Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

К моему сожалению, я не запомнил, как фамилия этого великолепного знатока и, не побоюсь этого официозного слова, пропагандиста литературы. Помню только его имя. Оно редкое – Ян, отчество, кажется, Яковлевич. На журфаке я его больше никогда не видел. Вероятно, его приглашали с филологического факультета или вообще из другого вуза.

Каждый третий кандидат на журфак – малограмотный

«Напрасно обучение без мысли,

Опасна мысль без обучения».

Конфуций

Может, слишком суров этот мой заголовок? Но судите сами.

Первый вступительный экзамен – разумеется, сочинение. После него вывесили огромное полотно с фамилиями двоечников. Я протиснулся сквозь жужжащий слой абитуриентов почти вплотную. Долго стоял перед списком и всё никак не мог найти свою фамилию. И по алфавитному принципу пробегал глазами, и по всем столбцам (почему-то некоторые фамилии были включены не по порядку) – меня нету. Ура или ещё рано радоваться?

«Ой, неужели и моя фамилия здесь?» – слышу за плечом тревожный девичий голос.

«А какая фамилия?» – спросил я, не оборачиваясь. Она назвала. «Так вот же она!» – уверенно ткнул я тут же пальцем. «Ой, мамочки…» – И послышался плач.

Перепроверив ещё несколько раз, я убедился, что среди двухсот двадцати (!) фамилий двоечников (я не поленился подсчитать) моей нет. А всего на очное, вечернее и заочное отделения было шестьсот шестьдесят заявлений. Каждый третий двоечник! И идут на факультет журналистики! Непостижимо! Что это: низкий уровень подготовки в школе? Самоуверенность? Завышенный уровень университетских требований?

Я получил тройку. Моих любимых и желанных тем сочинения, повторюсь, не было. И ту, что вынужден был выбрать, раскрыл коряво. Несмотря на стремление писать самыми простыми фразами и словами, как и «рекомендовал» Ян, сделал несколько орфографических и пунктуационных ошибок.

В общем, с двумя тройками и двумя четвёрками я поступил на заочное отделение, как того и желал. О дневном даже не задумывался. Во-первых, туда конкурс больше, а я не был уверен в своих знаниях. Во-вторых, на стипендию не проживёшь. С учётом больной, не получающей пенсии мамы. А отец, уже давно отказавшийся от материальной помощи, если не считать редких подачек, вряд ли согласился бы меня кормить ещё пять лет. После того, как отслужил армию, я, по тогдашним понятиям, – человек взрослый, самостоятельный, должен сам себя обеспечивать. Но я даже и не заводил разговор с ним об этом. А он со мной. Я – давно уже независимый сын.

На вечернее отделение не подавал, так как туда конкурс тоже побольше. Но заочное позволяло мне ходить на занятия вместе с вечерниками. Что я и делал месяца полтора – два. Однако понял, что мне это не под силу. Работа не позволяла быть аккуратным студентом. Раз пропустил занятие, два, а одновременно ты пропускаешь всякие обязательные работы, например, письменные. И я заделался настоящим заочником. То есть перестал учиться ежедневно. Как обычно и поступают заочники.

Проблема была не только в том, что трудно быть самодисциплинированным и не накапливать долги. На журфаке не хватало подсобной литературы: методичек и даже учебников.

Самым сложным предметом оказался русский язык. Он всегда-то, как я уже отмечал, был для меня обременительным из-за нелюбимой мною зубрёжки. Ещё со школьной поры.

Помню свой позор. Мы писали предэкзаменационный диктант. Итог был печальным: на двух страничках я сделал порядка двадцати ошибок! У некоторых сокурсников были результаты и похуже, но меня это не утешало.

На очной встрече с преподавателем Кайдаловой выяснилось, что на экзамен я пришёл в наглую, не подготовившись. Погоняв меня по моим диктантовским ошибкам и по билету, она удивлённо спросила: «Вы вот эти тридцать страниц прочитали?» И показала учебник. У меня вообще не было этой книжки, мне она не досталась в университетской библиотеке. К тому же после подготовительных курсов и поступления на факультет я возомнил себя грамотеем. И от ворот поворот: остался хвост.

С большим трудом разыскал учебник: выпросил у однокурсницы, которая уже сдала экзамен. И ждал возможности для пересдачи.

Как избавлялись от хвостов? Как правило, уже после сессии. Брали в деканате квиток-направление, а то и напрямую договаривались с преподавателем на какой-то удобный ему час. Он ведь с трудом выкраивает время для нерадивого студента.

Мне Кайдалова назначила встречу в середине сентября следующего учебного года. Гоняла она меня, гоняла. Вроде бы, я на все вопросы отвечал правильно, но она в чём-то сомневалась. Тут подходит к ней коллега, что-то шепчет на ухо, она меняется в лице. «Вы не обидитесь, если я вас больше не буду спрашивать, а просто поставлю тройку?.. Умер Былинский…»

Константин Иакинфович Былинский был руководителем кафедры стилистики русского языка, соавтор (вместе с Розенталем) университетского учебника по литературному редактированию. В годы войны он редактировал сводки Совинформбюро.

Как я мог в такой ситуации обижаться?! Тройка так тройка – не на стипендию же сдаю. Видимо, потому она так долго меня спрашивала, что хотела уточнить, заслуживаю я «хорошо» или нет. Но такое горестное совпадение…

Была ещё одна позорная страница в моей студенческой биографии. Коли ты учишься на творческом факультете – покажи своё творчество. Времени на написание каких-то материалов у меня не было. Имей я журналистский опыт и, тем более, работая в штате редакции, разумеется, представил бы публикации. Но, не имея ни того, ни другого, был вынужден обращаться за помощью к профессионалам. Один из моих подопечных комсомольских активистов работал в областной милицейской многотиражке. «Нужна публикация? Сделаем», – обнадёжил он меня. И представил – за моей, конечно же, фамилией. Опыт такой помощи у него, оказывается, уже был. Не я первый, не я последний… Правда, он ещё извинился передо мной, что заметка получилась не очень-то выигрышной. В узкопрофессиональной многотиражке надо было исхитриться найти для постороннего автора приемлемую, общечеловеческую тему, чтобы не подловили меня на незнании предмета описания.

«В Беатриче Шекспир показал образ… женщины»

«Знания, которые ежедневно не пополняются, улетучиваются с каждым часом».

Китайская пословица

Для всеобщего культурного развития будущих журналистов им усиленно вбивают знания по литературе. По крайней мере, стараются вбить. Не знаю, насколько знания про короля Лира помогут газетчику глубже и грамотнее освещать, скажем, сельскохозяйственную тематику, да ещё в какой-нибудь районной газете, но, как студент, он должен был по косточкам разобрать образ этого обманутого шекспировского героя.

Вообще Вильяма нашего Шекспира «проходили» на журфаке очень подробно. Этот период зарубежной литературы был в основном на нём и сосредоточен. А я, как назло, именно его-то и меньше всего читал, понадеявшись на прежние познания, на просмотр соответствующих кинофильмов и телеспектаклей. К тому же принимавший экзамен преподаватель был специалистом именно по Шекспиру. Он, конечно же, знал все произведения на зубок. Того же требовал и от студентов. И это не важно, что заочники весьма обременены повседневными заботами и не имеют столько времени на учёбу, как студенты дневного отделения. Но коль назвался груздем…

При этом, как я, в конце концов, понял, практически всем преподавателям литературы было важнее выявить, читал ли студент то или иное художественное произведение или нет, чем интерпретация литературоведческих работ. И это правильно!

Кое-как я справился с первым вопросом. Настало время поговорить о Шекспире.

«Скажите, пожалуйста, чем характерен образ Беатриче?» – вкрадчиво спросил меня шекспировед, не называя произведения.

«Образ Беатриче – это образ женщины…» – Больше я ничего не смог добавить и надолго замолк. Повторял и повторял эту фразу. В общем, «много шума и…» ничего. Память как отрубило. Да и не читал я про Беатриче. По телеку спектакль смотрел. И то давно. Как назло, про Беатриче всё выветрилось.

Преподаватель не стал настаивать на детализации моего глубокомысленного определения «образ женщины», погонял меня чуть ли не по всему Шекспиру. С меня сошло семь потов. И, наконец, к моему большому облегчению отпустил меня с «удовлетворительной» оценкой.

Но мне было стыдно так плавать и унижаться перед экзаменатором.

Примерно такое же чувство я испытал после «трёшки» на экзамене по истории КПСС.

В принципе я неплохо знал историю Компартии и все перипетии внутрипартийной борьбы. Но мне достался второй вопрос о каком-то современном съезде (или партконференции?) 1960-х годов, где обсуждались проблемы сельского хозяйства. Мало того, что меня аграрная тема в официозной интерпретации не слишком интересовала (я её знал по жизни, наверно, лучше). Это, по-моему, было самое туманное обсуждение коммунистами очень жгучей проблемы. Ничего путного из их анализа и «исторических решений» народ усвоить не мог. Мне, конечно, не надо было изображать из себя специалиста сельского хозяйства, а просто тупо сказать, что там порешили на радость советскому крестьянству. Но, готовясь к экзамену, я не смог одолеть этот партийный документ – пробежал его по диагонали. В результате – в ответе на билет плавал безбожно.

И хотя на вопрос о раннем периоде истории Компартии ответил сносно, преподаватель явно был разозлён, что я про такое сравнительно свежее событие в жизни страны так слабо, поверхностно знаю. Он долго меня мучил, пытаясь вытащить из меня конкретику «мудрых решений партии». Похоже, ему это доставляло садистское наслаждение. Наконец, смилостивился поставить «уд.», при этом подчеркнув, что именно смилостивился, учитывая, что я заочник и т. д. и т. п. В общем, как говорится, размазал меня…

Вышел я на Охотный Ряд как оплёванный. Ах, не на Охотный Ряд, а на проспект Карла Маркса. И тут они (коммуняки) Историю «подправили» тогда под себя.

Эти два экзамена меня вывернули наизнанку. Решил: всё, хватит унижаться, надо читать все первоисточники. Это не столько преподавателям нужно, сколько мне самому. К тому же у меня в тот период появилось время для самопросвещения.

По спискам, указанным в методичках, я читал всё подряд: зарубежных и отечественных писателей, классиков марксизма-ленинизма, решения партсъездов… Я легко справлялся с «материализмами», что удивляло сокурсников. Помню, выхожу с экзамена по диамату (а мне даже нравились эти философские рассуждения про «закон отрицания отрицания», про «переход количества в новое качество» и т. д.), все дрожат, спрашивают: «Ну, что?». Показываю растопыренную ладонь со всеми пятью пальцами. Не верят. Показываю зачётку, а там почти все пятёрки. «Да ты – отличник!» – то ли разочарованно, то ли завистливо констатировали дрожавшие перед входом на экзекуцию.

Мне стало нравиться, что я мог с преподавателем разговаривать безбоязненно и даже высказывать свою точку зрению. Всё-таки это уже были четвёртый и пятый курсы.

Самую потрясающую «пятёрку» я получил на зарубежке. Это как в сказке. Я произнёс только одну фразу! Преподаватель замерла, внимательно посмотрела мне в глаза и сказала: «Так мне ещё никто не отвечал». Ещё немного подумала и взяла мою зачётку: «Я больше ни о чём вас спрашивать не буду».

А сказал вот что: «По-моему, мистер… – это английский Тартюф». Сейчас уже не могу припомнить фамилию диккенсовского героя, о характеристике которого спросила преподаватель: то ли Пенксниф, то ли ещё кто… Я понимаю, что именно её поразило. Студент связал двух разных героев, из разных литературных произведений, из разных стран, из разных жанров, из разных экзаменационных периодов. Связал неординарно, неожиданно и в то же время правильно, точно. Сказать, что я эту фразу придумал загодя, – нет, она у меня родилась мгновенно, как только я услышал вопрос про образ героя какого-то длиннющего романа Диккенса. Просто я тогда был начитан. Умная литература, ярко выписанные герои – всё это жило во мне. Я был горд самим ответом даже ещё больше, чем скороспелой «пятёркой».

Жаль только, что моя тогдашняя начитанность со временем улетучилась. Как говорят мудрые китайцы, знания, которые ежедневно не пополняются, улетучиваются с каждым часом. Но всё-таки, полагаю, чтение серьёзной литературы закладывало тот культурный базис в моих знаниях, на который потом накладывалась другая информация, и влияло на мировоззрение.

Из университета исключили

Нарушив хронологию, я начал хвастать своими успехами в университетской учёбе. А ведь был провал. Позорный провал!

Сейчас, по конъюнктурным соображениям, мне было бы выигрышно красочно описать, как меня выгоняли за инакомыслие, за смелость перед преподавателями-догматиками. Увы, исключили по банальной причине – за неуды. После третьего курса.

Я уже говорил, что хвосты сдавали по индивидуальной договорённости с преподавателями. Иногда эти хвосты тянулись годами. Помню, когда я был ещё на первом курсе, со мной сдавал экзамен студент, числившийся аж на пятом курсе! Заочник из дальней периферии – что с него возьмёшь?!

И на журфаке образовалась критическая масса «хвостатых» студентов. Мало того, что они портили факультету общую картину успеваемости, они вносили дезорганизацию в университетский порядок. Ведь каждый неудачник ходил за преподавателем, клянчил, чтобы тот проэкзаменовал его, а тот вроде бы и обязан принять пересдачу, но у него и других забот много, есть свой график работы, в который надо втиснуться или даже сломать его. Всё это вносило сумятицу, нервировало всех – и студентов, и преподавателей.

В конце третьего курса я собрался подыскать профессиональную журналистскую работу и даже почти нашёл. Но мне надо было отработать в летнем пионерском лагере. А следовательно я не мог в полной мере воспользоваться экзаменационной сессией в её плановые сроки. Из пионерлагеря отпроситься было невозможно. Да и времени на полнокровную подготовку не осталось. Махнул рукой: ладно сдам хвосты осенью, как и раньше это делал. Три задолженности – это не проблема.

Осенью, как всегда пошёл в деканат за квитком для пересдачи. Меня отправили к проректору по заочному образованию. Мне бы почувствовать угрозу: чтобы обращаться к проректору за разрешением на пересдачу – такое раньше не практиковалось. И надо было бы попытаться напрямую договориться с преподавателями. Они неохотно, но порой соглашались, входили, так сказать, в положение работающих студентов. А я пошёл к проректору.

Он попросил у меня зачётку. И тут у меня не сработал инстинкт самосохранения. Я её отдал. Проректор быстрым, отработанным движением недрогнувшей руки отправил её в ящик стола, где уже скопилась пачка зачёток.

«Всё. Вы свободны», – злорадно подытожил он. Я ещё что-то попытался в своё оправдание промычать. Но он отмахнулся, как от надоевшего писклявого комара, и «сделал ручкой».

Что значит «свободен»? Проректор пожал плечами: «Комиссия решит».

Я попал под кампанию по избавлению от недисциплинированных студентов. Ругать себя задним числом было поздно. Надо было что-то предпринять.

Тем временем студенческая комиссия (как я понимаю, она состояла вовсе не из студентов) раз в неделю разбирала персональные дела исключённых.

Через нескольких месяцев (!) дошла очередь и до меня.

Передо мной из аудитории, где проходила порка нерадивых студентов, несколько человек вышли с опущенной головой, потухшим взором и даже со слезами… Ничего хорошего это не предвещало.

Но я сумел хорошо подготовиться – представил хвалебную характеристику из редакции газеты «Гудок». Как раз в это время я законтачил с «железнодорожниками», опубликовал несколько материалов, один из которых был признан на летучке в числе лучших публикаций недели. Комиссия согласилась меня восстановить. Однако без перевода на следующий курс. То есть оставила на том же третьем, за который у меня была задолженность.

Я не стал спорить с тем, что оставили на второй год. Главное, что оставили в МГУ. К тому же до очередной сессии было слишком мало времени, чтобы к ней хорошо подготовиться и плюс сдать три хвоста.

Два мои хвоста были связаны с английским языком. Надо было перевести на русский двадцать страниц не адаптированного текста из художественного произведения. Без этого к сдаче экзамена не допускали. А это не газетные публикации, где язык попроще, много шаблонных оборотов из политического и экономического лексикона, к тому же сходных с понятиями в русском языке, куда, собственно говоря, они и перекочевали, почти не изменяя смысла.

И я серьёзно занялся английским. С удовольствием переводил какой-то рассказ Голсуорси. Я впервые в жизни увлёкся английским. Впервые стал его не просто понимать, а чувствовать. Пытаясь почитать других англоязычных авторов, я неожиданно для себя стал отличать язык одного писателя от другого. Ведь мы же, русские, понимаем разницу между, допустим, стилем Льва Толстого и Чехова. Так и с языком иностранных авторов.

Это была вершина моего знания и понимания английского! Увы, сдав экзамен, я его почти забыл. Только много лет спустя, когда судьба меня вовлекла в общение с иностранцами, я невольно стал пополнять свой разговорный багаж и кое-как, прибавляя жесты, изъяснялся с ними. Но всё же это не тот уровень, что нужен по жизни. Я мог построить довольно длинную фразу, но совершенно не улавливал, о чём говорят со мной.

Увы, советская система обучения иностранным языкам была примитивной, и без дополнительных занятий человек не мог общаться. Мы практически все, даже люди с высшим образованием владели «мёрзлым языком»: могли что-то прочитать, понять смысл, особенно на политические темы, но не общаться.

Но, вероятно, стране, отгороженной от мира железным занавесом, такие познания иностранных языков и были нужны. А те специалисты, что в совершенстве владели ими, тем более если работали с иностранцами или просто регулярно встречались с ними, и кто постоянно читал (выписывал или брал в библиотеке) иностранную литературу и периодику, были все поголовно на учёте в КГБ…

После восстановления я всерьёз занялся учёбой. Именно тогда, о чём уже рассказал, я начал читать все первоисточники, составляя по ним конспекты. В зачётке, повторюсь, были только «хорошо» и «отлично».

Даже за практику получил хорошую оценку. А практику нам деканат организовал в многотиражке «Мосфильма». Самое ответственное задание получил наш сокурсник – профессионал. Он работал в отделе культуры, кажется, «Московской правды» (или «Вечёрки»). Незадолго до этого вышел фильм «Иваново детство», и этот практикант сделал интервью с Андреем Тарковским.

Мне тоже повезло. Я должен был написать про Владимира Скуйбина. Судьба этого замечательного кинорежиссёра, снявшего такие известные ленты, как «На графских развалинах», «Жестокость», «Чудотворная» и «Суд», трагична. Он, ещё молодой человек, тяжело заболел. Прикованный к креслу, изо всех сил старался завершить съёмки фильма «Суд».

Сюжет прост. На медвежьей охоте случайно убили человека. Кто убил: «простой человек» или начальник строительства? Стреляли-то почти одновременно. Свидетелей, кроме самих охотников, нет. Остаётся главный свидетель – совесть. Она же и главный судья…

Раз – охота, то должны быть съёмки на природе. А уже приближалась зима. Но откладывать нельзя: знали, что Скуйбину осталось жить не долго. И поехали на Юг. Там, в горах, случилось непредвиденное. Исполнитель роли охотника-промысловика Николай Крючков на натуре повредил ногу. Ходить не мог. Останавливать съёмки? Искать другого актёра, то есть переснимать значительную часть сюжета?

Я встретился с Николаем Афанасьевичем. Для нашего поколения Крючков был настоящей легендой кино. Не искусственно созданной советской пропагандой фигурой, а подлинно народным артистом. В стольких фильмах он снялся! И очень успешно! Не буду сейчас, живя в другой эпохе, оценивать эти ленты с идеологической стороны. Но актёр-то – великолепный! И, повторюсь, очень знаменитый. Но при встрече я не увидел в нём ни капли звёздности. И он как-то буднично, без рисовки, без пижонства рассказал о своём героическом поступке. Ведь он снимался со сломанной ногой!

Конечно, врачи тогда сделали всё, что могли, но на ногу наступать было невозможно. И вот идёт съёмка, все на взводе: сможет ли Крючков сделать хоть несколько шагов? Превозмогая жгучую боль (вероятно, в горах не нашли достаточно действенных анестетиков), актёр делает эти несколько шагов и после крика «Снято!» падает на землю. Это ли не пример солидарности, мужества, добропорядочности, ответственности! Будничный и героический поступок одновременно. И без рисовки.

Скуйбин так, кажется, и не дожил до завершения фильма (ему было только тридцать четыре года!). Работу над кинолентой заканчивала сорежиссёр Аида Манасарова…

Жаль только, что мой практикантский опус прочитали лишь на киностудии, где, скорее всего, и так знали про эту историю. Массовый читатель с моим успешным материалом не познакомился.

На госэкзамене застукали со шпаргалкой

Тему диплома я выбрал творческую. То есть тему его, конечно, обозначил – «Гражданином быть обязан» И какие-то теоретические рассуждения добавил. Но в основе – мои публикации в «Московском комсомольце». Диплом (с публикацией) понравился моему куратору – Кузнецову. И защита прошла успешно. Оценка «отлично» тому подтверждение.

«Отлично» я получил и за госэкзамен по творческому, профильному предмету. Теоретически я был хорошо подготовлен к будущей профессии. По крайней мере, в рамках университетской программы.

А вот со вторым госэкзаменом произошло необыкновенное приключение – меня заставили тащить второй билет. «Необыкновенное» – для меня, поскольку, если не считать того злополучного первого экзамена по русскому, то меня никогда не заставляли взять второй билет. Или я сдавал, хоть на «трёшку», или вообще игнорировал экзамен. Но чтобы прилюдно так обесчестить меня – заставить взять другой билет…

Да, я не назвал этот госэкзамен – «История КПСС». Мой, как я уже описал отношение к этой теме, «любимый» предмет!

Экзаменовали в обычной, весьма тесной аудитории, которыми был наделён журфак. Там помещались лишь три ряда для студентов и через полтора метра от них – преподавательские столы. Экзамен принимал сам глава КПССовской кафедры – Соколов и ещё два преподавателя.

Я взял билет и сел на последний ряд. Собрался готовиться, как сосед стал шептать мне, что он в пролёте, ничего не знает по доставшимся вопросам и попросил помочь. А у меня с собой было, как юморил Жванецкий. Нет, не спиртное, разумеется, а шпоры. Я подыскал соседу соответствующие бумажки. Но понимал, что по ним невозможно ответить, так как это были просто планы соответствующих первоисточников. По ним в лучшем случае можно только что-нибудь вспомнить. При условии, что в мозги хоть что-то вложено.

Нам сделали замечание за нашу общительность. Больше с соседом я не контактировал, оставив на произвол судьбы незадачливого студента. И занялся своим билетом. То есть достал соответствующую бумажку.

Увлечённый написанием конспекта моего грядущего выступления перед экзаменаторами, я не сразу заметил, как Соколов подошёл к моему столу. Он резким движением сгрёб билет: «Берите другой!»

Я посмел оспорить это решение, сказав примерно так: «Посмотрите! По этим записям невозможно сдать экзамен, если не готовиться. Я сам преподаватель и разрешаю своим ученикам пользоваться такими записями, если они сделаны лично ими». Действительно, в то время было такое поветрие в преподавательской среде, что шпаргалка, подготовленная самим учащимся, не такое уж и большое зло: ведь он работал с материалом, а план помогает систематизировать и хоть что-то запомнить.

Мои доводы не возымели воздействия. Да я и не надеялся на это. Сказал лишь для того, чтобы как-то обелить себя перед лицом этих кафедральных КаПээСэСесников. Да и перед собой тоже.

Взяв второй билет, тут же, не отходя, гордо заявил: «Буду отвечать без подготовки!» Но стул перед преподавателями уже занял очередной студент. И я отошёл, сел прямо напротив экзаменаторов на первый ряд и, прочитав билет, демонстративно ничего не записывал, злобно сверлил «экзекуторов» глазами.

Когда с этим студентом разделались, Соколов спросил меня: «Вы настаиваете? Без подготовки будете отвечать?» «Да!» – ответил я с вызовом.

Преподаватели отыгрались за мой прокол со шпорами. Выслушав ответ на вопросы билета, они минут тридцать – сорок гоняли меня почти по всей истории «родной партии». На мой взгляд, я неплохо ответил, но поставили мне наказательную оценку – «удовлетворительно». Меня и это удовлетворило. Во-первых, с плеч долой этот противный гос. Во-вторых, я всё-таки доказал, что шпоры мне не были нужны.

Так я получил верхнее, университетское образование. Отдал ему не пять лет, которые тратят для этого на дневном отделении, а восемь!

Видимо, я испытал немалый стресс, учась так долго, так неровно – с хвостами и пересдачами, так витиевато – с отчислением и восстановлением, что меня до сих пор мучает ночной сериал: мне снится, будто мне нужно досдавать некоторые предметы, например, английский язык, а я не готов и мало времени остаётся до экзамена. И, что же, я теперь останусь без университетского образования?? И с облегчением просыпаюсь, возвращаясь к реальности: университет закончил, диплом есть…