Жизнь, которая словно навечно

Предавшись всесилью природы, Рудковски почувствовала себя чуть-чуть лучше. К ней вернулась магия чувствовать и осязать, и девушка в какой раз поблагодарила лесные ландшафты за их чудотворное, возрождающее к жизни лекарство.

Семью Катерина застала неспешно завтракающей. Она смотрела на них со светлой грустью, запах маминых блинчиков навевал воспоминания из детства.

– Доченька, завтракать будешь? – Элеонора приняла позу, чтобы подсуетиться с порцией для дочурки.

– Нет, спасибо, – на удивление себе, Катерина смогла скривить губы в нечто, издали напоминающее улыбку. Еда девушку по-прежнему не привлекала, и закрывая незаданный вопрос матери, она дополнила: – Мой организм еще не проснулся.

Мистер Рудковски тем временем уплетал щедрую порцию жирных блинов, злясь, что от него стремглав убегает сметана. Какое расточительство! Пустая трата калорий!

Мелания же ковыряла малюсенький блинчик, который мама облагородила клубничным вареньем. Элеонора аккуратно расположила на нем две ягодки, нарисовав «личику» глазки, а затем, словно художник, – на вид небрежным, в действительности точно измеренным взмахом кисти – добавила ему сладенький ротик из клубничной юшки.

Опустив глаза, Катерина бесшумно отодвинула стул и подсела к семье. В движениях читалось желание остаться незамеченной. С минуту девушка молча смотрела на поглощенных процессом едоков, между делом отнекиваясь от попыток матери склонить ее к завтраку.

– Мам, а почему мы перестали общаться с Агатой?

Внезапный вопрос взбаламутил ту осевшую на дно размеренность, с какой родители девушки предавались кушанью. Ил поднялся с самых темных глубин, и мистер Рудковски от неожиданности подавился. Элеонора же, научившаяся приспосабливать чувства под окружающих, тем не менее не умела скрывать их, случись потрясение. Эта реакция смутила девушку, но отступать Катерина не думала и не желала.

– Так что? – напомнила о вопросе Рудковски. В ответ последовали рычание отца и нечленораздельные звуки матери.

– А кто такая Агата? – все трое резко повернулись к проявившему справедливое любопытство ребенку.

Агата Бристоль – так звали мать Элеоноры. Катерине исполнился двадцать один год, однако на момент, когда внучка сидела на коленях у бабушки в последний раз, возраст ее равнялся теперешнему Мелании. Младшая дочь Рудковски не то чтобы не застала присутствия Агаты в жизни семьи, девочка не подозревала о самом существовании. Обсуждение миссис Бристоль принадлежало в семье к числу многочисленных табу, обозначенных Джозефом. И женщины – Элеонора и Катерина – свято блюли установленный им порядок.

Причина разобщения кланов заключалась в следующем. Элеонора Рудковски, урожденная Бристоль, являлась дочерью крупных торговцев, сколотивших за несколько лет приличное состояние. После смерти отца – его сразил беспутный образ жизни, который он мог без ужимок себе позволить и который наградил его заболеванием нескольких органов сразу, – Агате пришлось серьезно потрудиться, чтобы покрыть долги, остановить утечку скопленного богатства и приумножить состояние, оставленное покойным мужем, более чем в три раза. Познавшая изнурительный труд и бедность, женщина не желала сходной судьбы для единственной дочери. А потому, когда девушка объявила ей о помолвке с Джозефом – сыном бедных, бесперспективных рыбаков, возмущению миссис Бристоль не было предела.

Во-первых, замужеством дочь уклонилась от достойного образования, обучившись впоследствии азам финансовой грамотности в каком-то Богом забытом колледже. А во-вторых, как считала госпожа Бристоль, обручаясь с «необразованным, невежественным деревенщиной», девушка обрекала на бедность своих тогда еще не рожденных детей.

Элеонора однако пошла матери наперекор. На удивление, в первые годы Агата и Джозеф учились сосуществовать. Тем более что через год дочь подарила миссис Бристоль милейшую внучку – Катерину. В жизни девочки, как, впрочем, и в оной ее окружающих, Агата хотела активно участвовать. На беду, именно это решение и послужило границей раздела двух государств – Бристоль и Рудковски.

И все же Джозеф не слыл простым обывакой. В молодые годы парень слыл крепостью, решимостью в устремлениях и из кожи вон лез, чтобы доказать миссис Бристоль серьезность своих намерений. Муж месяцами работал в три смены, чтобы скопить хоть на одно из тех платьев, какие пылились – выходить было некуда и не на что – в гардеробе Элеоноры. Отец, не раздумывая, хватался за подвернувшиеся подработки, чтобы подарить дочери вожделенные ею игрушки. Зять, он не пропускал ни единого праздника миссис Бристоль, заявляясь к ней с потом заработанными подарками, и внимал ее наставлениям, как ни упрямствовало тому его сердце.

Глядя на все эти «жалкие» попытки утвердиться в глазах дочери и ее самой, миссис Бристоль лишь ухмылялась. Так, нарочно или случайно, она закаляла характер парниши: упрямый, негибкий, ненавистный до поучений.

Агата тыкала Джозефа в его неудачи носом, как котенка. Привыкший к критике, он покорно сносил язвительные насмешки миссис Бристоль. Возможно, именно назло ей Рудковски и сколотил какое-никакое состояние: в богатстве семья не купалась, но и нужда обходила их стороной.

Однако когда обыденным осенним днем парень поделился с Агатой планами на открытие собственного магазина, – он хотел, наконец, получить одобрение – Джозефа встретил порыв настолько враждебного хохота, что он спокойно признал: «Больше я перед Вами стелиться не стану».

Он терпел мать супруги с ее выходками так долго, насколько позволяли его силы. Именно тогда, еще в молодости мужчина необратимо истратил весь запас божественного дара – терпения. Теперь же он понимал: на чаше весов несоизмеримые грузы – лишенная роскоши, но спокойная жизнь семьи или сказочные изыски, какие коварная ведьма лишила душевного упокоения.

Рудковски, как ни горько было ему сообщать Элеоноре, принял решение, посягающее на титул правильного. Супруга не особенно удивилась исходу событий: слишком долго шел к нему их караван. Женщина скорее переживала за дочь.

С любимой внучкой Агата вела себе совсем не так строго, как с «дорогим» зятем. Вернее, к малютке Катерине строгости миссис Бристоль не проявляла вообще. Как и полагает истиной бабушке, Агата холила и лелеяла внучку. Женщина баловала ее, разрешала капризничать и задаривала подарками, какие мистер Рудковски позволить себе не мог. Этим Бристоль не только радовала неугодливую малышку, приучая ее требовать и получать свое, но и досаждала бедняге Джозефу – тот надрывал спину, лишь бы купить дочери куклу.

И хотя Катерине было всего пять – возраст, в котором дети запоминают совсем немного, девочка сохранила о бабушке теплые воспоминания. Она обожала Агату, хотя уже и не помнила, за что именно. Так случается – расставшись с человеком, потеряв его из поля зрения, а затем и из собственной жизни, люди склонны предписывать ему всевозможные совершенства. В действительности же они кроят в голове его безупречный образ, недостижимый в реальности идеал.

Когда родители сообщили о переезде, новость вызвала у малышки бурю эмоций, от чего взрослые отмахнулись. Что несмышленые дети знают и на что они могут влиять? Не потрудились отец и мать и поведать причину такого решения, мол, девочка подрастет и поймет.

Миссис Бристоль уговаривала детей остаться, настаивала на изменении своего характера, угрожала лишить Элеонору наследства, умоляла не делать опрометчивых шагов. Все тщетно. Не растрачиваясь на слова, Рудковски сурово бросал: «Мы уезжаем». Решения, объявленные подобным тоном, обжалованию не подлежат.

Так семья Рудковски переехала из процветающего Геттинберга в загнивающий Энгебург. Не то чтобы город совсем ни на что не годился – напротив, Энгебург представлял собой маленькое симпатичное место. «Украшением» же ему служило скупое число горожан с уродливыми душами.

Энгебург был пригоден для обитания, но немыслим для проживания. В нем судачили обо всем: о событиях, ближних и незнакомых. Но особенно тщательно перемывали косточки тех, у кого получалось в этой Вселенной чего-то добиться. «Будьте уверены, наворовали! Повезло, подфартило, зараза-удача», – шипели завистливые языки. Словом, жителям Энгебурга непросто давалось признание чужих успехов. Но еще сложнее давалось решиться на собственные.

Когда до горожан долетали новости о научных открытиях, возникшем движении или прочих вещах, непривычных для их ушей, они лишь посмеивались над причудливым «мракобесием», не утруждая себя даже тем, чтобы вникнуть в его существо.

Пожилые жители города довольствовались тем, что, завидев промахи современности, тыкали в них обстоятельным: «В наше время было лучше». Старики недовольно качали седыми головами, забывая про все положительное, что до сих пор удалось открыть.

Молодежь Энгебурга подчас выглядела старше зрелых сожителей. Она наивно считала, будто «бойцовский» макияж и сражающая одежда заменят оружие умственных трудов. К их великому разочарованию, наружная красота, если в них полагалось наличие оной, стремительно меркнет при отсутствии внутреннего сияния. Так исчезает блеск сверкающего аксессуара, когда не избавляешь его от слоя пыли.

Первые недели здесь Катерина и Элеонора никак не могли смириться с удручающими особенностями нового ареала. Девочка стойко хранила молчание, но много и горько плакала; на лице ее матери отпечаталось безразличие к жизни. Глава же семейства, напротив, впервые в жизни дышал спокойно. Если раньше грузом Рудковски являлись издевки Агаты, то сейчас им стали мысли по открытию магазина.

Поначалу дамы Рудковски серьезно считали: им не свыкнуться с переменами. Но человек от рождения владеет свойством свыкаться со всем: и с хорошим, и с огорчающим. Так, по прошествии нескольких месяцев они, повинуясь закону природы, продолжили жить прежней жизнью. Исключением стало только отсутствие яркого персонажа – Агаты Бристоль.

Мистер Рудковски и вовсе не думал о прошлом. Зачем расточать и без того скудные запасы времени на то, что ты не в силах менять? Волей случая он познакомился с мистером Шмальцем, мужчиной сходных амбиций, с которым они породили совместное детище – «Большую рыбу».

Оглядываясь на свой путь, дополняя его событиями последних дней, Катерина не сомневалась по поводу будущего. Девушка не могла больше оставаться счастливой здесь, в городе нестерпимой боли. Энгебург, как дементор, высасывал из Рудковски остатки живого, и, если она и хотела бродить по грешной земле чуть подольше, пришла пора покинуть город, увидеть мир через окно, лишенное грязных и узких ставен.

В доме Рудковских, на маленькой, но уютной кухоньке по-прежнему правила тишина. В комнате светлых тонов заседали люди с темными помыслами. Никто не решался всковыривать раны прошлого, ведь никто за все годы так и не сдюжил их залечить.

Лицо Джозефа тем не менее выражало бурю страстей. Столкнувшись с упорной немилостью судьбы, кровь его выработала антитела к прекрасному. Единственные ощущения, которыми мистер Рудковски довольствовался поныне, являлись злоба и ненависть, лишь изредка и по особому случаю прогоняемые теплой любовью к семье.

Элеонора же вволю распереживалась. Выражение у нее было до того перепуганное, что случайно зашедший в комнату мог подумать о наступлении конца света. Катерина привыкла видеть лицо матери таким беспомощным, и однако, глядя на него, девушка прокрутила в голове даже самое невообразимое. Она знала – возможно все. Теперь к тому же Рудковски подозревала: больше пятнадцати лет назад родители сочли ее детский возраст причиной для последующего беспамятства и ради собственного покоя уверились: для их ребенка лишение останется незамеченным.

– Хорошо, это все не важно, – обидевшись на молчание, длиной в шестнадцать лет, отрезала Катерина и встала из-за стола. – Важно то, что я собираюсь с ней повидаться.

Рот Элеоноры полетел навстречу тарелке. Глаза Джозефа налились кровью, и, находись рядом зеркало, оно разбилось бы под давлением его взгляда.

– Ты никуда не поедешь, – Джозеф не орал, но голос имел в себе столько веса, что Катерина невольно вздрогнула.

– О не-е-ет, – Рудковски повернулась прямо к отцу, демонстрируя: она не станет ему подчиняться. – Я поеду, и одному Богу известно, сколько я там проторчу!

– А как же Генри? – взмолила Элеонора. Мать не ведала о причинах опрометчивых (или обдуманных) шагов дочери, но в этот момент ее беспокоил сухой факт, и женщина собиралась предпринять все ей подвластное, чтобы тот не свершился.

– Кто? – наигранным тоном спросила девушка. Настрой ее выдавала дрожь в голосе. – Ах Генри. Ты знаешь, мам, от однообразия уже всю грудь свело.

Катерина скривила губы в уродливой улыбке, откланиваясь таким образом перед ошарашенной семьей. Она поставила точку над дебатами, напрасно сотрясающими воздух. Она приняла решение, и она непреклонна.

Рудковски едва не взрывался от бешенства. В этот раз мужчина не мог козырнуть даже своими деньгами, сообщив дочери, что лишит ее скудного подаяния, которое он отвешивал ежемесячно. Джозеф понимал: у миссис Бристоль имелось его состояние, помноженное на десять, на сто, а то и на тысячу раз.

Когда Катерина вышла из комнаты, мужчина грузно подошел к раковине, наполнил стакан водой и опустошил его до того жадно, словно он надеялся потушить пылающий внутри него пожар. К слову, привычку запивать чай стаканом воды имела и девушка. В отличие от манеры стоять, для экономии сил балансируя на одной ноге, во время мытья посуды – особенность, какую Катерина впитала с молоком матери, причуду комбинировать жидкости она нехотя переняла у отца.

Элеонора выглядела по-детски растерянной и готовилась к любой выходке супруга, лишь бы прогнать пугающее затишье – такое обычно стоит перед свирепой бурей. По виду Рудковски того не предположишь, но мужчина действительно напряженно думал. Он злился на всех: на судьбу, в которую он не верил; на Агату, какую он не выносил; на самого себя, беспомощного и побежденного. Однажды Джозеф вырвал из цепких когтей миссис Бристоль невесту – теперь он вынужден был отплатить любимой дочерью. Существует ли карма? Насколько неограничен срок ее действия?

– Мама, ты нарисуешь мне домик? Я хочу рисовать, – забывшись, прощебетала Мелания.

Как мало нужно детям, чтобы отвлечь свой взор с неприятного и как много требуют взрослые, чтобы приятное распознать.

Глава 14. Где рушится старое, там начинается новое

Катерина упаковывала вещи и судорожно перебирала в закромах памяти то, про что нельзя было позабыть. Она уезжала то ли на неделю, то ли навсегда, и поэтому держать в голове надлежало немало.

До отъезда осталось примерно два дня, и девушка их ненавидела. Во-первых, потому что воздух Энгебурга отныне казался Катерине удушающим газом, а нахождение в нем становилось похожим на пытку; а во-вторых, за двумя этими днями следовал третий, и Рудковски невыносимой казалась одна только мысль о прощании с домом.

Покидание Энгебурга виделось и простым, и тяжелым одновременно. Простым оттого, ведь ничто здесь больше ее не держало. Возможно, те редкие люди – бесценные самородки в зловонной грязи – и виделись девушки якорями. Но на Катерину и без того давил груз собственных мыслей – в излишнем балласте девушка не нуждалась.

Тяжесть же возникала при размышлении о родителях и сестренке. С отцом Катерина чувствовала себя, как в бронированной машине, с матерью – словно под лебединым крылом. Времяпрепровождение с Меланией возвращало девушку в годы собственного беззаботного детства, и таким образом продлевало его на неопределенный срок.

Катерина не могла напоследок не повидаться с Карлой. Будучи не лучшим конкурентом в борьбе за здравомыслие, Армут однако частенько являлась для девушки веселящей компанией. Прощание же ненавистным казалось обеим, и дабы чуть-чуть успокоить друг друга, дамы пообещали: они будут регулярно списываться. Для остроты ощущений средством общения избрали почту.

С Алисией Голдман, хотя женщина стала Рудковски подругой, контактами девушка не обменялась. Она не оставила ни сообщения об отъезде, ни намека на то, что когда-то еще объявится, – себе дороже иметь что-то общее с этим семейством.

Мать и отец Катерины, отложив все дела, совместным порывом подсуетили прощальный пикник. На сей раз даже мистер Рудковски не дерзнул «пригубить рюмку-другую». Вероятно, момент был действительно стоящим, и мужчина хотел запомнить его доподлинно. А, возможно, бунтовала уставшая печень. В любом случае пить Джозеф не собирался и тем самым сделал семейству подарок в виде прекрасного вечера.

Под конец прощального дня Рудковски решились на велопрогулку. Еле-еле крутя педали нелюбимого вида транспорта, Катерина старалась «сфотографировать» в памяти приятные глазу виды – те по прошествии времени обесценились и стали восприниматься как должное.

Большую часть пути проехали молча. Любое слово воспринималось сейчас нарушителем их спокойствия, вором интимного момента вместе.

Наутро, в совсем ранний час они тем же составом отправились провести дочь на вокзал. Взяли даже Меланию, но не потому, что малышка боялась остаться дома одной, – ребенок слезно молил провести дорогую сестренку. И не глядя на то, что обычно девочка пробуждалась не ранее десяти, сегодня она солдатиком караулила у двери Катерины уже в начале седьмого.

Будильник еще не звенел, но под пристальным взглядом Мелании девушка пробудилась. И подобно тому, как любопытный нос раздвигает жалюзи, чтобы подглядывать за жуликоватым соседом, Рудковски маленькой щелочкой приоткрыла глаза.

– Мелания? – на лице Катерины впервые за последние сутки играла невымученная улыбка.

– Прости, – перепугалась малышка. – Я не хотела тебя разбудить.

– Беги сюда, глупышка.

Катерина приподняла нагретое теплом тела одеяло и похлопала по смятой постели, подзывая растерянного ребенка к себе. Мелания подбежала к кровати, но глазки ее, извиняясь, сверлили пол.

– Ну что ты, Мелани, – Рудковски взяла сестренку за подбородок и приподняла милейшее личико так, что взоры их теперь была уставлены друг на друга. – Ты не помешала.

Уверившись в невиновности, малышка охотно залезла под одеяла, и Катерина принялась мучить ее щекотаниями.

За завтраком мать и отец сухо перечисляли предметы одежды, бумаги и прочую ерунду, которую Катерина никак не имела права забыть. При каждом новом названии уставшая от проверок Рудковски лишь монотонно тянула: «Взяла-а-а».

Загрузив чемоданы, семейство уселось в их старенькую, но все же достойного состояния машину и отправилось на вокзал. Поездка по их пустынному городу отняла минут пятнадцать – слишком мало для наслаждения местечком контрастных воспоминаний. Слишком много однако, чтобы успеть погрузиться в печальные думы.

Когда Рудковски в конце концов пришвартовались к вокзалу, поезд уже занимал положенное ему место. Он, вероятно, стал первым за жизнь Катерины, кого она прокляла за пунктуальность. О, как горьки, как безжалостны эти минуты прощаний! Они ставят людей перед чудовищным выбором: скорее убежать, выкрикнув сухо «до скорого», – так люди прячутся от ноющей боли утраты; или целиком утонуть в прощальных объятиях да целованиях, с разбегу прыгнув в кипящий котел.

Катерина, как словленный в клетку зверек, металась то ближе к семье – источнику опоры и уверенности в завтрашнем дне, то к поезду – угрюмому вестнику разлуки. Элеонора, не скрывая чувств, плакала. И даже Джозеф, закаленный суровостью жизни, почувствовал: на глаза у него надвигаются волны. Мелания молчала – в детском возрасте личико яснее слов выдает страдания сердца. Катерина сердилась: семья делала их разлуку еще более невыносимой.

До поезда оставалось минуты три, но оставаться в гнетущей атмосфере стало почти физически невозможно. Рудковски прервала «похоронную процессию», и отец любезно помог ей поднять сумки с платформы.

Катерина в последний раз помахала семейству, сглотнула застрявший у горла комок и спешно отправилась на поиски своего места. Заручившись помощью рядом сидящих, девушка разместила торбы на верхних полках, а те, что стараниями матери не вместились, недовольно расставила под ногами. «Ну вот, страдай теперь всю дорогу!» По привычке глаза ее закатились.

Поезд тронулся. Энгебург впервые остался у девушки позади. Забавным образом, почувствовав под собой движение вагона, Катерина тотчас избавилась от скорбных чувств разом. Ее перестал даже сдавливать страх – девушка преисполнилась верой и предвкушением.

Под монотонный, лениво бегущий на фоне грохот колес Рудковски прекрасно мечталось, и она мысленно строила планы на новую жизнь. Катерина больше не видела себя растоптанной, сейчас девушка знала: она закончила лишь с одним, не особо удачливым томиком книги. Впереди ее ждали другие тома и важнейшие дни.

Книга вторая. Геттинберг

Глава 1. С корабля на бал

Поезд с Катериной прибыл в Геттинберг в начале пятого. Девушка провела в пути восемь часов, смертельно устала и страшно проголодалась. Сообщниками истязающей ее поездки являлись немилосердная жара и скопы мыслей о Генри – вместе они не позволили Катерине расслабиться ни на миг.

Рудковски знала: даже самые непривлекательные вещи чертовски манят, стоит им оказаться менее доступными. Что уж и говорить о таком злосчастном феномене, как влюбленность, или, ссылаясь на выданный девушкой каламбур, «люболь»?

Катерина не могла предсказать, насколько скоро ослабнет тяга к возлюбленному, но отчаянно страждала утихомирить мысли, гудящие паровозом. Рудковски пошла с ними на компромисс и договорилась: прошлое было образовательной платформой с бесплатными уроками на тему «как делать не надо». На что, черт возьми, она надеялась, если конца не имеют одни лишь небесные пространства?

Борьба за спокойствие велась в голове девушки на протяжении всей поездки, а потому, когда движение поезда прекратилось, Катерина свободно выдохнула: «Наконец-то».

Рудковски отлично знала о способностях ее незаурядного ума, который, кроме того, имел пару – нечеловеческое обаяние. Потому найти человека, какой помог бы ей спустить багаж, не составило для Катерины труда, – и вот она на перроне, в практически незнакомом, если не считать первые пять лет жизни, городе и в полной растерянности в отношении будущего.

Чужие пространства всегда пугают, но Катерина из тех, кто давно уже свыкся с житейскими метаморфозами. Девушка собралась с духом и, надменно задрав подбородок к небу, гордо распрямив плечи, – стойка подчеркивала выступающие ключицы и грацию шеи – принялась дожидаться Агаты.

Катерина вряд ли могла отреставрировать в голове внешность бабушки. Даже те единичные искры облика, что сохранились в памяти, девушка вспоминала с сомнением – не приснилось ли ей? Сейчас, по подсчетам Рудковски, Агате перевалило за шестьдесят, и наверняка гордые черты женщины износились усердной работой прошедших лет.

Потому, когда перед Рудковски предстала роскошная женщина, – на вид не более лет сорока – Катерина едва не лишилась рассудка. То была стройная, элегантная дама, источающая аромат безграничной в себе уверенности. Серебристые волосы – окрестить шевелюру седой значило поглумиться – миссис Бристоль собрала в локоны-волны, лежавшие выше плеч. Безупречно подкрученные, они выглядели так прекрасно, что Катерина невольно дотронулась до потрепанного путешествием «синнабона».

Женщину дополняло жемчужного цвета платье. Оно покрывало руки Агаты, но обнажало прелесть тоненькой талии. «Вот, что она оставила мне и маме в наследство», – отметила про себя Катерина. На запястьях у «Афродиты» висели тяжелые золотые браслеты, а на руках восседало кольцо с завидным бриллиантом. Шею богини обнимало колье из голубых камешков – те подчеркивали мраморность кожи. На лице ослепительным светом искрилась улыбка.

В детстве Рудковски думала, что бабушка Агата родилась сразу старой – такова участь бабушек, ничего не попишешь. Сейчас Катерина дополнила свою теорию: «Она, может, и родилась сразу старой, но с каждым годом упорно стремилась к младенчеству».

– Бенджи, любезный, передо мной действительно моя внучка или ты снова станешь уверять меня в моей слепоте? – снимая солнцезащитные очки, обратилась к шоферу Агата. Голос бабушки заставил что-то в груди Катерины стесниться. Он был низок, груб и слегка отдавал хрипотцой, и девушка невольно вспомнила: в доме бабушки ей всегда пахло сигаретным дымом.

– Так точно, миссис Бристоль, – рапортовал молодой человек с каштановыми волосами и приятной наружностью, – на этот раз Вы совершенно правы.

– Негодник! – она слегка толкнула его в плечо, и парень ответил улыбкой. – Уверяет меня в том, будто мое зрение обводит меня вокруг пальца, – обратилась женщина к Катерине. – В отличие от моих сверстниц очки седлают мой нос лишь при чтении документов. Нужно быть стопроцентно уверенным: тебя не подставят приписки, сделанные мизерным шрифтом.

Не зная, как себя повести, Рудковски неловко хихикнула.