Жизнь, которая словно навечно

– Ох, моя дорогая, как я скучала, – налетела с объятиями миссис Бристоль.

– Я тоже, бабушка, – выдавила Катерина. Немного неискренне, ведь еще несколько суток назад она и не думала о судьбе женщины.

– Минутку, – слово выстрелило из уст Агаты стремительно резко. Катерина, невольно вздрогнув, отпрянула. – Детка, давай договоримся: ты зовешь меня только Агатой, а не то клеймо «старушки» потом не отдерешь даже совместными усилиями. Я и бабушка – ну какая нелепость!

Женщина засмеялась, и Рудковски подумала: многие женщины по прошествии лет старательно избегают титулов перед их именами, как будто отсутствие оных крадет у них пару десятков лет. Катерина бросила беглый взгляд на спутника миссис Бристоль – тот лишь беспомощно развел руками: «Не удивляйся, а привыкай».

– О, прошу прощения, – Агата шагнула назад. – Мой бессменный помощник, Бенджамин Уильямс.

– Рада знакомству, – чинно ответила девушка. Бенджамин бодро кивнул, его озорная улыбка не требовала объяснений.

Завидев машину бабушки, Рудковски не то чтобы удивилась, – ее предупредили того не делать – но все же с плохо скрываемым любопытством втаращилась прямо в нее. Сверкающий «Poллc-poйc» цвета мокрого асфальта не мог не оставить зрителя равнодушным. В свою очередь, лицо Агаты сверкнуло лукавой улыбкой: от женщины не ускользнул полный благоговения взгляд Катерины.

Чемоданы грузили молча. Только изредка девушка напоминала о хрупкости очередной торбы. Пока Бенджи силился поместить в авто все котомки, играя с ними в знакомый тетрис, Агата смерила наряд внучки полным презрения взглядом. Пускай девушка и находилась в дороге, но помятые брюки и бесформенная майка сводили миссис Бристоль с ума.

У Катерины на этот счет имелось иное мнение. В свет девушка выходила одетой с иголочки, но, будучи пленницей обстановки, подобное убранство не предполагающей, Рудковски всегда выбирала комфорт и удобство, даже если для этого приходилось жертвовать неотразимостью.

«Какое богохульство над собственной красотой!» – миссис Бристоль не чуждо было стремление к болезненным идеалам. Она не допускала пятен ни на одежде, ни на репутации. Одна мысль о подобном пренебрежении к внешнему виду вынудила женщину неодобрительно замотать головой. Заметив движение, Катерина неловко потупила взгляд, и Агата, снижая градус давления, заулыбалась.

Закончив с багажом, бермудский треугольник из изящества в лице миссис Бристоль, усталости в роли Рудковски и жизнерадостности в образе Бенджи, разместился среди просторов роскошного автомобиля. Лишь сейчас Катерину, опирающуюся на мягкую спинку «Poллc-poйcа», стало постепенно покидать чувство изнеможения. Она почувствовала себя как в кровати и впервые, позволив усталости отойти в сторонку, обратила внимание на оживленность вокзала.

Перрон кишел снующими взад и вперед пассажирами, на лицах их отпечаталась беззаботность и наслаждение вперемешку. Люди пахли беспечностью, они веяли жизнью. Даже провожающих не заботила тоска разлуки. Казалось, они легко принимают капризы судьбы и, покорно ей доверяясь, безо всяких страданий делают нужный им шаг.

Сам вокзал освещался причудливым светом, и Катерина готова была поклясться: дело крылось не только в летнем свечении. Здание озаряла всеобщая атмосфера кайфа от жизни. Горожане никуда не спешили – они уже всюду успели. Жители не огорчались прощаниям – в жизни нет места новому, До тех пор, пока в ней еще теплится старое.

– Детка, ты не станешь возражать, если я закурю? – прервала мечтания девушки миссис Бристоль.

Бенджамин хмыкнул: «Хозяйка спрашивает разрешения – где это видано?» Но, заметив в зеркале выражение ее лица, обошелся покорным молчанием. Катерина в свою очередь решительно покачала головой, таким образом одобряя действие той, кому оно вовсе не требовалось.

Девушка не отдавала себе отчета в том, что с ней происходит. В Энгебурге она всегда ощущала в себе уверенность, и именно окружающие, а не сама Рудковски, начинали робеть рядом с ее твердостью и решительностью. Нахождение же поблизости с женщиной – воплощением неоспоримого превосходства, заставляло кровь мерзнуть даже в жилах такой ледяной глыбы, как Катерина.

В отличие от ровесниц, миссис Бристоль, что тотчас бросалось в глаза, не ушла ни в кулинарный, ни в садоводный запой. Агата умела готовить и делала это отменно. Но вместе с тем Бристоль считала: жизнь полна стольким количеством занятных дел! Грешно разбрасывать время на наводящую тоску готовку.

Что касается сада, почти целую вечность тот находился в золотых руках мистера Боуи. Старик лет семидесяти, он тем не менее пребывал в не поврежденном годами здравии и ни на день не прощался с приподнятым расположением духа. Уход за растениями мистер Боуи считал своей высшей миссией. Старичок по-детски радовался, когда под его эгидой на свет появлялся новый цветок, и искренне горевал, когда засуха поражала его деревца.

Сад вдыхал в него радость к жизни, и, становясь в этом рае беспечным юнцом, мистер Боуи порхал по его просторам, словно он только-только покинул кокон и отдыхать ему было не от чего.

Имелась в дотошно отобранном штате Агаты и домработница. Сам факт наличия этой должности немало шокировал Катерину. При всей осведомленности девушка знала: рабство давно отменили. Профессию же прислуги она видела не иначе как должность, обвязанную рабскими путами. Впрочем, сама Грэйс Тейлор души не чаяла в своих заботах, и особенно горячо девица любила пристанище, куда по воле случая – без него не обходится бытие – забросила ее судьба.

Однажды жизнь Тейлор поровну разделилась на «до» и «после миссис Бристоль». В периоде «до» девушке приходилось отдраивать пол в дешевой пивнушке, за что ей кидали в день пару рублей. Скудного заработка едва хватало на оплату такой же нищенской комнатки и Богом посланного обеда. Оказавшись же под крылом «милосердной» Агаты, – та заприметила бедолагу с опущенными на жизнь руками, но горящими от нее глазами – Грэйс обрела не просто уютный кров и «достойное» жалование, но и чувство собственной значимости. За спасение собственной жизни Тейлор была в посмертном долгу перед женщиной, и отчасти поэтому в ходе рабочих часов служанка не знала покоя и добросовестно выполняла задания, подходя к ним с тщательностью ювелира.

Миссис Бристоль отбирала прислугу исключительно по признаку их любви к своему делу. Подмечая качество в жертве, Агата цепко хваталась за нее руками, не желая затем отпускать эти лакомые кусочки. Для них женщина не скупилась на щедрый оклад, ежегодно оплачиваемые отпуска и всевозможные премии, в довершении предоставляя работникам жилье.

И только финансами миссис Бристоль полностью занималась сама, даже близко не подпуская к счетам постороннюю душу. Доходы ей приносила сеть магазинов с элитной одеждой – расходы же уходили на выгулы этого гардероба. Кроме того, женщина держала акции нескольких крупных фирм и располагала парой кофеен как в Геттинберге, так и за его пределами.

– Катерина, не расскажешь ли ты о сестренке? – неторопливо выпуская очередную затяжку, спросила Агата. – Кроха, верно, уже подросла, – женщине по известным причинам не довелось застать ни появления малютки на свет, ни очаровательного ее взросления.

Катерина не без досады прервалась от созерцания городских пейзажей.

– Вы знаете, – эта женщина, этот идол величия, был для Рудковски совсем чужим, и потому обращаться к нему Катерина могла лишь почтительным «Вы», – при всей моей нелюбви к детям, Мелания – очень милый ребенок с задатком художника, скульптора и композитора разом. Творческая натура досталась малышке по праву рождения. Сестренка рисует прелестные картины, лепит затейливые фигурки и каждый день напевает придуманные ей симфонии.

Задумчивость Катерины сменилась переживанием воспоминаний, и лицо девушки вновь осветилось игривой улыбкой.

– Ты чертовски права, дорогая. Дети – очаровательные создания, но только до тех пор, пока находятся на достаточном расстоянии.

Катерина глянула на миссис Бристоль в смущении: голос женщины прозвучал в каком-то роде искусственно. «Уж не убеждает ли себя Агата, лишенная радости видеть взросление внучки, в своей неприязни к детям?»

– Что нового у Элеоноры? Все хорошо у твоей матери? – прочистив горло не то от последствий курения, не то от подходящего к нему кома, продолжила спрашивать Бристоль.

– Мама недавно лишилась работы. Теперь весь досуг ее заключается в том, чтобы облагораживать дом, заботиться об отце и воспитывать малышку Мелани, – Катерина прервалась. – Я думаю, мама вполне себе счастлива, – тон ее говорил об обратном.

С момента разлуки Агата и Элеонора не то что не видели одна другую, они в том числе не обменивались и звонками. Даже для обсуждения переезда Рудковски родители связывались с секретарем миссис Бристоль – женщина располагала и такой помощью.

Катерина, вдруг вдохновившись воспоминанием о семье, бездумно продолжила о них рассказывать.

– Зато дела папы наконец идут в гору. Ха, он, конечно, может утверждать, что прекрасно со всем справляется сам, но я-то знаю: ему ой как нужна моя помощь.

Катерина буквально сияла – память всегда играет на чувствах, оставляя доступными лучшие образы. Агата же радость не разделила. Одно лишь упоминание о Джозефе заставило тело Бристоль трястись в конвульсиях ненависти.

– Признаться, думала, твой отец по-прежнему днями лежит на диване, а ночью невзначай проверяет, плотно ли он закрыл бутылки дешевого алкоголя, – Агата никак не могла простить парню кражу Элеоноры. А потому, насколько хватало фантазии, она хлестала беднягу за все человеческие упущения.

Мистер Рудковски однако не был ни шалопаем, ни пьяницей. А лентяем мужчина казался оттого, что телевизор, рыбалка да выпивка – те немногие способы снять напряжение, о которых он знал. К тому же открытие магазина – этот мало-мальский успех вскружил Джозефу голову. Довольный собой и своими стараниями, он упал на диван и тем самым прикончил стремление двигаться дальше.

Разверстая рана Агаты заныла с прежней силой. Катерина же, подозревая, что наступила на мину, не могла избавиться от хаоса мыслей. Многоликие предположения циркулировали теперь в мозгу девушки, и она решила вскоре доведаться о причинах дерзких слов миссис Бристоль. Но не сейчас, когда женщины едва знали друг друга, и уж точно не прямо, но окольным путем.

Чтобы притупить заостренный угол беседы, Бенджамин, наблюдавший за девушкой в зеркало, неоднозначно спросил:

– Катерина, как Вам наш городок?

В этот момент «Poллc-poйc» лениво катился по одной из тех вымощенных камнем улочек, что одновременно вселяли спокойствие, обнажая размеренность горожан, и наряду с ним означали полную занятость. Хотя близился вечер, людей насчитывалось не особенно много. Будний день сообщал: свидания назначали одной лишь работе. А те несчастные, кого эта рулетка обошла стороной, неспешно прогуливались, страдая от подостывших к концу дня солнечных ванн. Их озаренные светлым помыслом лица носили печать наслаждения жизнью, и Катерина невольно прочувствовалась тем же самым в ответ.

– Весьма симпатичен, – совершенно правдиво ответила она Бенджи.

Девушку потрясало все: люди, здания, улочки. Казалось, она наконец-то нырнула в свою стихию. От города буквально пахло той почвой, что дает рост самым капризным, но невероятно прелестным растениям. А его жители, то окружение, в которое Катерина вот-вот окунется, являли собой благоприятное для цветка удобрение.

Энгебург, как та черная дыра, впускал в себя любых желающих, хотя их и пересчитывали на одном только выдохе. Выпускал же, что объяснялось постоянной нехваткой талантов, считанных единиц. Город, словно паук, расставлял сети, заманивал невинных жертв искусно сплетенной уловкой, а после цепко удерживал обездоленных в своих путах.

Энгебург не знал о таких вещах, как поощрение и поддержка – понятиях, какими движимы дарования. Он хотел получать выгоду и высасывал силы и радость до тех пор, пока новоприбывшие не теряли желание бороться. Город уже хорошенько забыл: за готовкой собственного обеда, крохи с кухонных шкафчиков падают даже снующим по норам мышам. Так подпитка талантов в конечном итоге приводит к выгоде для того, кто питает. Не видя же в этих причинах и следствиях логики, городишко лишал пищи мышей и, что естественно, самого себя.

В Геттинберг же, священную усыпальницу дарований, напротив, не было входа всяк желающему. Городок проводил ювелирный отбор поселенцев, и когда новичку доводилось примкнуть к старожилам, он проходил непростую проверку на обладание стойкости и стремления к жизни.

Главным требованием испытания являлось наличие страсти расти, находиться в движении, доверяться полету мысли, а после следовать проложенному ей маршруту. Для каждого, кто по какой-то причине об этих способностях забывал, жизнь в Геттинберге с его течением в океанский простор достижений становилась невыносимой. И впоследствии человек сам, затопленный энергией города, страдал желанием поскорее отсюда убраться.

В Энгебурге все, независимо от вложения в дело, получали по удивительно схожей награде. И наемный работник, восемь часов отсидевший на стуле, и его резвый брат, приносящий концерну огромный доход, зарабатывали почти идентичные суммы. Обстоятельство воспринималось как данность. Равенство означало равный оклад. И при этом едва ли кому было дело до того, что разница вклада походила на оную между бабочкой и цветком.

Оттого в городе так сложилось: мастер по дереву не стремился состряпать изделие лучше, прочнее, чем его сосед. Оттого инженер не хватался чинить неполадки вышедшей из работы машины или усовершенствовать ее ход. Горожане не порывались воспарить над своей головой, ведь какой в этом толк, если разный прыжок все равно означает схожий итог?

Геттинберг же воздавал по заслугам. Он выступал не за равенство, но справедливость. Город страждал битвы соперников, гонки за качеством, процветания каждого и, как следствие, себя самого целиком. Геттинберг поощрял преуспевающих и держал в хвосте тех, кто добровольно отпрянул от борьбы. В гонке за лучшей жизнью первые, совершенно на то не надеясь, приносили выгоду целому городу. Вторым мало что оставалось: поспевать или дать задний ход.

Стоило в Энгебурге очередному безумцу избрать отличный от общего путь вперед, в него летело столько насмешек, что тот испуганно пятился в свою нору. Когда же о нем забывали, а на тропе появлялась новая жертва, мишень менялась – и так по кругу. Насмешки и те, кто издеваются, подобны комарам: отмахнется один – они летят к другому. Таким образом Энгебург, зная о том или не зная, поддерживал баланс посредственности.

В Геттинберге же нестандартность мышления и особенность твоих взглядов на мир воспринимались почти за высшую в тебе ценность. Того, кто делился своими идеями, награждали вниманием и почитали. Словом, где была плодородная почва, там селился рассадник идей.

Энгебург занимался тем, что использовал и умерщвлял созидание. Геттинберг восхищался творением людей и вдохновлял горожан на создание нового. В Энгебурге выкрикивали пустяки, но молчали о важном. В Геттинберге пустой треп едва ли встречался, замещали его конструктивные обсуждения.

Такие параллели проходили между двумя мирами – городами почти физически ощутимых контрастов. Сравнение до того различных сущностей, может, и несправедливо: все уникально само по себе, – однако при этом полезно для понимания – читатель увидел, какая страница в жизни Рудковски перевернулась, а какая лежала под носом, напрашиваясь, чтобы ее поскорей прочитали.

– Да, город просто чудесный, – загадочно присовокупила к своему ответу Рудковски.

Справа от девушки находился архитектурный ансамбль городской ратуши – по левую сторону гуляли пьяные юностью, молодые парни и девушки. Август – время для лютой зависти взрослых. Дети, школьники и студенты – все они имеют честь наслаждаться заслуженным летним отдыхом, пока их родители, дяди и тети страдают в удушливых офисах.

Катерина смотрела на молодежь, к которой она надеялась принадлежать еще несколько счастливых лет, и, отзеркаливая их улыбки, сама растекалась в подобной. На расстоянии девушка вряд ли могла прочесть выражения лиц молодых людей, но вместе с тем Рудковски не сомневалась: она видит их мысли.

Минут через двадцать подъехали к дому Бристоль. И только здесь Катерина резко вдруг вспомнила про сильный голод и ощутила нытье затекших ступней и локтя.

Особняк находился, естественно, в частном секторе, но от соседских построек держался несколько отстраненно. Выйдя из автомобиля, Рудковски едва ли не вскрикнула: перед ней стоял не простой дом – дворец! Перед ним красовалась лужайка всяких ландшафтных изысков, а позади на гектар распростерся ухоженный сад.

Заметив благоговейное восхищение девушки, миссис Бристоль приобрела такое довольное выражение лица, словно она сама заложила здесь каждый кирпичик и в одиночку взрастила каждый куст.

– Экскурсия будет чуть позже. Сейчас тебе нужно поесть, отдохнуть, – позаботилась о Рудковски Агата.

Катерина, истощенная, даже не собиралась перечить. Она взяла несколько сумок у Бенджи, и женщины потихоньку направились к дому.

– Дорогая, тебе правда хотелось тащить с собой столько хлама? – одной рукой миссис Бристоль приобняла Рудковски, другой – заправила ей за ушко выбившуюся прядку волос. – Завтра же обновим тебе гардероб.

– О, ну что Вы, не стоит, – попробовала возразить Катерина. – Я не хочу создавать для Вас лишних проблем.

– Детка, неужели, сбегая от прежней жизни, ты и впрямь собиралась везти на себе ее пережитки? – женщина усмехнулась. – Не выкинув старое, ты не даешь войти в нее новому.

– Но я… – повинуясь вздорной привычке протестовать, начала девушка.

– Тсс, дорогая, никаких возражений, – миссис Бристоль жестом и словом приказала внучке молчать, и последняя, злясь на свою здесь беспомощность, молчаливо продолжила путь.

Внутренности дома соответствовали внешнему его облику. Вытянутый холл, будто масштаба длины было недостаточно, имел к тому же огромные потолки. Через весь вестибюль, гладко выглаженный, простирался красный ковер. «Наконец-то и мне доведется пройти по красной дорожке», – не без довольной ухмылки отметила Катерина.

Ковер упирался в белоснежную статую греческого бога. Девушка не особенно в них разбиралась, а потому всего-то и сделала, что повесила на изваяние ярлык «очаровательно». На фоне темного дерева комнатных стен божок напоминал Катерине пудру на пригоревшем сырнике, и ее невольно кольнуло воспоминание о доме и маме – ту в готовке любимого блюда девушки не превзойти.

Беломраморная статуя служила границей между двумя коваными лестницами, какие полуовалом бежали ко второму этажу. Перед первой ступенью с обеих сторон стояли антикварные вазы. Ручки ваз были выполнены не иначе из золота, а внутри их, не стыдя благородство металла, горделиво стояли бордовые бархатистые розы.

Внезапно в одной из классических арок, которые располагались по обеим сторонам холла и вели одна к кабинету миссис Бристоль, другая – в большую столовую, возникла мисс Тейлор.

– Миссис Бристоль?! А я и не слышала, как Вы вернулись. Я готовила ужин, – Грэйс неуклюжим движением поправляла растрепанную прическу. От лица ее веяло таким испугом, что Катерине захотелось даже ее приобнять.

– Все в порядке, дорогая, – деланно томным голосом отозвалась женщина. – Мы только вернулись и страстно желаем чего-то отведать. Верно, Катерина?

Рудковски, руки которой устали от клади, – поставить ее на сверкающий чистотой пол девушка и не думала – одобрительно покивала. Катерина и впрямь проглотила бы целый стол разом.

– Мисс Рудковски, простите мою задуренную голову, – Тейлор приблизилась к девушке – та опешила от подобного обращения. Служанка вела себя так, словно Агата была королевой, а Катерина – почтенной гостьей из уважаемых кругов. – Мое имя Грэйс Тейлор, но Вы можете звать меня просто Грэйс. Я помогаю миссис Бристоль по дому и кухне.

– Тогда и Вы называйте меня Катериной. Рада встрече, – Катерина приветливо улыбнулась и попыталась подать служанке руку. Впрочем, жесту всперечила стокилограммовая сумка, что, повинуясь закону всемирного тяготения, неумолимо отбросила хрупкую ручку назад.

Миссис Бристоль многозначительно глянула на багаж, затем на перепуганную чем-то горничную, и последняя, истолковав безмолвный приказ, обратилась к Рудковски:

– Позвольте я помогу?

– Нет, что Вы, не стоит.

Держать вещи стало уже физически больно, но обременять эту тощую мисс Тейлор девушка не хотела. На счастье обеих, в дверях показался запыханный Бенджи.

– Мисс, Вы к нам, я вижу, навечно? – то ли спрашивал, то ли утверждал, пыхтя под увесистой грудой поклажи, помощник.

– Навсегда и днем больше, – немного резче, чем намеревалась, съязвила Рудковски.

Внутренняя усталость, раздражители извне – все это вынудило девушку попрощаться с желанием быть вежливой. Что до небрежно брошенных шуток, этих назойливых оводов Катерина не переносила.

На дерзость Рудковски Бенджамин с удивлением поднял брови, однако, совсем не желая открыто перечить, подошел к ней, с ехидной улыбкой и «разрешите?» взял сумки и принялся по двум-трем спроваживать их наверх.

– Бенджи отнесет чемоданы в твою комнату, дорогая, – заверила девушку миссис Бристоль. Катерина чуть подрасслабилась, решив не обдумывать пока тот факт, что ей уже выделили комнату.

Через бесконечные десять минут четверо домочадцев – не пришел лишь садовник – сели за стол, чтобы полакомиться долгожданным ужином (или, в случае Катерины, обедом). За мистером Боуи сегодня значился выходной, и, хотя старичок и жил здесь в отдельном домике, выходные он проводил, гуляя по улочкам Геттинберга.

Длина стола равнялась едва ли не оной комнаты, но, словно натянутые отношения между голодными не являлись достаточным расстоянием, те расселись по противоположным сторонам гиганта. Позже к ним подоспела Грэйс: главной обязанностью служанки было не поглощение пищи, но ее своевременная подача.

Блюд на столе стояло великое множество, и Катерине сделалось как-то неловко: ее приезд в такой мере стеснил людей! Однако смелое предположение девушки о важности своей персоны являлось не более чем заблуждением. На деле подобное число яств грудилось на столе всякий раз, когда миссис Бристоль желала откушать.

Многообразие блюд объяснялось следующим. Капризная душа Агаты отказывалась есть, что дадут, и могла десятки минут выбирать лишь одно или, в редких случаях, два наиболее ей приглянувшихся блюда. Впрочем, избирательность хороша до тех пор, пока та не стала капризом. Тогда совладать с чертой очень сложно, а сосуществовать – невозможно.

И хотя тешиться ароматами и видом пищи можно было часами, Катерина до того проголодалась, что наспех умяла ближайшее к ней блюдо – запеченную индейку с овощами. С такой скоростью горящее пламя пожирает бумагу. Девушку не заботило, как она выглядит со стороны, а за нависшее над столом молчание она даже почувствовала благодарность: не пришлось отвлекаться от стоящего занятия.

В то время как внучка уже закончила блюдо и сейчас энергично терла салфеткой лицо, – спешка есть враг аккуратности – миссис Бристоль по-прежнему пребывала в раздумьях о том, чему со стола отдать предпочтение. Наконец, она сделала выбор на странном салате, и мисс Тейлор подала хозяйке порцию, строго ей обозначенную. Затем служанка, вернувшись на место, принялась исподлобья следить за впечатлением Агаты.

Сперва все шло на изумление гладко. Миссис Бристоль запустила серебряную вилку в рот и, прикрыв глаза, издала блаженный стон – верный признак того, что блюдо пришлось по нраву. Но вдруг лицо женщины исказила уродливая гримаса. По спине Грэйс пробежал холодок, в голове разыгралась симфония взбудораженных мыслей.

Раскаменев, опустив прибор на тарелку и тяжко сглотнув, миссис Бристоль голосом дознавателя уточнила:

– Дорогая, ты добавила в салат яйца?

Женщина смотрела на Грэйс так пристально, как следит за играющим у воды ребенком мать – краска с лица мисс Тейлор стремительно исчезала. От неприкрытого натиска горничная помертвела. «А на закуску она оставила осинку-Грэйс», – подумала Катерина. Осинкой она нарекла Тейлор оттого, что, во-первых, последняя отличалась болезненной худобой, а во-вторых, она тряслась от любого слова Агаты, будто листья осины.

Водителю миссис Бристоль давала капризничать в разы больше, чем своей горничной. Вернее, мисс Тейлор и вовсе не дозволялось выказывать недовольства. Если Бенджамин мог огрызаться, пусть и в шутливой манере, стоило Грэйс напортачить с обедом или пропустить полосу пыли, как женщина тотчас окатывала ее возмущением. Что занятно – ни одного замечания Агата не делала криком, хотя прислуга молила об этом: куда легче вытерпеть окончательный приговор, чем терзаться догадками о корнях упрека.

Мисс Тейлор ко всему прочему смертельно боялась разгневать хозяйку, ведь девушка стольким была ей по жизни обязана. Не появись в ее жизни Агата, одному Богу известно, где ошивалась бы сейчас Грэйс.