Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Своих одноклассников я не запомнил. Кроме Маши – моей двоюродной сестры, дочки погибшего на фронте старшего брата отца. Безотцовщина была обычным делом. И то, что мой отец вернулся с войны и не инвалидом, выгодно отличало меня от большинства соучеников.

Меня посадили рядом с какой-то девочкой. Ничего о ней не помню кроме одного экстравагантного случая. Она не отличалась прилежностью, а однажды поразила всех творческой «находчивостью». Написав полстроки, она вдруг повернула тетрадь на девяносто градусов, и дальше её запись соответственно съехала загогулиной по странице вниз. Класс хохотал…

Я учился прилежно, с охотой, и стал первым учеником. Распуская нас на зимние каникулы, Полина Тимофеевна раздала нам книжки для чтения. Библиотеки ни в школе, ни в селе не было, и роль распространителей литературы взяли на себя учителя. Мне, как отличнику, учительница дала самую толстую книжку – «Школу» Аркадия Гайдара. Книжка понравилась, прочитал в один присест. Мог ли я тогда, зимой сорок шестого, предположить, что через много-много лет другую школу – экономическую, рыночную, я буду проходить по книгам внука этого писателя?!

Двоечник – в Москве, и снова отличник – в Сергиевке

Во второй класс я пошёл в Москве.

Отец после демобилизации снова устроился на работу в столице. Столяром на Карачаровском деревообделочном заводе (ДОК № 3). И мы с мамой переехали к нему. Жили в девятиметровой комнате двухэтажного каркасно-засыпного дома на нынешней 3-й Карачаровской улице (тогда она называлась Новым посёлком).

Нашими соседями была шумливая семейка. Детей много – трое мальчишек, а родитель один – мать, которая целыми днями пропадала на работе. Предоставленные сами себе детишки вели себя вольготно. Но жили мы с ними мирно. Я даже ни разу с ними не то чтобы подраться, но даже и не поссорился.

Однажды они пришли домой радостно возбуждённые. На одном из пацанов – армейская фуражка. Они наперебой хвастали: отец вернулся с фронта, вот его фуражка, а сам он идёт сзади, останавливаясь на улице с соседями… Это были мальчишеские фантазии. Очень желанные фантазии, грёзы. Отец их пропал без вести, как и мой. Но мой вернулся, а их – нет. Как потом они признались, фуражка слетела с проезжавшего в электричке военного.

Детям, особенно мальчишкам, очень не хватало отцов. Никто не говорил об этом, но какая-то повседневная боль-тоска угнетала пацанву…

Ближайшая школа, куда были приписаны дети с нашей улицы, 439-я располагалась в другом микрорайоне, возле завода «Фрезер». На этом месте и под этим же номером она сохранилась и по сию пору. Напрямую до школы, вроде, и не так далеко. Но между нами тогда лежал завод – «Стальмост». С 1959 года он стал «Станкоагрегатом», и, несмотря на все экономические пертурбации, сохранился до сих пор. Делали там тогда мостовые краны. Для всей страны. Наверно, и много чего ещё, но на его дворе постоянно лежали именно эти готовые к отправке длинные конструкции, прямо под открытым небом. Забора у завода не было, и мы шли напрямую, преодолевая преграды из металлических нагромождений и охранников. Охранники – у них даже были ружья – гонялись за нами. Не столько для наведения порядка, сколько для борьбы с хищениями. На готовых к отправке мостах стояли маслёнки, наполненные густой смазкой. Мальчишки отвинчивали их и использовали в качестве… чернильниц.

Ведь тогда мы ходили в школу со своими чернильницами! Это такие «непроливайки»: сверху сужающийся конус, куда макали перо. Но при ходьбе (а тем более во время шустрых игрищ или драк портфелями) фиолетовые чернила всё же выплёскивались. И эти «походные» чернильницы упаковывали в отдельные мешочки, сшитые по типу табачных кисетов. Была и другая проблема: стекло чернильниц иногда не выдерживало нашей бурной жизни. И чтобы не клянчить у родителей денег на восполнение потери и не получать нахлобучку, мальчишки и пользовались заводскими маслёнками.

Удивительное дело, но в том, 1947 году из окна школы ещё были видны ежи – металлические противотанковые конструкции. Их установили в долине высохшего ручья, отделявшего нашу школу от «Стальмоста». Почему они сохранились до той поры? Скорее всего, потому, что эти ежи расставил здесь сам завод. Он их выпускал во время войны, он их и установил, чтобы танки не прошли по низинке, и не спешил сдавать в металлолом…

С учительницей Анной Ивановной у меня как-то сразу не сложилось. Как много значат персональные отношения в начальной школе! В Сергиевке я привык быть первым учеником, со мной всегда разговаривали уважительно (Полина Тимофеевна со всеми вела себя так), а тут с первого дня – понукания, упрёки. Претензии были обоснованными: нет у меня учебников, не выполнил домашнее задание и т. д. и т. п. Но говорила она со мной уничижительно-презрительно. Возможно, за моё сельское происхождение? И не вникала в мою домашнюю обстановку.

А ситуация была сложной. Мама уехала к бабушке, которая осталась совсем одна и к тому же, после нескольких трагедий подряд с её сыновьями, стала сильно болеть. Мы остались с отцом вдвоём. Он, как и прежде, целыми днями был занят работой. На меня не обращал никакого внимания. Его жизненный принцип в отношении моей учёбы был предельно прост: тебе нужно – учись! Я бы учился, но у меня… не было учебников. Почему-то школа не обеспечила меня ими, их надо было где-то приобретать, а я об этом не решился попросить отца. Я не делал домашних заданий, или выполнял их спустя рукава. Моей высшей оценкой была тройка, а так – сплошные двойки, а то и колы.

Самый большой кол – я его запомнил на всю жизнь – Анна Ивановна поставила мне на странице тетради, которая была залита чернилами. Кто-то мне специально подсуропил, пока я отвечал у доски. Ябедничать я не стал. Кол размером в полстраницы я охотно демонстрировал как своё наивысшее достижение.

То ли учительница решила поговорить с моими родителями, то ли мама забеспокоилась и попросила свою сестру проведать меня. Тётя Клава, моя любимая и заботливая тётя, купила для меня на базаре учебник по арифметике. И вот – о, чудо! – я сразу же получил первую четвёрку.

Были и плюсы этой школы. Она располагала хорошей библиотекой, и я много читал. В основном сказки: русские народные, Андерсена, братьев Гримм.

Мы с отцом переехали жить в другую квартиру. Комната такая же крохотная – метров девять. Но она ближе к проходной завода, а главное – тихие соседи: пожилая бездетная семейная пара.

Во время войны они еле вырвались из почти окружённого гитлеровскими войсками Воронежа. Кто-то из них был бухгалтером (или оба?). Своей интеллигентностью, культурной речью, то есть нормальной, без мата и «жести», они отличались от других жителей нашего рабочего посёлка. У них (редкость по тем временам!) была домашняя библиотека. Небольшая, но она всё время пополнялась новинками. Я стал её постоянным читателем. Соседи поощряли меня.

Тогда я прочёл две новые толстенные книги – «Поднятую целину» Михаила Шолохова и «Молодую гвардию» Александра Фадеева. Из «Целины» была, конечно, только первая часть. А «Гвардия» вышла в первой редакции. Сталину роман Фадеева, как известно, не понравился: автор недостаточно отразил руководящую роль партии в краснодонском подполье. По правде говоря, её и не было, этой руководящей роли. В этом Фадеев художественно отразил реальность. Но Сталину нужна была не правда, а верность идеологии. После критики вождя маститый писатель, глава Союза писателей СССР исправил «ошибку», чему мы свидетелями теперь и являемся.

Во втором классе – и читать такие серьёзные книги?! Но я одолел их толщину и идеологию.

Из этой квартиры я ходил в школу по улице, которая ныне называется Перовским шоссе. Мостовая здесь, как и на всех соседних улицах, была булыжной. Такое покрытие было грубым, неровным, с провалами, и её постоянно ремонтировали. В тот год это поручили пленным немцам. Мы испуганно озирались на них – уже не геройских завоевателей, а униженных, в грязной одежде, копошащихся в осенней жиже. Поразительно, но мы, сами жившие впроголодь, их… подкармливали. Как уличных собак: издали бросали им булки. Вплотную подойти к пленным не разрешала охрана, да мы и сами побаивались приближаться к вчерашним врагам…

Много лет спустя я познакомился с одним из таких бывших военнопленных. Он жил в ГДР. Приехал в составе молодёжной группы, которую мы по заданию райкома комсомола встречали в аэропорту «Внуково». Неплохо говорил по-русски. При этом говорил тихо, как бы извиняясь за былое. Его фамилию – Руге я хорошо запомнил, потому что много лет спустя я познакомился с его однофамильцем – западногерманским журналистом, можно сказать другом современной России. Имя того Руге, из «Внуково», я забыл.

Когда я его спросил, где выучил русский, он признался, что в плену. Пока мы в аэропорту ждали автобус, он вспоминал, как советские люди, которых гитлеровцы пришли завоевать, подкармливали их, пленных. В том числе и его. Я не спросил, работал ли он на Перовском шоссе. Или, может, строил жилые дома, что усилиями военнопленных выросли после войны на соседних улицах в Перове и Карачарове, в других районах Москвы. Да, какая разница?

Потеряв отцов, мужей и братьев, русские не были настолько обозлены против этих тихих, униженных пленных, как это иногда изображает отечественная официальная пропаганда. У наших людей осталась боль, которую они не пытались заглушить ненавистью. Эта боль всегда жила в каждой семье, а в некоторых живёт и по сию пору. Меня удивляет, что ныне, через три четверти века после воистину Великой Победы, некоторые российские ультра-патриоты пытаются разжечь ненависть ко всему западному, в том числе к немцам, рисуя на своих машинах (зачастую германского производства!) фразы типа «На Берлин!» или: «Мало вам 1945 года? Мы повторим!».

Мы в те далёкие годы ненавидели нацистов, эсесовцев, но не немцев вообще. А к американцам после «Встречи на Эльбе» (в кавычках и без кавычек) было отношение обнадёживающе-оптимистическое: союзники!

Итак, во втором классе 439-й школы я – двоечник. И скорее всего, остался бы на второй год. Но после нового года меня снова отправили в Сергиевку.

В сельской школе программу проходили с отставанием недели на две, а память у меня была неплохой, и в первый же день я получил две пятёрки. Мама об этом узнала, ещё до моего возвращения – ей сообщили мои одноклассники, раньше меня встретив её на улице.

Табель успеваемости с позорными московскими оценками я в Сергиевку не привёз. Полина Тимофеевна решила, что её лучший ученик и в столице не подкачал, на предоставлении официальных отметок не настаивала, и я, стыдливо скрыв свой провал в Москве, благополучно закончил второй класс хорошистом. Конечно, мои сельские оценки всё равно перевесили бы по итогам года московские неуды, и меня бы перевели, но мне было ужасно стыдно перед любимой учительницей за позорную московскую учёбу, я не посмел ей признаться. Ну, а в третьем классе, я уже на законном основании вернул себе доброе имя лучшего ученика.

Этот период учёбы, последний сельский, запомнился несколькими эпизодами.

Нас стали посылать на колхозные поля убирать колоски. После косилок и молотилок или после комбайнов потери были громадные. Но подбирать на гигантских, разметнувшихся до горизонта полях вручную, по-моему, это дурное занятие, лишь для галочки и отчёта перед районом.

Вероятно, из-за этого моего подсознательного ощущения бестолковости нашего выхода на поле, я с бо́льшим интересом занялся поиском зайцев, которые прятались под копнами соломы. Пошебуршишь – ошалелый косой выскочит и даёт стрекача под наше улюлюканье. Там впервые Полина Тимофеевна осталась мною сильно недовольна. Она не накричала на меня, но сказала какие-то неприятные мне слова, которые охладили мой пыл гончего и своенравного пса.

Нас перестали гонять на эту безумную работу: мешок колосков, набранный всей ватагой за целый день, – это глупо. Видимо, и наверху это поняли.

На ноябрьские праздники мы подготовили концерт. Номер, в котором участвовал я, был довольно распространённым в те годы. Это – пирамида. Выстраиваются ребята в определённом порядке, залезая друг на друга, а одного поднимают на самый верх… На вершину пирамиды поднимали меня – не потому, что я самый вёрткий, а потому, что самый лёгкий. Был я тогда тощим «шкелетом».

А после праздничного концерта колхоз нам то ли за собранные колоски, то ли просто по-отечески и, разумеется, с согласия районного начальства, закатил праздничный обед. Для всей школы сварили в огромных котлах такие вкусные щи, с таким сочным мясом, что запах и вкус этого пиршества запомнились на всю жизнь, они стали неким эталоном вкусной и здоровой пищи. Понятно, почему это так врезалось в память: может, впервые за несколько лет мы до отвала поели настоящую мясную пищу. А то ведь многие питались лебедой или промёрзшей картошкой, в лучшем случае. Летом – плюс тем, что даёт свой огород. Ну и изредка – яичницей и курятиной. И, разумеется, спасало нас от голода молоко собственных бурёнушек.

Но мяса ели очень мало, очень редко. Только когда по осени или зимой забивали телёнка или барашка. И то не всё это шло на еду. Мясо было деньгами, за которые можно было купить дрова, керосин, корм, на мельнице помолоть рожь и пшеницу, нанять пахаря для своего огорода или крепкого мужичка для поправки забора, крыши и т. д. Возможно, мясо также шло на уплату налога. Но точно утверждать это не могу. Если и шло, то в виде живой скотины.

Странно, но я не помню, что я читал в третьем классе. Я тосковал по хорошим книгам, попросил родителей присла В школе библиотеки не было. Полина Тимофеевна своих книг в большом количестве для нас не имела. Давала читать другая учительница – сестра моего деда Софья Романовна. Она жила рядом со школой, приглашала домой, открывала сундук: «Выбирай!». Я выбирал. Но что именно выбирал, не запомнилось.

Зато помню её рассказ, как с горы, где стояла церковь, строчил пулемёт. «Белые?», – спросил я, уверенный услышать подтверждение. «Нет, красные», – удивила меня Софья Романовна. Тогда впервые узнал, что в нашем селе были восставшие крестьяне. «Они строчат, а мы на пол…» Она жила в доме, который был единственным в Сергиевке кирпичным. Так что стены были надёжной защитой.

А вот про кино помню отлично. Поскольку оно было редкостью. В школу приезжала кинопередвижка. Крутились бабины. Мы сидели вокруг и с замиранием сердца смотрели про Василису Премудрую и Кащея Бессмертного.

Сказками любили баловать советскую детвору. Вот только скрывали, кто в жизни – Кащей и Баба Яга, а кто – истинный спаситель русского народа от врагов его…

В «единоначальной» начальной

«Не те вы учили алфавиты,

не те вас кимвалы манили,

иными их быть не заставите —

ищите иные!»

Андрей Вознесенский, «Сначала».

После третьего класса родители снова меня забрали в Москву. В начальной школе № 668 (она давным-давно ликвидирована, стояла на нынешнем Перовском шоссе), куда мы пришли с мамой, меня не хотели допускать до четвёртого класса. Да, в открытую говорила директриса, оценки у мальчика хорошие, но в сельских школах требования слабее, и он может оказаться не успевающим, пусть снова походит в третий класс. Я – чуть не в слёзы, не хотел терять год. Да и мама тоже. И меня приняли в четвёртый класс условно.

На первых же занятиях я с ужасом узнал, что мои новые одноклассники уже второй год будут изучать иностранный язык – немецкий! Мой отец иногда, особенно в подпитии, «шпрехал». Я уже умел считать по-немецки до десяти: «айн, цвай, драй…». Узнав, какая немецкая буква соответствует русской, я начал смело писать по-немецки. Например, слово «дом» так и писал «по-немецки» «dom». Как всё просто! Одноклассники вдоволь поиздевались надо мной… На моё счастье иностранный язык в начальной школе отменили. Английский я начал изучать в пятом классе.

Нашей учительницей была довольно пожилая женщина. Похожая на Фаину Раневскую, но далеко не такая умная и тем более остроумная. Она не оставила отрицательный след в моей душе и памяти, но и положительный тоже. Я даже не могу вспомнить её имя и отчество. А ведь учился у неё целый год!

В чём я продвинулся, учась в четвёртом классе, так это в «общественной жизни». Во-первых, я вступил в пионеры. Не сразу. По итогам первой четверти у меня была одна тройка – по русскому языку. С грамотёшкой у меня всегда были проблемы: надо ведь всё зазубривать, а я это не любил и не умел делать Мне дали время на исправление, я пообещал и со следующей четверти стал полным хорошистом.

Во-вторых, торжественно обещая быть активным, я принимал участие в самодеятельности. Пел в классном хоре, играл в сценках. Стал поселковой знаменитостью после того, как выступал в комбинатовском клубе в роли внучка, который, по версии Корнея Чуковского, ждёт-не дождётся, когда умрёт бабушка, и вот тогда он покрутит на её швейной машинке.

Что ещё? Ах да, чуть не забыл самое главное: впервые влюбился. В одноклассницу Надю Мухаметдинову (видимо, с детства меня что-то привлекало в азиатских натурах). Безответно, то есть она никакого особого внимания на меня не обращала. Но, может, потому не обращала, что и я никак не проявил своих «чувств»: портфель не носил, провожать не напрашивался, за косички не дёргал. Я даже не помню, как она выглядела. Лишь то, что – брюнетка с слегка зауженными глазами и густыми тёмными бровями. На сохранившейся у меня общей фотографии класса, увы, её нет, в тот день она не пришла на занятия. Так что образ остался чисто умозрительным.

Сейчас, как я полагаю, в Москве нет отдельных начальных школ. Тогда их было ещё сравнительно много, как отголосок старой системы «ликбеза» – ликвидации безграмотности. Ведь до Второй мировой войны и с четырьмя классами образования человек уже считался грамотным. А после войны стало обязаловкой – получать хотя бы неполное среднее образование, то есть оканчивать семь классов.

Трудно, когда у тебя не один учитель…

После начальной школы я снова попал в ту же 439-ю, где я так неудачно учился во втором классе. Сколько же тогда, несмотря на тяжёлые условия жизни, было детей, если меня зачислили в пятый с буквой «Д»: то есть только пятых классов было пять! Занятия шли в две смены. И это притом, что школа было чисто мужской.

Раздельное обучение тогда велось с пятого класса. Позже это оценили как педагогическую ошибку, но такое разделение и в истории советского образования было.

В пятый «Д» собрали всех пришельцев. Конечно, многие влились сюда из нашего класса начальной школы, но были и совершенно нам не знакомые. Однако между собой мы притёрлись быстро, а вот притираться к новым учителям-предметникам, к их обилию, к их разнообразию требований и реакции на наше далеко не идеальное поведение пришлось очень долго. Пожалуй, за весь пятый класс мы так и не сроднились с некоторыми учителями.

Я даже не всех из них могу вспомнить. Например, кто нам преподавал географию? Ни имени её, ни образа не запечатлелось. А ведь она тоже какую-то роль сыграла в моей жизни. Мне было поручено подготовить доклад о путешественнике и писателе Владимире Афанасьевиче Обручеве. Может быть, я и сам вызвался его сделать, прочитав «Землю Санникова»? Эта фантастическая книга меня заворожила. А что, вдруг действительно где-то вдали от суши, посреди Ледовитого океана есть неизведанная земля? На детскую душу так легко может подействовать сказка! Я подготовил конспект о путешествиях Обручева, сделал сообщение на уроке. Получил «пятёрку».

Конечно, я не касался политической стороны жизни этого знаменитого учёного – академика, Героя Соцтруда, лауреата советских премий, имя которого осталось на карте страны. Да и откуда я мог узнать, что он был… кадетом, а не большевиком, что родом не из пролетарской семьи, как было модно это подчёркивать, а внук генерала и сын царского полковника. Но, несмотря на такое происхождение, ему, родившемуся ещё при Александре Втором, удалось выжить в сталинское лихолетье и дожить до девяносто двух лет… Может, «вождю всех народов» увиделось в фантастической «Земле Санникова» художественное прикрытие тяжести жития в ГУЛАГе?

Я любил читать фантастику, приключенческую литературу: Жюль Верн, Герберт Уэллс, Алексей Толстой, Александр Беляев, Григорий Адамов… Но там, мне было совершенно очевидно, что всё выдумано. А Владимир Обручев, реальный путешественник и первооткрыватель, так наполнил свой художественный вымысел живыми деталями, что невольно поддаёшься иллюзии, что это – какая-то неизведанная реальность. Предполагаю, его биография и его книги так сильно подействовали на меня (хотел я того или нет), что они повлияли на мой витиеватый жизненный путь, приведший впоследствии на Север. Но мог ли я тогда предположить, что буду рулить судном, плывущим по Ледовитому океану чуть южнее предполагаемой Земли Санникова!? И мог ли я нафантазировать, что буду путешествовать по Оймяконью, где побывал в экспедиции сын Владимира Афанасьевича геолог Сергей Обручев!?

Коли я начал с географички, расскажу ещё об одном воспоминании, связанным с нею. В седьмом классе она преподавала нам конституцию. Был такой предмет. Скучнейший, нуднейший. Но необходимый для понимания каждым подрастающим советским гражданином, что у нам лучшая в мире Конституция, а потому, разумеется, мы самая свободная страна. Когда обсуждалась статья о создании Союза ССР, то какой-то продвинутый одноклассник вдруг спросил: «Если Союз – добровольный, значит из него можно выйти?» Учительница остолбенела. А тот продолжал: «Я слышал, что Грузия хотела выйти из СССР. Почему же ей не разрешили?» Учительница побледнела. Видно было, что она очень испугалась такого поворота темы. Но и отмалчиваться в притихшем классе не посмела. «От кого слышал?» – перешла она в контратаку. Мальчишка не сдрейфил: «Да весь Кавказ об этом говорит».

Насколько помню, «знатока конституции» не вызывали к директору, на педсовет или куда покруче. Скорее всего, учительница на него не донесла. А как об этом доложить? Это же ей самой пришлось бы отмазываться: почему на вашем уроке такие вопросы возникают? Попало бы самой учительнице.

Тогда я впервые услышал об этом грузинском конфликте. Вероятно, до нашего одноклассника, хотя он и не грузин, дошли отголоски так называемого «Мингрельского дела» 1951 года. Мне, пожалуй, впервые запало это происшествие в память, как несовпадение Основного закона и реальной жизни: если Союз добровольный, то почему же разговоры (только разговоры!) о возможности выхода посчитали преступлением? И почему вопрос об этом событии так опасен?

Самую добрую память о школе у меня оставила наша классная руководительница Ольга Фёдоровна Ушакова. Не яркой внешности, худая, с негромким голосом. И предмет у неё не самый популярный – химия. А всё же постепенно она подобрала ключики к нашему шебутному классу.

Скорее из уважения к Ольге Фёдоровне, чем из любви к предмету, я начал ходить на кружок химии. Что-то мы переливали из пробирки в колбу или наоборот. Было и домашнее задание – получить кислород. Купил марганцовку, что-то там похимичил, набрал кислород в банку. Принёс в школу. На кончик школьного пера прицепил кусочек спички, поджог его. Открыл банку. Опустил туда ручку. Пламя ярко вспыхнуло, по стенкам банки полетели расплавленные кусочки металлического пера – доказательство наличия кислорода в банке! Садись – «пять»!

Потом Ольга Фёдоровна привлекла меня к политической жизни: я стал политинформатором. Вырезал заметки из выписываемой отцом газеты и читал их на еженедельной классной политинформации. Тогда наибольший интерес вызывали национально-освободительное движение в странах Африки (помню, часто читал про Тунис) и война в Северной Корее, в которой участвовали американцы и китайские «добровольцы». Про советских «добровольцев» газеты не сообщали.

Приключения в классе случались чуть не каждый день.

Кто-то из окна выбросил чей-то портфель на улицу. Больше часа держала нас Ольга Фёдоровна в стоячем положении, чтобы найти виновника…

Кто-то сломал ножку учительского стула. Опять несколько часов стоя держала она нас, чтобы виновник сознался.

Прогуливать уроки – это в нашем классе случалось часто. Кто-нибудь опоздает к занятиям – и предпочитает прийти к следующему уроку, или вообще на следующий день, сославшись на разболевшийся зуб. Кто-то захочет избежать контрольной работы: и лучше уж прогулять, чем получить дома нахлобучку за двойку. Я никогда не прогуливал. Контрольных не боялся, даже если и не очень был к ним готов. Но однажды поддался всеобщему бойкотному настроению. Мальчишки обиделись на какого-то учителя (кажется, на физкультурника). Решили своим прогулом высказать ему своё «Ф», насолить публично, на всю школу. Не помню, чем именно заслужил учитель такой негатив, но и я, примерный ученик, и другие отличники и хорошисты были единодушны в своём протестном порыве. И эта всеобщность в столь опасном нарушении дисциплины нас как-то успокаивала в смысле расплаты за содеянное со стороны педагогов. Хотя холодок опасности всё же закрадывался в душу.