Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Прогуливали мы возле глубокой ямы, что зияла напротив входа в школу. Про неё я уже говорил. Это там «Стальмост» устанавливал противотанковые ежи. Но к тому времени ежей уже убрали. А низинку стали использовать как карьер. На этом пустыре мальчишки нередко проводили время, жгли костры, курили…

Большие претензии возникали к нам чуть ли не ежедневно за чрезвычайно неуёмное, шумное поведение во время перемен. После камерной начальной школы, здесь, в длиннющем коридоре ощущался простор: бегали как на стометровку, играли в салочки, стучали лямку и т. д. Однажды так мне саданул по голове какой-то особо шустрый пацан, что у меня из глаз искры посыпались, и я чуть сознание не потерял. Порой, и до шишек сшибались, и до крови. Иногда даже затевалась драка, которая потом непременно продолжалась вне школы. В туалете курили нагло. Пользуясь тем, что большинство учителей – женщины, и они не всегда решались зайти в наш туалет.

Нашей грозой был директор школы – Рафаил Тарханович Мирзоян. Огромного роста, что редкость для армян (а может, он выглядел крупным на фоне детворы и женщин-учительниц?), он ещё к тому же умел так злобно таращить свои тёмные глаза, что становилось не по себе. Вспыльчивый и сильный, он мог схватить одной рукой расшалившегося бегуна, приподнять его и почти на весу переправить к себе в кабинет. Его боялись.

А вот молодую учительницу английского Аду Исааковну Коген не боялись. Над ней откровенно издевались. Шушукались, негромко произносили неприличные слова, в открытую задавали хамский вопрос: «А вы были под полковником?» Подкладывали на её стул кнопки… Часто преднамеренно доводили её до истерики, пользуясь именно тем, что довести её до такого состояния было раз плюнуть. Более выдержанных учителей не доводили – бесполезно, и себе же сильнее навредишь.

Откровенно противились её наказаниям. Как-то она стала выгонять из класса парня, который никак не мог успокоиться после перемены. Тот упёрся. Она потащила его за шиворот, но в дверях он извернулся, царапнул ногтём ей руку, пошла кровь. Англичанка со слезами убежала к директору. Часа два потом Ольга Фёдоровна песочила нас, не отпуская домой. А это, кстати, было одним из самых неприятных наказаний – задержка в школе. Ещё неприятнее – вызов родителей в школу. Многих за такой вызов потом дома колотили.

Моя мама ходить в школу из-за болезни не могла. Отец принципиально не ходил на родительские собрания. Более того, он даже перестал интересоваться моими оценками, и в дневнике я, как уже говорил, вплоть до седьмого класса расписывался за него! Да и специально моих родителей в школу ни разу не вызывали. Замечания были, но учился я не плохо.

Правда, вначале и не очень хорошо. Хотя старался. К той же Аде Исааковне в конце четверти обратился с просьбой дополнительно поспрашивать меня, чтобы она вывела мне твёрдую четвёрку. Четвёрку я добился. Получал и пятёрки. Но как преподавали английский, это не позволяло нам ни говорить на нём, ни читать оригиналы. И таким методом «проходили» иностранный язык вплоть до выпускного класса. Чтобы поступить в институт, надо было дополнительно заниматься.

Наибольшие проблемы я испытал в пятом классе с математикой, особенно с алгеброй. Почему-то мне с трудом давалось решение задач со всякими там неизвестными. Вот это «из одной трубы наливается, из другой выливается» доводило меня до истерики. Я даже впервые в жизни обратился за помощью к отцу: всё-таки он семь классов окончил! Но и он чаще всего был бессилен.

Математик Фёдор Исаакович Танцман был толковым учителем и очень требовательным, даже жёстким. Он не жаловался директору или классному руководителю, он умел сам наказать за недисциплинированность. Помню, какой-то шутник, стоя у доски за его спиной, стал гримасничать, математик понял это по нашим смешкам. Не разворачиваясь, учитель схватил шалуна за то, что попалось ему в руку, и поставил впереди себя. Двойка – и всё!

С шестого класса мои отношения с математикой наладились, я стал хоть и не лучшим учеником по этому предмету, но твёрдым хорошистом. Однако у самых отъявленных двоечников дела по-прежнему были плохи. И однажды их нелюбовь к математике и, соответственно, к Фёдору Исааковичу отразилась на мне.

Мы писали контрольную. Учитель на некоторое время вышел. Его так боялись, что и без него вели себя смирно. Он стремительно вернулся в притихший класс, спросил: «Как дела?» «Как по маслу», – почему-то вырвалось именно у меня, хотя на самом деле это было не так: я еле справился с заданием. Когда мы шли домой, я вдруг понял, что нахожусь в каком-то вакууме. Вроде, вышли все вместе, а на пустынной и длинной дороге к дому оказался один. Чувство тревоги меня заставило побежать.

И тут из-за бугров на пустыре выскочила кодла одноклассников. Один, самый хулиганистый парень с нашей же улицы Витька Кособрюхов, подбежав, стукнул кулаком мне прямо в глаз. Я опешил: хотя он был противный парень, но у меня никогда не было с ним ссор.

Оказывается, двоечников разозлило моё самоуверенное «как по маслу». «Скажи спасибо, что я с тобой по-свойски, – миролюбиво предостерёг мои ответные действия «добренький» Витя, – а то бы отметелили как следует…». За что? Я не был любимчиком Фёдора Исааковича и тем более подхалимом. Чтобы не выпендривался? Но вырвалось это «масло» у меня совершенно случайно, без задней мысли кого-то подначить. На мне вымещали свою злобу за неудачи по математике?

Мне показалось, что Кособрюхов специально вызвался «дать мне в глаз», так сказать, по-добрососедски, – другие могли врезать и посильнее. В общем-то, я на него не очень обиделся. Я знал, какие бывали жестокие побои, когда хотели «отметелить».

Казалось бы, мы были все в одинаковом положении – нищие, полуголодные, плохо одетые, а почему такое озлобление? Не понятно.

Мы, карачаровские, дрались с фрезерскими. Благо возле школы – большие пустыри, и было где развернуться для «битвы». А ещё тогда сохранялась глубокая водоотводная канава, куда машинами ссыпали с завода «Фрезер» металлические отходы: стружку, всякие стержни, бракованные инструменты и заготовки (неужели нищей стране не нужен был металлолом?)! Десятки пацанов с битами, прутьями наперевес друг на друга – зачем? Почему?

Я старался избегать этих массовых стычек, возникавших по непонятным для меня причинам. Тем более с применением «оружия» – железок. Дрались потому, что исстари на Руси повелось идти с кольями деревня на деревню? Но те могли делить покосы или девок. А мы-то что делили? Или бились русичи, потому что чрезмерно хватили на грудь и руки чесались. Но мы-то были трезвыми. Даже территории у нас были разные и далеки друг от друга. И мы тогда не выделяли среди нас ни кавказцев, ни мусульман… Мы же не дрались за «святую Русь», не защищали Москву от нашествия мигрантов – тогда такое понятие-то не было нам известно, к тому же более половины москвичей были приезжими из других регионов страны. Просто дрались, чтобы дать выход эмоциям, накопившемуся негативу от тяжёлой жизни? Неужели эта злобность, враждебность даже к таким же по социальному уровню соседям в крови у нас, у русских?

Хотя «национальный вопрос», не так яростно, как ныне, всё же интересовал пацанву. Однажды Фёдору Исааковичу прямо на уроке задали лобовой вопрос, какой он национальности. Тот не смутился, не оборвал смельчака, ответил, не задумываясь: «белорус». Он действительно был родом из Белоруссии. Нацистское нашествие выгнало оттуда евреев на не оккупированную территорию. И его в том числе. Хихикнуть в классе на его ответ никто не посмел. На перемене, конечно, поиздевались.

И англичанке Аде Исааковне тоже задавали вопрос о её национальности. Но, поскольку она на всё нетактичное реагировала истерично, то и ответ был соответствующим.

Почему-то многих тогда очень волновал злополучный «еврейский вопрос». Хотя на нашей рабочей окраине не было «засилья» евреев, да и в классе был лишь один – Иосиф Ременник. Ёся был хилым, напуганным, слабохарактерным мальчиком. Его мог каждый обидеть, сдачи он не давал. Но, привыкнув к его покорности, перестали трогать – без ответной нервной реакции третировать было не интересно.

Коль затронут национальный вопрос, отмечу, что с нами учился китаец – Женя Фунжансян. Точнее, наполовину китаец. Учился слабо. В седьмом классе даже встал вопрос о его второгодничестве. А это никому не нужно было: ни семье, ни школе, у которой портилась статистика. Ольга Фёдоровна почему-то попросила меня позаниматься с ним, подтянуть до тройки. Мы до этого с ним не дружили, но по заданию учительницы стали вместе делать дома уроки. Жили недалеко друг от друга, и то он ко мне приходил, то я к нему.

Отец его был чистокровным китайцем, который в годы нашей Гражданской войны, как и сотни тысяч его земляков, примкнул к большевикам, встал на защиту «пролетарских завоеваний». Вообще-то большинство «интернационалистов» в конце концов были уничтожены Сталиным, если не вернулись на свою родину. Это в лозунге хорошо звучит «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В жизни, в советской, реальность была далека от большевистских лозунгов, и даже «пролетариев всех стран» запросто ставили к стенке, без суда и следствия. Отец Жени как-то сумел выжить в этой революционной или, скорее, в контрреволюционной ситуации, если считать революцией свержение царя, а не большевистский переворот.

Имя у отца было русское – Александр. И я шутил над Женькой: «На самом деле твоя фамилия – Фун. Жан – имя. Сян – отчество». А что, всё совпадает…

Мама Жени – простая тамбовская крестьянка. Где с мужем пересеклись её пути, не знаю. Может, китаец, выполняя «интернациональный долг», участвовал в подавлении восстания крестьян на Тамбовщине? Потому, возможно, и не попал под «Красное колесо»? Не знаю. Но как-то эта такая редкая для Москвы семейная пара оказались в столице. Они родили и вырастили оболтуса. Выглядел он странно: внешне чистокровный узкоглазый азиат. Только крупнее «стандартного» китайца. Светлее лицом. И с чистейшим московским говором. Это сейчас у нас на каждом шагу – китаец. А то и два. В 21-м веке на Красной площади – их больше, чем россиян. Но тогда они были зоологической экзотикой, особенно дети.

Моя мама, послушав, как я настойчиво заставлял своего подопечного учить уроки, испуганно спрашивала: «А он не прибьёт тебя? Он такой здоровый… А ты так строго с ним…» Я действительно вёл себя с ним очень строго, и он действительно выглядел намного крупнее меня. Но этот увалень был добродушным, незлобивым. И с удивительной памятью.

Читаем, каждый про себя, учебники. Я раз прочёл, другой. А он уже вертит головой. «Читай», – командую я. «Да, я уже всё запомнил», – с хитроватой улыбкой ещё сильнее суживает свои глаза-щёлочки. И рассказывает мне почти точь-в-точь по книжному тексту. А я тут сижу мурыжу… Ну, если у тебя такая память, то почему ты двоечник?

Он не любил читать учебники, но запоем проглатывал художественные произведения. И, поскольку память у него действительно была феноменальной, то он мне очень подробно пересказывал прочитанное: «Капитана Врунгеля», например, ещё что-то приключенческое… Да так чётко и красочно, что мне самому даже и читать эти книжки уже не хотелось.

В общем, я дотащил его до экзаменов, он нормально их сдал, поступил в техникум. И неплохо устроился в железнодорожной отрасли. Потом случайно встретились: он уже семьёй обзавёлся, выглядел вполне благополучным, довольным жизнью…

Судомодельный кружок «Манилова»

И ещё в одном деле проявил я свои «педагогические» склонности. Начитался книг про море, насмотрелся в музеях потрясающе эффектных моделей линкоров и крейсеров, сделал модель яхты, о чём уже рассказал выше, и возомнил себя крупным специалистом. Поэтому, вняв предложению учителей шефствовать над младшими учениками, согласился вести судомодельный кружок в четвёртом классе.

Как ни странно, записалось около десятка мальчишек. На первое занятие я пришёл… в одежде Манилова. Сразу после репетиции школьного спектакля по «Мёртвым душам» Гоголя.

Чему я мог научить ребят, если был лишь на три года старше и не имел никакой судомодельной подготовки? На первом занятии показал морскую флажковую азбуку. Я и сам-то её толком не знал, показывал, держа перед собою книжку.

На втором занятии мы клеили бумажные модели судёнышек. Ребята охотно этим занимались. Но дальше надо было делать следующий шаг – начать вытачивать модели из дерева. А как это сделать, если нет в школе ни мастерской (тогда ещё не было уроков труда), ни инструментов, ни нормальных деревяшек? Не у всех же отцы работали на деревообделочном производстве. Скорее, на металлообрабатывающем. В общем, благое дело загнулось…

Но для меня это был серьёзный жизненный урок: берись только за то, что можно реально осуществить, не занимайся маниловщиной, не обещай несбыточного.

Маниловым я стал по предложению учительницы литературы и русского языка Любови Ивановны. Я уже рассказывал про спор с ней по поводу бабушкиного слова «беремя». И про то, что по русскому языку у меня были традиционные трудности: еле-еле вытягивал на четвёрку. Но конфликтов лично с ней у меня не было.

Она казалась мне в общении с нами суховатой. Никаких разговоров на посторонние темы не допускала. Лирическими эмоциями не отличалась, даже если заходила речь о стихах. Но однажды я узнал её с неожиданной стороны. Когда наступило лето, нам организовали плавание на речном теплоходе по водохранилищам и каналу. Это тогда была распространённая премия по завершению учебного года.

Теплоход остановился у пристани «Хвойный бор». Она, кажется, до сих пор существует. Вот только не уверен, что сейчас там так же безлюдно и без построек, как в настоящем хвойном бору. Я отстал от группы, увлёкся «заячьей капусткой». Есть такое ажурное растеньице кисловатое на вкус. Мы её активно поедали. За неимением тогда бананов, апельсинов и прочей витаминной экзотики.

И вдруг среди могучих елей раздался красивый женский голос. Что пела Любовь Ивановна, не помню, но пела так – даже меня, мальчишку, проняло. Её сильный, глубокий, грудной голос заполнил всё хвойное пространство, как в концертном зале. Я не знаток музыки, но убеждён, что пела она не фальшиво. Жаль, что на школьных вечерах она ни разу не проявила свой талант. Как-то не было принято устраивать совместные выступления преподавателей и учащихся. Это, на мой взгляд, большое упущение.

Почему она именно меня выбрала на роль Манилова? Возможно, за сладковатую мордочку, за мягкий голосок. Но эта роль не завлекла меня на театральные подмостки. Даже и не мечтал об этом.

В отличие от моей «жены». Её роль великолепно исполнил одноклассник Толя Николашкин. Мы тогда не знали, что есть на свете театр Кабуки. Но у нас ведь была чисто мужская школа, и не приглашать же на внутришкольное представление «артисток» из женского учебного заведения (а наверно, зря, что этого не делали). Это ничего, что Николашкин был на несколько сантиметров выше меня: «Маниловы» принимали «Чичикова» и вели с ним «душеобволакивающий разговор», сидя за столом. К тому же на нём было роскошное барское платье, на голове – чепчик, а в руках веер, которым он игриво размахивал, привлекая внимание покупателя мёртвых душ… Толя так увлёкся сценическим искусством, что потом, не поступив в театральный, устроился в какой-то театр осветителем. Лишь бы быть в объятиях Мельпомены!

«Отличается твёрдым характером…»

Каждая школа гордится своими выходцами, ставшими знаменитыми. Не знаю, есть ли сейчас в 439-й какой-то стенд, альбом или что-то иное с рассказом о лучших выпускниках этого заведения.

Самым знаменитым учеником моего времени в нашей школе был Эдуард Стрельцов, будущая звезда советского футбола, один из самых ярких центрфорвардов сборной страны.

Он учился на два класса старше меня. Уже в школе был заметной фигурой. Потом его взяли на «Фрезер», и он играл за заводскую команду. Вскоре Эдика перевели в команду мастеров – в московское «Торпедо». И уже в девятнадцать лет он вошёл в сборную! Но счастливая звезда Стрельца очень быстро закатилась: тюрьма. Большой срок получил за изнасилование… Впоследствии стали говорить, что его подставили. Якобы те, кто хотел ослабить команду-соперницу. И, тем не менее, несмотря на судимость Стрельцова, имя этого одного из лучших советских нападающих теперь носит стадион на берегу Москвы-реки.

Другие знаменитости – выпускники 439-й мне не известны. Хотя, наверняка, есть среди них успешные люди.

В сентябре 2015 года я побывал возле школы. Выглядит она совсем иначе. После капитального ремонта и реконструкции она преобразилась. Под разноцветным панцирем керамической облицовки не узнать старый, серый облик типового здания образца середины 1930-х годов. Признаюсь, эта пестрота зелёных, салатовых и жёлтых квадратов по всему зданию мне показалась аляповатой. Но это лучше серости сталинской эпохи. К тому же ближе к детскому восприятию.

Здание расширено – за счёт торцевых пристроек. Выглядит солиднее.

Перед школой – разноцветные тротуары. Тут цветовая гамма смотрится гармоничнее. Как и расцветка спортивной площадки. И современное покрытие – полиуретановое. Эстетично, мягко и безопасно. А в наше время на шлаковой тёрке мы постоянно получали ссадины.

На здании появилась мемориальная доска с перечнем фамилий бывших учащихся школы, погибших в 1941–1945 гг. Среди них есть и женские фамилии. Значит перед войной девочки и мальчики учились вместе. Во время моей учёбы здесь об участниках войны, минувшей лишь несколько лет назад, тем более о погибших, почему-то не вспоминали. Даже в День Победы.

По всему видно, что на реконструкцию здания и территории потрачено немало денег. Бюджетных, или появились иные возможности у школы?

Впрочем, это уже не обычная средняя школа. Теперь у неё сложное название: «Среднее бюджетное общеобразовательное учреждение, средняя школа № 439. Инженерный лицей “Интеллект”». Так-то вот…

Кто повлиял на инженеризацию обычной средней школы? Сосед – завод «Фрезер»? Но некогда могущественное предприятие, рождённое на окраине столицы во время первой пятилетки индустриализации, сейчас, скорее всего, само еле выживает… Если не «Фрезер», то кто же? Впрочем, район промышленный, предприятий, в том числе и с высокими технологиями, немало. Есть и научные учреждения, и проектные, и вузы…Так что интеллект «Интеллекту» обеспечен…

После окончания седьмого класса школа выдавала выпускнику характеристику. Тем более тому, кто не собирался переходить в восьмой класс этой же школы. Выданная мне характеристика, которую написала Ольга Фёдоровна, меня, откровенно говоря, очень удивила: какой же я хорошенький, даже и не подозревал. Точнее, никогда не задумывался о себе, о своих достоинствах. Привожу этот документ, составленный в духе советских канонов. Это, конечно, не характеристика героев антинацистского фильма «Семнадцать мгновений весны» («характер нордический»), но тоже достойна исторического внимания.

Характеристика

Панков Анатолий в 1952 году окончил 7 классов 439-й мужской средней школы Калининского района.

Панков Анатолий – пионер; имеет хорошее общее развитие и способности.

За время пребывания в школе он учился хорошо, по всем предметам получая оценки «четыре» и «пять». Проявлял большую пытливость к техническим вопросам. Активно участвовал в школьном химическом кружке и в кружке юных судостроителей при Московском городском доме юных пионеров.

Отличается твердым, насто[й]чивым характером, честностью. Всегда аккуратен и дисциплинирован. Хороший товарищ: многим помогал в учёбе.

Активно участвовал в различных видах общественной работы.

За отличное несение дежурств имеет благодарность от администрации школы.

Классный руководитель [подпись О. Ф. Уткиной]14 июня 1952 года.

Тут, конечно, есть одно преувеличение: будто я занимался в городском доме пионеров. Да, как уже сказал, ездил туда несколько раз. Но позаниматься так и не привелось. Впрочем, Ольга Фёдоровна о таких деталях и не знала: стремился, ездил – и ладно.

Недавно в своём архиве нашёл табель успеваемости. Оказалось, что у меня там записано не только замечание о моей вертлявости и разговорчивости на уроках (одно единственное!), но и благодарность за хорошее дежурство во время перемены. Это ж надо! Но такой «трудовой подвиг» я совершил уже в седьмом классе. К тому времени мы всё-таки чуточку повзрослели и слегка угомонились.

Зато с оценками – порядок. С итоговыми – по четвертям и по году. Кроме физкультурных.

В техникум поступил с двойкой

В те годы, вопреки существующему убеждению, советская школа не была бесплатной. Те, кто продолжал учиться после обязательного неполного среднего образования (тогда – семиклассного), обязан был заплатить государству за учёбу в восьмом, девятом и десятом классах. И в бедных семьях, особенно где не было отца, это тем более подталкивало к скорейшему получению профессии. Со слабой подготовкой – в ремесленные училища, кто посильнее – в техникумы.

Не могу сказать, что наша семья была бедной. Отец ведь неплохо зарабатывал. Но непрочное семейное положение, когда мама болела, работать не могла, а отец уже почти в открытую гулял на стороне, заставляло меня задуматься, какой выбрать путь на этой развилке. Учиться в школе ещё три года на иждивении отца с непонятной дальнейшей перспективой в получении профессии и платить за эту учёбу или поступить в техникум, где платят стипендию и уже через четыре года ты – дипломированный специалист с гарантированным местом работы и заработка? Родители меня не подталкивали, но я сам решил выйти на путь самостоятельности.

Вооружённый школьной характеристикой, я стал выбирать, куда бы сдать документы. Выбирал я не один. Мы, трое одноклассников – ещё Володька Смирнов и Ванька Драгунов, сообща решали, какую выбрать профессию. Точнее, какой техникум.

Сейчас почти все техникумы стали называться на западный манер колледжами. А тогда были училища – медицинские, педагогические, музыкальные, цирковые; все остальные специальные средние учебные заведения – техникумы. Техникумов в Москве была прорва. Прожорливая столичная промышленность требовала постоянного пополнения специалистами среднего звена.

Не помню, почему мы выбрали электромашиностроительный техникум, который располагался далеко от нас – на Большой Грузинской улице, в бывшей церкви.

Мужчина, принимавший заявления, поинтересовался, на какое отделение мы нацелились. «На электротехническое», – дружно ответили мы. Он покачал головой: «Туда очень большой конкурс: обычно больше десяти человек на место. Советую – на инструментальное отделение». Мы на месте посовещались и согласились. Не было у нас очень твёрдого выбора специализации. Главное – поступить.

Заполняя анкету, я столкнулся с непонятным мне вопросом: «Кто из ваших родственников был репрессирован?». На вопрос «Чем вы занимались до 1917 года?» (представьте, ещё сохранялся этот кардинальный вопрос о твоём «правильном» происхождении!), я смог ответить без подсказки. О родственниках, которые могли бы оказаться на оккупированной немцами территории, я тоже был в курсе (и это зачем-то надо знать в не секретном учебном заведении). А вот по поводу «репрессированных» – я даже не понимал, что означает это слово. Сейчас в это трудно поверить, но было именно так. Я, конечно, слышал его, но оно не имело к моей семье никакого отношения (ведь речь шла скорее о политических узниках, а не об уголовниках), поэтому я, в свои четырнадцать лет, не знал точного смысла этого понятия. Тот же мужчина из приёмной комиссии разъяснил. Отвечая на этот заковыристый вопрос, я от напряжения даже вспотел, пока пытался вспомнить, был ли кто из моих родственников «репрессирован». Дабы не ошибиться и не получить впоследствии обвинение в подлоге. Плен отца, как я понял, к этому понятию не относился и никак не мог сказаться на моём поступлении.

За несколько дней до экзаменов кто-то из моих друзей вдруг спохватился: зачем мы поступаем на инструментальное отделение техникума, который находится от нас далеко, когда почти на соседней улице есть инструментальный техникум при заводе «Фрезер», и там совсем небольшой по тем временам конкурс – порядка двух-трёх человек на одно заветное место?! И мы, вызвав недовольство в приёмной комиссии, забрали документы в «церковном» заведении и отвезли их на шоссе Фрезер.

Лето было хорошим, солнечным и не дождливым. Заниматься не хотелось. Да, может, и не было у меня такого уж обострённого стремления поступать в техникум: ведь у меня, повторюсь, в отличие от друзей, как-никак был отец, мог и прокормить, пока я учился бы в школе.

В итоге я добродушно провалил письменную математику – получил двойку. Но за устный экзамен заслужил четвёрку, и мне вывели среднюю удовлетворительную оценку – трёшку.

В те же августовские дни совершенно случайно на платформе Косино, куда мы с мальчишками приехали, чтобы искупаться в соседнем Белом озере, я столкнулся с моим школьным математиком Фёдором Исааковичем. «Что же ты меня подводишь?» – с огорчением спросил он. Я оторопел: откуда он узнал? Наверно, участвовал в проверке экзаменационных работ. И мне стало стыдно перед моим строгим, но справедливым учителем. Кстати, может быть, он сыграл важную для меня роль при зачислении в техникум с двойкой: ведь он-то знал, что по математике я был твёрдым хорошистом?