Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

От здания нашего техникума не осталось и следа. Это было двухэтажное скороспелое сооружение первой пятилетки. Весьма неприглядное. Видимо, торопились к открытию завода «Фрезер» подготовить учебную базу для специалистов среднего звена. Дощато-засыпной корпус вызывал опасение, что он того гляди развалится. Хотя, конечно, его регулярно подкрашивали. И внутри он был далёк от образцов советских учебных заведений. Поскольку потом я, играя за команду по шахматам, побывал в нескольких техникумах столицы, могу заверить: худшего здания для такого уровня учебных спецзаведений не встречал.

Достаточно сказать, что оно отапливалось печками. И не углём, а дровами. Вот конкретная ситуация, зафиксированная в моём дневнике 31 марта 1954 года:

«При сильном ветре аудитории продуваются, и тепло уходит. Поэтому приходится даже пальто одевать. Так и сегодня. Урок истории проходил в 24 аудитории – самой холодной и неуютной аудитории. Все девчата, и многие из ребят, надели пальто».

Далее по записям видно, что кое-кто из однокурсников заболел.

Перевыполнять норму опасно

Мне не терпелось приблизиться к реальному производству.

Но первая практика была примитивной. В техникумовской мастерской мы из заготовок выпиливали молотки. Конечно, и напильником надо было научиться владеть. Но с нетерпением ждал станочной практики. На заводе, в настоящем цехе.

Одну производственную практику отработал на большом фрезерном станке. На нём вырезались стружечные спиральные ямки на заготовках крупных свёрл. Мне нравился запах охлаждающей эмульсии – цвета молока с мёдом (цвет мёда придавало машинное масло). Меня не пугала огромная спиральная стружка. И тяжесть столь крупных свёрл. И ответственность за такую ответственную операцию. Конечно, всё было предопределено технологическим заданием: скорость подачи фрезы, поворот заготовки на определённый угол… Но всё же это не станок-автомат. Надо было поставить и снять заготовку, повернуть её на сто восемьдесят градусов, чтобы запустить для прорезки второго стружечного ложа. И нужно следить за состоянием фрезы. Я отлично справлялся, ни разу не было брака по моей вине.

Моим учителем на этом станке был рабочий, который начал трудиться в годы войны, когда ему было двенадцать лет. Чтобы управлял станком, мог доставать до шпинделя и режущего инструмента, мальцу подкладывали под ноги решётки в несколько слоёв. Мне-то было уже почти пятнадцать, и я доставал.

Но всё же я выглядел лилипутом рядом с этим огромным станком. Помню, как группа китайских специалистов (тогда была крепкая, на века дружба с коммунистическим Китаем), приехавших в СССР для изучения нашего опыта, шла по цеху и вдруг рассмеялась, увидев меня. Переводчик объяснил: их развеселило, что ты очень маленький для такого станка.

Маленький да удаленький. Это я доказал и на следующей практике. На этот раз меня поставили на небольшой станочек, на котором надо было у зенкеров (это режущий инструмент для обработки цилиндрических и конических отверстий) сверлить центровые отверстия, которые нужны для дальнейших станочных операций. Я так наловчился эту операцию выполнять, что на третий день выполнил дневную норму на сто тридцать процентов, и заготовок для моей работы в цехе не оказалось.

Я был горд и думал, что мастер меня похвалит, а он укорил меня и попросил умерить пыл. И понятно почему. Нормы на те или иные операции составлялись усреднённо. С учётом потерь рабочего времени на доставку деталей, на возможную поломку станка, на неплановую замену инструмента и т. д. и т. п. К тому же рабочий по жёстким нормам не смог бы хорошо заработать. А так, если выполнил на сто тридцать – сто пятьдесят, а то и на двести процентов, и премия тебе, и трудовая слава. Много передовиков производства – и мастеру хорошо, и начальнику цеха, и директору завода.

Вообще советская плановая экономика и расчёт зарплаты – это некий компромисс между рабочим и начальством: рабочие делали вид, что хорошо работают, а мастера – что хорошо платят. Это особенно было заметно в строительной отрасли, где точно, «по-научному» нормировать труд практически невозможно.

Кстати, рационализаторские разработки и изобретения тоже тормозились по схожей причине: внедришь новинку – расценки срежут (в первую очередь тем, кто не имеет отношения к рационализаторству). Так что новаторов производства в рабочей среде не очень-то любили. К тому же зачастую героями труда делали специально назначенных: выстраивали технологическую цепочку под рекордсмена, помогали ему с подачей заготовок, выделяли инструмент и станки получше. Ну, что это за норма, если прославленный шахтёр Алексей Стаханов выдавал за смену четырнадцать и более норм!? Какая-то фикция. Или с нормами, или с организацией его труда. На него действительно работали другие горняки.

Сослали в Сибирь. На практику

Последняя производственная практика у нас проходила в Томске. Отправили туда лучших учащихся нашей группы.

Почему так далеко от столицы? Можно это объяснить просто. Томский инструментальный завод – это детище завода «Фрезер». Даже можно сказать, что это и есть «Фрезер». Его в годы войны с Германией эвакуировали в этот далёкий сибирский город. Потом московскому заводу вернули своё родное имя, а томскому присвоили местное название – ТИЗ.

Как известно, некоторые эвакуированные производства размещались в глубоком тылу буквально на голом месте. Если вспомнить, что эвакуация проходила накануне или уже во время суровой зимы первого года войны, то можно представить, как тяжело пришлось производственникам ставить станки и другое оборудование под открытым небом. Фрезеровцам повезло: их разместили в добротных кирпичных помещениях, построенных ещё при царе для… лошадей.

Не помню, по какому принципу нас распределили по цехам. Я попал в термический. На длинном металлическом стержне проволочками прикреплялась куча заготовок – будущих металлорежущих инструментов. Сначала их сушили в горячей камере. Потом переносили в огромный чан с расплавленной селитрой. Если туда опустить недосушенные инструменты, ванна может плюнуть. У меня это случилось несколько раз. Однажды очень опасно: расплавленная капля попала мне в лицо возле глаза, ещё один сантиметр, и я мог стать инвалидом.

Рассказывали, что кто-то то ли решил поэкспериментировать, то ли по неосторожности плеснул недопитую газированную воду, а она обязательно была в этом горячем цехе. Из ванны взорвался селитровый протуберанец, человек сильно пострадал.

Нас, практикантов, разбросали по разным комнатам общежития. В каждой стояло восемь кроватей. В нашей все работяги были вполне терпимые, без особо проявляемых вредных привычек. Не пьянствовали, не сквернословили. И даже, в отличие от обитателей соседних «апартаментов», не увлекались азартными карточными играми.

Помню первое утро. Часов в семь утра я вздрогнул от стука в коридоре. Подумал, драка. Нет, это дежурная по общаге шла по коридору и палкой колотила по всем дверям. Это – будильник!!! Иначе трудящиеся просто не проснутся вовремя и опоздают на трудовую вахту строящегося социализма.

Дверь нашей комнаты была четвёртой от входа в коридор. Через несколько ночей я проснулся от стука только второй комнаты. Ещё через несколько ночей – от третьей… Вскоре мой организм привык к такому безжалостному «будильнику», и я уже почти не реагировал на стук в нашу дверь, с трудом размыкал веки, а тем более – отрывал бренное тело от постели.

Была ещё одна особенность этой комнаты. О ней я узнал при очередном засыпании.

Я спал в кровати головой к стене. Как-то, когда все уже затихли, я вдруг уловил непонятный звук снизу. Заглянул под кровать и обомлел: между стеной и нашим полом… большая щель. И оттуда доходили лёгкий свет и звуки работающих станков. Ведь там, на первом этаже под нами, – цех! Странно, что я не сразу заметил это: так сильно уставал и сразу засыпал, лишь коснувшись подушки. И странно, что оттуда не доходили производственные запахи. Впрочем, там стояли металлорежущие станки, а не термические печи! Вот такое жильё для гегемона!

Нам было непонятно, зачем нас из Москвы отправили в такую даль – за четыре тысячи километров. Производство примитивное: технология старая, оборудование допотопное. Чему нас здесь могли научить? Зачем меня распределили в термический цех, если это даже не моя специализация? Чтобы меня это производство закалило? Или мы затыкали кадровые дыры? Но не дороговато ли подобное затыкание? Или в верхах таким способом хотели нас, столичных жителей, заставить полюбить провинцию, чтобы мы запросились туда во время распределения? У меня нет ответа на эти вопросы. Даже версии нет.

Нам, естественно, завод ничего не платил. Хотя мы реально выполняли производственные задания (может, наш бесплатный труд окупил расходы на наш переезд из столицы?). Денег с собой взяли немного. Насколько возможно, экономили. Обедали в дешёвой заводской столовой. В магазинах с продуктами было, как водится, бедновато. Выручал рынок. Нас удивляло здешнее молоко. Не только отменным вкусом, но и формой. Молоко продавали не разливным, а замороженным. Хозяйка (слово «продавщица» мне кажется тут не уместным) доставала белые «караваи» из мешка. Они были разными по размеру и форме. Смешно звучало: «Это – литр, это – полтора». Выбирай по объёму и формату. Подтаять при продаже такое молоко не могло: на улице стояли двадцатиградусные морозы.

На досуг денег практически не тратили. Даже на кино. В основном ограничивались прогулками по ближайшим улицам. Хотя мы и жили на окраине, но от центра недалеко. Нам было интересно знакомиться с сибирской городской архитектурой. Город был преимущественно одноэтажным. Встречались великолепные образцы деревянного сибирского зодчества.

В заводском клубе проходили литературные вечера. Мы узнавали много интересного о незнакомом нам далёком городе. Хоть в этом была польза от такой странной практики.

Случился у меня там непредсказуемый расход. Уникальный, единственный в жизни! Не чуя беды, пересекаю я наискосок пустынную улицу, а меня останавливает притаившийся гаишник. И штрафует на три рубля. За переход проезжей части в неположенном месте! Вы когда-нибудь видели, чтобы в Москве, где сотни тысяч машин, а пешеходы ведут себя на улицах, как у себя в квартире, кого-нибудь оштрафовали? А тут за четыре тысячи километров от столицы на улице, где в это время не было ни одного автомобиля, я оказался под прицелом законопослушного гаишника. Может, я ему проговорился, что приехал из столицы? А чужаков, тем более москвичей, по всей стране наказывают с особым наслаждением.

Как ни пытался я сэкономить, но вскоре мой бюджет истощал. И тут ко мне пришёл на «помощь» сосед по комнате. Молодой парнишка, видимо, тоже ощущал пустоту в своём кошельке и распознал во мне лоха. Этот хитрованец неожиданно предложил мне объединиться. Какими доводами он меня убедил, не помню. Я согласился.

Мы вскладчину купили на рынке… жареного поросёнка. И несколько дней наслаждались им. Причём кто из нас больше съедал, осталось тайной. Наверно, именно в этом посчитал свою выгоду предприимчивый сосед. Но вот поросёнок исчез в наших желудках, а денег – с гулькин нос. Вновь стали питаться врозь, кто как смог.

На последнюю неделю у меня оставалось по одному рублю в день. Мой рацион состоял главным образом из обеденных щей и троекратного (завтрак, обед, ужин) чая с хлебом…

Во время этой практики в стране произошло исключительное, с далеко идущими последствиями событие. Мы вдруг узнали, что «мудрый» Сталин был не так уж и хорош, как нас всю жизнь заставляли считать. Доклад Никиты Хрущёва на съезде правящей партии о культе личности взорвал страну. Нет, никто не вышел на демонстрацию или митинг. Но атмосфера в стране ещё сильнее изменилась.

Именно после этого разоблачения бывшего вождя и наступила хрущёвская оттепель. Однако утверждать, что мы вдруг стали противниками коммунистической власти, не могу. Мы, я и те, кого хорошо знал, восприняли это как самоочищение власти, как переход к более справедливой жизни и более правильному управлению страной. Антикоммунистами мы не стали. Антикоммунистами нас воспитало дальнейшее «углубление социализма». Медленно, но неотвратимо, ибо с открытием недоступной нам ранее информации всё ярче проявлялась ложь тоталитарной системы, которую лишь пытались подлатать, а не разрушить…

Ещё одно воспоминание о том времени. Благостная картинка с высокого речного обрыва. Здесь начинается (или кончается) одна из центральных улиц Томска. Рядом – светлое здание вуза (кажется, политехнического института), а за Томью до горизонта – заснеженная долина и тайга. Под ярким солнцем всё искрится. Красота!

А что это за деревня темнеется на белом полотне долины? «Берлин», – пояснил нам прохожий. Как это «Берлин»? Слышали мы, что в Америке есть немало городов с иностранными названиями, в том числе с российскими: Москва, Санкт-Петербург, но чтобы у нас с «вражеским» именем – такое и присниться не могло. Почему – Берлин? Нам потихоньку объяснили, что там живут выселенные из западных районов нашей необъятной страны немцы. Но это название населённого пункта – неофициальное.

Так без всякой антисоветской агитации реальная жизнь раскрывала нам правду об истории, которую от нас тщательно скрывали. А до того я ничего об этой трагедии не знал, так как среди моих знакомых не было немцев.

Кстати, руководителем нашей производственной практики назначили здешнего специалиста по фамилии Клейманов. Судя по фамилии (предположу, что это русифицированная немецкая – Клейман), по внешнему облику и тактичному поведению, он, скорее всего, из немцев.

Ещё одно открытие того, что от нас тщательно скрывали – это ядерный центр под Томском. Это теперь всему миру рассказали: там под землёй находится громадное производство. Показали, чтобы продемонстрировать не только наши технические достижения, но и возможности в новых геополитических условиях. На большой глубине, в скальных породах можно схоронить (или утилизировать?) ядерные боеголовки. А тогда, в 1956 году, я узнал об этом секретном центре случайно, встретив в Томске москвича-соседа Виктора Лобачёва, который работал там после окончания столичного техникума. Государственную тайну он не выдал, но формальный адрес его работы всё объяснил и без слов.

Вот в какую даль (и глубину!) распределили этого молодого специалиста! Но Виктор не был в отчаянии. Думаю, причина в том, что на таком предприятии хорошо по советским меркам платили. А что касается удовлетворения цивилизационных потребностей, то Томск был культурным центром с активным населением. Достаточно сказать, что на триста тысяч жителей приходилось тридцать тысяч студентов! И внешне он выглядел привлекательно, хотя в нём было много старых одноэтажных домов. «Над Томью серебряный город…», – с гордостью пела местная молодёжь…

Самая волнительная эпопея на последнем курсе – распределение на работу.

После окончания техникума или вуза каждый советский выпускник обязан был отработать три года по распределению. Так сказать, отдать долг Родине за бесплатное обучение. Для государства это было тем более важно, что надо было затыкать дыры в отдалённых районах, куда никто добровольно ехать не хотел. Особенно это касалось врачей, ветеринаров, зоотехников, педагогов, библиотекарей и прочих гуманитариев. У технарей выбор был предпочтительнее: всё-таки заводы располагались не на сельских просторах, не в глухомани. Поменять Москву на какой-то областной город менее тяжкое испытание. Хоть в тот же далёкий Томск!

И всё же многие не хотели менять Москву ни на какой иной город. А как это сделать? Как закосить от госраспределения? Тут использовали разные методы. И блат, то есть знакомство в верхах. И взятку. И внезапное заболевание. А для девушек самый простой способ – срочно выйти замуж. Это даже в художественных фильмах тех лет отразили как значительную социально-нравственную проблему.

В техникуме вывесили список городов и заводов. Вакансии были по всей стране. Инструментальных производств в пору милитаризованной индустриализации было множество. Точно указать все географические точки не могу, а вот в моём дневнике указаны такие места, как Урал, Украина, Сибирь, Средняя Азия и, конечно, несколько городов в Центральной части СССР.

На вывешенные списки мест распределения я смотрел спокойно. Ну, пошлют, скажем, в Коломну, или в Сестрорецк, или в Ижевск – да какая разница, где отбарабанить даже не три года, а лишь год – потом служба в армии, после которой я со спокойной совестью выполненного перед Родиной долга, вернулся бы в Москву. И, честно говоря, если бы не больная мама, я бы умотал куда-нибудь подальше из столицы.

Из нашей группы, насколько я знаю, никто не изъявил желания покинуть семейный очаг. Я тоже, и отдал себя в лапы судьбы.

В тот год распределение по московским предприятиям для выпускников нашего техникума было неудачным. Плановая экономика дала сбой: перепроизводство специалистов нашего профиля! И почти всех парней отправили в цеха – рабочими. Потом, правда, они довольно быстро выдвинулись в мастера, в замначальники цехов.

Я хотел быть или конструктором, или технологом. Но привилегия устроиться в Москве возле кульманов или за столом в техбюро осталась за девчонками. Во-первых, они все учились лучше парней, во-вторых, ну не поставишь же их за станок, чтобы выпестовать из них мастеров. И большинство наших девушек попали в самые престижные места – во ВНИИ инструмента и на Московский инструментальный завод «МИЗ».

На МИЗ попала и моя подруга. И меня направили туда же. Возможно, не последнюю роль в распределении меня именно туда опять сыграла наша классная руководительница Алла Александровна Ческис. Она помнила про нашу многолетнюю дружбу, а потому – куда её, туда и меня.

Далеко не всех техникумовских преподавателей я хорошо запомнил. От некоторых даже фамилия не закрепилась в голове. Или вспоминаешь какие-то курьёзы. Так, наш военрук майор Соловьёв в каждом предложении употреблял «так сказать». Это раздражало нас. Как-то мы доверительно поделились этим с другим преподавателем-мужчиной, который случайно вызвал нас на этот разговор воспоминанием о каком-то похожем своём учителе, которого они, студенты, перевоспитали. И мы воспользовались его подсказкой: только военрук произнесёт «так сказать», мы, подняв ладонь, загибаем палец на руке, потом другой… И так на протяжении всего урока. Такую демонстративную считалку он не мог не заметить. С нами у него разговора на эту тему не было, но он догадался о причине пальцевой демонстрации (возможно, ему рассказала о нашей спецоперации его дочь, учившаяся в нашей группе), и речь его избавилась от словесного паразита.

Аллу Александровну невозможно было не запомнить не из-за курьёзов (их не было), и не только потому, что она дважды сыграла в моей жизни ключевую роль. Она выгодно отличалась от своих коллег и особенно от, говоря по-польски, коллежанок – и внешним, безупречным видом (она всегда была безукоризненно одета, что в пятидесятые годы было скорее исключением, чем правилом), и серьёзно-уважительной манерой разговора с нами, как с равными, что тоже было тогда редкостью. В моём представлении это было поведение человека с дворянским происхождением. Хотя откуда я мог знать дворян? Даже если такие и были рядом с нами, то они об этом скрывали. По крайней мере, до хрущёвской оттепели.

Много лет спустя узнал, что Алла Александровна стала соавтором учебника английского языка для технических вузов. Видимо, после техникума работала в каком-то институте. Это тоже говорит о её неординарности как преподавателя…

Через несколько лет после техникума я увиделся с некоторыми однокурсниками на встрече выпускников. Там я многих удивил своим признанием, что выбираю другую профессию – журналиста.

Больше на встречи выпускников меня не приглашали. Да и были ли они? Сие учебное заведение закрыли. А от здания не осталось и следа.

Но с однокурсниками встреча состоялась. Через… сорок пять лет после окончания техникума! Страна уже была другой. Мы были другими. Внешне. Но такими же доброжелательными друг к другу. Студенческая спайка сказалась.

«Пишите на тройку»

«Чужие, вычитанные мысли суть остатки чужой трапезы, сброшенные одежды чужого гостя».

Артур Шопенгауэр, «О самостоятельном мышлении»

В конце сентября 1958 года я вернулся из армии на гражданку. До следующих приёмных экзаменов в вузы – долгих десять месяцев. Долгих – если просто тупо ждать. И быстрых – если учесть, что я не заканчивал десятиклассную школу, мои общеобразовательные познания весьма скудны, и те уже подзабыты. Выход был один, и я им воспользовался. Поступил на подготовительные курсы журфака МГУ. Я еле успел запрыгнуть на подножку уходящего поезда: занятия там начинались уже через несколько дней – в первых числах октября. Денег у меня после армии не было. Я их занял, и вот учусь в МГУ! Пока как подготовишка.

Из всех преподавателей я запомнил только того, который нас готовил к экзаменам по литературе. Запомнился он именно тем, что не готовил нас, то есть не натаскивал к экзаменам. Он любил литературу. Это чувствовалось. Потому что литература была для него не преподавательская специализация, а возвышенная сфера. И он влюблял нас в свой любимый предмет. Он не повторял учебники, биографические данные. Его выступления (скорее именно лекции, чем уроки) были эмоциональными и не тривиальными. Он заставил (по крайней мере, меня) иначе посмотреть на литературоведение. Не как нечто раз и навсегда хрестоматийно-устоявшееся, а как на такое же диалектически развиваемое, как и вся общественная мысль.

Запомнились неординарные по тем временам его оценки творчества Николая Некрасова и Владимира Маяковского. Во все самые «тёмные» времена находятся светлые головы.

Говоря о Некрасове, он рекомендовал познакомиться с точкой зрения литературоведа Владимира Архипова. Тот незадолго до этого выпустил книгу с не традиционным анализом творчества поэта, со свежими мыслями; и вступил в полемику с самим Корнеем Чуковским, с его исследованием «Мастерство Некрасова».

Про Маяковского преподаватель говорил очень категорично: «Это величайший лирик!» Мы-то изучали его как поэта-трибуна, певца ленинской политики, горлопана-революционера, борца с советским бюрократизмом… А нам открывает глаза: он лирик! И всё занятие читает любовную лирику!

Кто-то из наших преподавателей предупредил: «Не поддавайтесь его эмоциям. Он вас к экзаменам не подготовит. Готовьтесь сами».

А он и не скрывал этого. Думаю, он понимал, что за считанные месяцы человека, не знающего литературы и не желающего её узнать или не умеющего это делать, натаскать перед экзаменом сложно.

Не помню, в связи с чем, он вдруг начал рассказывать нам про философа-кантианца Валентина Асмуса. То есть повод-то оказался простым: только что во дворе университета наш преподаватель видел этого знаменитого советского учёного, одетого, по его оценке, очень бедно, не по-профессорски, поскольку, мол, голова учёного занята не бытовыми заботами, а философскими проблемами, в том числе и связанными с литературой, искусством, эстетикой. Недаром философ состоял членом Союза писателей. Наверно, Асмус мог одеваться и получше, получив Сталинскую премию за свои фундаментальные философские работы, но он, совместно с другими награждёнными, передал премиальные средства в фонд обороны (дело было в последний год войны).

Я не помню хода рассуждения преподавателя, но запомнил главное: не всё так просто, однозначно в отечественной литературе, как нас учили школьные учебники. Он бросил в наши души зерно сомнения, подталкивал к самостоятельному размышлению, анализу разных мнений. Он пытался привить нам желание самим делать выводы, а не бездумно глотать готовую литературоведческую кашку. Что-то есть в этом шопенгауэровское:

«Чтение есть простой суррогат собственного мышления. При чтении позволяешь постороннему вести на помочах свои мысли. При том же многие годны только к тому, чтобы показать, как много есть ложных путей и как плохо было бы позволить им руководить себя». («О самостоятельном мышлении».)

И, тем не менее, к каким-то практическим приёмам преподаватель нас приучал.

Помню, я выполнял домашнее задание, персонально данное мне, и подготовил выступление о каком-то писателе. Когда на уроке делился своими свежими познаниями, я боялся чего-то недосказать или сказать не так, был зажат. Он оценил моё выступление с иронией: «Ну, можно и так: уставиться в одну точку, на преподавателя не смотреть, но добросовестно изложить все факты». То ли похвалил, то ли пожурил? Скорее, и то и другое: я же всё-таки справился с темой. Странно: его оценку помню в деталях, а про кого подготовил «лекцию», запамятовал.

И по экзаменационному сочинению его совет был очень прост: «Не пытайтесь написать на пятёрку. Пишите попроще, на тройку, меньше будет ошибок». Странно, да? Я так и писал. Тем более что все предложенные темы вступительного сочинения были или неприемлемы мне (так называемая свободная тема про советскую действительность), или мною не слишком хорошо подготовлены.