавказскую головушку. – Тем своих, говоришь, у тебя нет… А сходи-ка ты в Ленком, там скоро премьера, поговори с Эфросом…»

В Театре имени Ленинского комсомола (теперь он называется проще и уже официально – Ленком) готовились к сдаче спектакля «104 страницы про любовь» по пьесе Эдварда Радзинского. Эта пьеса впоследствии была экранизирована под другим названием – «Ещё раз про любовь», с Татьяной Дорониной и Александром Лазаревым в главных ролях, постановщик – Георгий Натансон. Более громкая слава к Эфросу придёт чуть позже – когда он возглавит Театр на Малой Бронной, но и тогда он был уже знаменит. Сделать с ним интервью по поводу новой постановки – от этой мысли у меня тряслись поджилки. Как подступиться, о чём спрашивать?

Завлит театра Нонна Скегина, поняв мои творческие муки, предложила для начала побывать на генеральной репетиции. Спектакль мне понравился, особенно запомнился Александр Ширвиндт (он и в кино сыграл ту же роль). Но сюжет интервью никак не выстраивался. И тем более не складывалась статья. Хотя, казалось бы, чего проще: спроси о постановке, почему режиссёр выбрал пьесу про любовь и трагическую гибель красивой девушки, а не про героические свершения молодёжи на стройках коммунизма, у доменных печей или на целине.

Я провалил задание. Мне было стыдно перед Тер-Акопяном, и ничего лучшего я не мог придумать, как спрятать голову в песок, то есть и к Леониду не возвращаться, и вообще не пытаться о чём-либо писать…

Так закончилось, не начавшись, моё приобщение к театральной критике.

В моём «творчестве» наступил очередной долгий перерыв – на три года. В редакции меня, без опыта, естественно, не брали, и я неожиданно стал учителем. Школа увлекла. У меня неплохо получалось, наладились хорошие контакты со школярами. Я даже чуть не стал директором. Но судьба распорядилась по-своему.

На очередной установочной сессии на журфаке я познакомился с однокурсницей красавицей Леной Журавской, работавшей в отделе спорта «Московского комсомольца». Она привела меня в отдел пропаганды «МК» и передала в руки Володи Чернова (будущего главного редактора «Огонька») и Лёни Коренева. Оба они ещё продолжали учиться на дневном отделении журфака, и, тем не менее, уже работали в штате. Володя даже стал исполнять обязанности завотделом, Лёня взял надо мной личное творческое шефство.

Так, более полвека назад я стал профессиональным журналистом. Однако, помня, о своих литературных планах, не раз отклонялся от генерального трудового маршрута…

Несостоявшийся телесценарист

Мой наставник и коллега по «Московскому комсомольцу» Лёня Коренев неожиданно привлёк меня к написанию телевизионного сценария. Из «МК» он ушёл на второй телеканал, который в то время был ещё тенью первого. Других общесоюзных каналов вообще не существовало. Но второй был менее официозен. Там появились познавательные передачи. Вот Лёня и заказал мне сценарий телепередачи о… контрреволюционных правительствах. Тема была приурочена к 50-летию советской власти.

Конечно, все мы в школе проходили этот период истории СССР и знали, что со всех сторон против большевиков выступали и Деникин, и Юденич, и Дутов, и Колчак, и Врангель… Но, во-первых, всех этих «контрреволюционеров» без разбору мазали одним цветом – белым, не делая больших различий (по крайней мере, в школьной программе) – они были просто «врагами трудового народа». Хотя на их стороне трудового люда было не меньше, чем у красных. А во-вторых, нам представляли «врагов революции» прежде всего в образе самых тенденциозных генералов, и мы практически ничего не знали о гражданских деятелях, о правительствах, которые создавались на обломках Российской империи то на одном её краю, то на другом…

Тема оказалась интересной и весьма познавательной.

После сталинской жёсткой идеологической политики, когда сквозь железобетонный панцирь запретов никак не пробивалось иное освещение истории, кроме как в духе «Вопросов ленинизма», хрущёвская оттепель позволила познакомиться с гигантскими пластами неведомой ранее литературы, документов. В Исторической библиотеке я смог проштудировать мемуары многих деятелей белого движения. Кстати, все эти книги были изданы в первые годы советской власти! Много полезных для познания правды истории материалов было опубликовано в «Красном архиве» и других журналах.

Одновременно я разыскал в архиве фото моих героев-антибольшевиков. Причём снимки были не традиционно-хрестоматийные, а малоизвестные (может, даже вообще не известные массовому телезрителю). На архивных портретах вся эта «контра», как правило, изображаемая в советской печати в карикатурном свете, выглядела импозантно. А сюжетные снимки без налёта классовой ненависти показывали любопытные задворки белого движения…

Также я нашёл кое-какие доступные в то время киноленты эпохи гражданской войны. Мне их не дали, просто я записал шифры, по которым редакция телеканала могла по своему выбору заказать для включения в наш сюжет.

Мне открывались такие сведения, о которых ранее нельзя было даже предположить. Это, конечно, несравнимо с раскрытием первоисточников (архивов, мемуаров и т. д.), как произошло потом в 1990-е годы. Но, тем не менее, многие события раскрывались с иной стороны. Это наталкивало меня на размышления о лживости коммунистической пропаганды, об извращении и/или замалчивании реальных событий после февраля и октября 1917 года, но всё же я оставался приверженцем властвующей идеологии. И оценивал открываемые сведения о стране как естественную, вынужденную меру борьбы большевиков против контры! Тогда я ещё был не в состоянии сделать вывод, что, по сути, именно большевики стали в 1917 году контрреволюционерами, выступив против завоеваний Февральской революции, против слабенькой просоциалистической власти, против наметившегося демократического пути развития России после свободных выборов в Учредительное собрание.

Уж и не помню, под каким названием вышел телефильм. В моём сценарии было озаглавлено интригующе: «Кровавая оперетка». Но выбрали другой вариант, менее эмоциональный. И правильно сделали: кровь-то проливали и убивали с обеих сторон.

Безусловно, я смотрел свой фильм. Вздрогнул, когда во весь экран появилась надпись «Сценарий Анатолия Панкова». Раньше подобное доводилось видеть только в кинофильмах, где в титрах крупно и отдельно сообщалось, кто режиссёр и кто директор картины. Кстати, отец смотрел этот фильм, хотя я его не предупреждал о показе. Он не поверил, что автор – его сын, а вот его тогдашняя жена в этом почему-то не усомнилась.

Телефильм – это не мой многостраничный сценарий, а нечто совсем иное. Да, канву сохранили, но сделали своего рода телеспектакль. Лёня предупредил, что он творчески поработал, на что, доверяя его вкусу, я дал ему карт-бланш.

Это был уже не сухой подстрочник к набору исторических снимков. В телефильм включили компоненты, которых у меня вообще не было. Кроме дикторского чтения моего текста, показа фотоиллюстраций и исторической кинохроники появились театрализованные сценки. После короткого представления очередного героя на экране появлялась игральная карта. Уж не помню, какая именно, но каждый раз другая. И смысл её показа был в том, что и эта карта была бита. Затем безмолвные фигуры, символически олицетворявшие участников белого движения, изображали трагизм и безысходность своего положения. Профессиональных актёров не приглашали, обошлись собственными редакционными силами.

Я напряжённо, даже почему-то испуганно следил за сюжетом. Полчаса длились, как вечность. И мне не всё понравилось в экранном варианте. Мне казалось, что «карта бита» – это слишком прямолинейно, а кадры немого кино с силуэтами, извивавшимися в муках и безбожно дымившими папиросами, – чересчур наигранны. Я столько времени потратил на добычу ценных сведений, а выплеснулась их малая доля и весьма поверхностно.

Но тем, кто видел фильм, он понравился. Думаю, прежде всего новизной сюжета: в юбилей «Великого Октября» – о главарях контры, документальные кинокадры и снимки, не искажённые Кукрыниксами и прочими «крокодиловыми» художниками. Это было познавательно. А игровые сценки – подогрели эмоции телезрителей. Ведь надо зрителей не только информировать, но и развлекать, завлекать…

Лёне за его творческое участие я отстегнул от гонорара указанную им долю. Но, если бы я предварительно знал о такой принципиальной доработке моей «рыбы», я бы попросил в титрах отметить и его участие как сценариста.

Фильм понравился и в редакции. Мне заказали новый сюжет. Про реконструкцию давно живших людей по сохранившимся черепам. Этим тогда прославился скульптор Михаил Герасимов. В ряду его скульптурных портретов такие исторические личности как узбекский правитель и учёный Улугбек, русский царь Иван Грозный… Участвовал он и в криминальной истории, когда по заданию следователей «восстанавливал» образ давно погибшего человека.

Сценарий взяли в работу, но он по каким-то непонятным мне причинам застрял на ранней стадии. То ли слишком объёмным оказался, то ли слишком академическим… Может, сам Герасимов не дал согласие… Процесс затянулся…

Мне предложили разработать сценарий про какой-нибудь малый город. Хотели сделать серию передач на эту тему. Я выбрал Электросталь. Этот молодой промышленный город появился на месте подмосковной железнодорожной станции Затишье. Каков исторический размах: в прошлом – Затишье, где якобы поезда даже не останавливались, а просто сбавляли ход (отсюда и название), в наше время – индустриальный центр с новейшими по тем временам производствами!

Но сценарий дался мне очень тяжело. Это не с документами работать. Надо было искать подходящих для показа ярких людей. Не передовиков производства, а горожан, олицетворявших разные стороны жизни, умеющих и о городе красиво рассказать и себя показать. Но как рассказать о почти закрытом городе? Там основное производство связано с военно-промышленным комплексом. И люди не слишком откровенны, и лишний вопрос не задашь… Сюжетный ход, который я предложил, редакцию не удовлетворил. Редактор мне разочарованно сказала: «После такого отличного первого сценария этот у вас получился скучным». К тому же придуманная мною начальная сценка с плаванием безымянных героев на байдарке уже невозможно было осуществить – наступили холода.