скачать книгу бесплатно
– Круто вы рубаете, – процедил фермер. – На дармовщину-то ох, как идет! Работники вы удалые, и в другие месяцы вы свой хлеб отрабатываете, но в зимние занятость у вас хромает. Работы на ферме немного. Чего вы не уезжаете к себе? Повидались бы с родными, погрелись под солнцем… под вашим.
– А у вас не тот солнце? – спросил Рашид. – Какой-то особый?
– У вас оно жарче, – ответил фермер.
– Не точно говоришь, – сказал Рашид. – У нас солнце такой же – другой солнце нет.
– Ты тут не борзей, – промолвил Борис. – Не астроном. Он бы просветил тебя насчет космоса, в котором столько всего есть, что тебе и…
– Ладно! – сказал фермер. – Нет и нет. Одно общее солнце, и под ним человечество, дружба народов… так, чего вы не едете в ваш аул?
– Хотим ехать, – сказал Махмуд.
– Ну, и в чем помеха? – спросил фермер. – Поезда не ходят?
– И они ходят, – ответил Махмуд, – и самолет летит, но билет дорого стоить, а ты нам мало платить.
– Зато я вас много кормить, – проворчал фермер. – За зиму вы у меня разжиреете.
– Пища не тот, – отмахнулся Рашид.
– Мы сами себе готовить, – сказал Махмуд. – Пока твой жена не пропал, она нам вкусно варил и делал румяный булочка. Мы кушали ее с молоко… но твой жена ушел. А перед тем мычал, как корова.
– Она очень уставал, – сказал Рашид. – Наш женщины и то отдыхать побольше, однако ты муж – ты командир. У нас муж главный: как наш жена не мучай, уйти она не посмеет. Если денег нам дашь, мы слетать к себе и привезти тебе настоящий жена.
– А кого ты ему думаешь? – спросил Махмуд.
– Племянницу Мублуды, – ответил Рашид. – Она на лицо не мил, но покорный и в плечах широкий, для фермы она в самый такой раз, и мне тебе…
– Умолкай, – промолвил фермер. – От племянницы Мублуды я отказываюсь. Супруга у меня уже есть… и она отыщется. Ее потянет, если и не ко мне, то к нему – у нее здесь сын. Материнские чувства в ней скажутся.
ЖЕНА фермера Каткова грустит в доме лесника Филиппа. Анна не глупа, очень худа, она сидит и ни на что определенно не смотрит; намеренно мелькающий у нее перед глазами лесник, устав от неудач по части привлечения ее внимания, отхожит в другой угол, где его отложившая вязание тетка обособленно проверяет спицу в качестве колющего оружия и не хочет ни с кем говорить.
Не нашедший понимания лесник возращается к Анне Катковой.
– О ком-то печалишься? – спросил он.
– Вздыхаю, – ответила Анна. – Все так резко переменилось. И ничего не изменилось… в смысле настроения. Нагрузка стала в сто крат меньше, а оно не улучшилось. Желания жить я не чувствую.
– Может, тебе работой взбодриться? – спросила Изольда Матвеевна. – Прибраться, у плиты постоять…
– Этим я занималась у мужа, – сказала Анна. – От него, если помните, я ушла.
– Из-за любви, – промолвил Филипп. – Ты же меня полюбила? Тетка утверждает, что у фермера ты выдохлась и к кому прибиться, все равно тебе было. Я считаю иначе. Рассчитываю на взаимность.
– А ты что, меня любишь? – поинтересовалась Анна.
– Ты сама рассуди, – сказал Филипп. – У меня с фермером не настолько поганые отношения, чтобы лишь из вредности жену у него уводить. Прознав, у кого ты живешь, он на меня озлобится, и бывшая между нами терпимость будет навек изничтожена. Меня волнует твой сын.
– И меня, – сказала Анна. – Я ему мать и я должна…
– Как мать, ты ему послужила, – перебил ее Филипп. – Он давно вырос, и в твоей опеке не нуждается – он почти взрослый, и это проблема… когда фермер придет тебя отбивать, он захватит двух работников и сына, которого я возьму в прицел в последнюю очередь, но дело дойдет и до парня.
– Работников положу я, – поглядев на побледневшую Анну, сказала Изольда Матвеевна. – Фермера тоже мне или ты завалишь? Рискни они перелезть через забор, я… ха… без промашки! Как во врагов и сволочей. Нарушителей границы.
– Ты, тетушка, мыслишь четко и ясно, – пробормотал Филипп. – Разумно! А у меня примешиваются помыслы сердца… мне неохота смотреть на женщину, над убитым сыном рыдающую. На нее! Я ее обожаю!
Анна Каткова, взрогнув, равнодушно кивает головой.
МАРИНА Саюшкина полулежит на кровати. Совершая в снятой для нее в салуне комнате мелкие телодвижения, она пытается придать себе наиболее соблазняющий вид и томно смотрит на Александра Евтеева, стоящего у приоткрытой двери и прислушивающемуся к тому, что происходит в коридоре.
Оттуда не доносится ни шороха.
Евтеев с шумом захлопывает дверь и, повернувшись к Марине, осенившей его мыслью с ней не делится.
– Ты меня не подвел, – промолвила Марина. – Выбил-таки комнату. Избавил от бездомных скитаний. Как ты хозяина уговорил? Я что-то не отследила. В салун зашел художник-композитор Юпов, и мы заболтались: не как самец с самкой, а чисто по-интеллигентному – о красках, нотах, совсем не о погоде… он с усмешкой мне говорил, а я морщила лоб, я впитывала. На тебя не глядела. Ты не злишься?
– Ничуть, – сказал Евтеев.
– А Захоловский… ну, хозяин – он же не планировал сдавать.
– Я ему заплатил, – пояснил Евтеев. – За пять дней он с меня… урвал словно бы за пять дней в столичной гостинице. Торговаться он умеет. Его бизнес не прогорит.
– Да бизнес-то у него в продаже выпивки, а комнаты он не сдает – те, кто их занимает, живут в них задаром. Они обычно его друзья, ну или важные персоны… а ты ему ему не друг. Если заплатил, то и человек ты… не первостепенный. Я – дура! Ты потратился, добыл для меня жилье, а я тебе унижаю… я искуплю. Меня так и подмывает заработать прощение.
Подойдя к Александру, Марина Саюшкина начинает судорожно снимать с него одежду.
Александр Евтеев это допускает.
МИХАИЛ «Косматый», рассевшийся на стуле и воззрившийся на мигающую лампу, иступленно горланит «По тундре, по железной дороге».
ЧЕРЕЗ стену от него Александр Евтеев, удовлетворяя в постеле млеющую Саюшкину, слышит сбивающий настрой голос и делает страшное лицо, подбирающуюся к оргазму девушку не пугающее.
ПЕСНЯ «Косматого» доносится и до присевшего у себя в номере за стол сектанта Доминина.
Добродушно улыбнувшись, Григорий Доминин стал подпевать.
ДМИТРИЙ Захоловский размышляет за стойкой, стриптизерша Волченкова, двигаясь, раздевается; представитель государства Чурин подкладывает в борщ сметану, нескладный почтальон Гольцов хлебает водку под картошку, водка переливается и в рюмке, артистично зажатой между пальцев художника-композитора Юпова, утомленно взирающего на собравшийся здесь контингент, в чьей совокупности ему по душе только Виктория, засмотревшаяся за Захоловского, сидя за ближним к нему столом.
– Ешь, пока горячее, пей, пока холодная, – пробормотал Юпов. – Зеленых мидий и обжаренных лангустов в меню не обозначено, а я бы испробовал… и запеченных крабов. Я же богема этой дыры. И где утонченные вина? Где помешанные на творчестве собеседники? Символисты, имажинисты… здесь лишь представители критического реализма. Жрущие водку почтальоны.
– И сколько же нас? – спросил почтальон Гольцов. – Коли ты напился, я у тебя расползаюсь и разбиваюсь на множество разнообразных, сидящих и ходящих, но не один из них не представитель. Государство у нас представляет он.
– Принимайте меня всерьез, – промолвил Чурин. – Не заводите ненужных связей.
– На конспиративной квартире шепчутся бунтари, – сказал Юпов.
– Чего-чего? – заинтересовался Чурин.
– К ним подлетают фламинго, и все вместе они трепетно приближаются к стене, на которой висит моя картина. Торжественность подчеркивается звучащей в комнате ораторией – величественные звуки идут от картины. Состав исполнителей выписан мною на холсте. Хор облачен в искрящиеся шинели, на солисте трещащий по швам сюртук и шляпа из черного фетра… лицо для него я взял у вас. Придал выражению совестливость, представителям государства свойственную.
– Ты, Юпов, мечтатель, – промолвил Чурин. – С уклоном на провокацию. Поддержка производителей культуры в наши задачи входит, но твои картины государство не приобретет.
– Не отвалит тебе и за музыку, – сказал почтальон Гольцов.
– А-ты то чего выступаешь? – окрысился на него Юпов. – Почтальон, да? Зарплата у тебя от государства, и ты, конечно, в системе – с теми у кого бодрые, осуждающие голоса… чей тон не терпит возражений… я говорю более мутно. К казне не протискиваюсь. Безбедное существование обеспечивается мне моей популярностью за границей, где галереи бьются за мою живопись, а знаменитые дирижеры рвутся исполнить…
– Вранье, – промолвил Захоловский. – Ты живешь на пенсию твоей матери.
– Да ты что, – возмутился Юпов, – что… что ты сказал… да я…
– Мы все в теме, – заявил Гольцов.
– Какой еще теме?! – воскликнул Юпов. – Вы обалдели?! Что за пенсия, о чем вы…. я с матерью вообще не знаюсь!
– Но деньги-то тебе от нее поступают, – сказал Чурин. – Она жаждет разделить с тобой достающиеся ей крохи, и ты маме не отказываешь. Ведешь себя, как примерный сынок.
– Не по-мужски, – сказала Виктория.
– Мужчины зарабатывают сами, – сказал Гольцов.
– Почтальоны? – процедил Юпов.
– А чем почтальоны хуже? – спросил Гольцов.
– Если мужик почтальон, – усмехнулся Юпов, – он… он по уши. И ему бы не вякать! Не заводить разговоров о мужчинах, поскольку мужчина-почтальон звучит позорно… выдает твое ничтожество.
– Ну ты, Юпов, сволота, – протянул Гольцов. – Набиваешь кишку на материнскую пенсию, а честных работяг чмыришь не про что… художник он. Бездельник с кисточкой! Шланг окаянный!
– А ты баран, – сказал Юпов.
– Сучонок, а… бездарность, а…
– А!А!А! Талант – я! Баран – ты!
– На меня ты… и при всех! Падла зарвавшаяся!
– Ха-ха-ха! – засмеялся Юпов. – Почтальон Маруся!
– Падла ты, падла, я тебе… падла!
– Баран! Почтальон!
ПЕРЕХОДЯ вразвалку от стены к стене, исследователь Брагин в предоставленной ему избе внимает завываниям мечущегося снаружи ветра.
Вкупе с потрескивающими в печке поленьями они гармонично накладываются на выдерживаемое Брагиным и его невестой безмолвие.
Брагину в этих стенах не тесно. Он непритязательно отдыхает после трудового дня.
Смурная Вероника Глазкова, убивая время, перелистывает зачитанные журналы.
– На озере сейчас ветер, – промолвил Брагин. – У нашего домика он слышен не так: там он глушит. Я как-нибудь уровень шума замерить думаю. Автодрому, где «Формула-1», он едва ли уступит.
– А с основным делом у тебя что? – спросила Глазкова.
– Думаешь, ничего? – огрызнулся Брагин.
– Будь результат, ты бы радостно вбежал и стал меня обнимать, трясти в сумасшедшем танце… а ты входишь понуро. Трясешься сам по себе от того, что промерз. А твои пальцы… скрюченные, не гнущиеся – варежки не спасают. У огня ты пока отогреваешься, но раньше минут за сорок, а теперь часа за полтора. Эта тенденция меня тревожит.
– А ты заметила, что я делаю, когда отогрею? – спросил Брагин.
– Садишься за стол, – сказала Глазкова.
– И делаю записи! Разношу по тетрадям подмеченные мною факты, ценность которых лишь время определит. К еде я приступаю потом… если ем сразу, это означает, что сведениями я не разжился, и у меня выпал целый рабочий день. Не дал требуемой отдачи. Чаще дни мне удаются. Исписанные тетради ты видела.
– Я их не листала.
– Ты в них и не разберешься, – сказал Брагин. – Там крутой замес из графиков, сокращений, заумной терминологии… или ты о чем говоришь? Подозреваешь, что по существу писать мне нечего, и я вписываю туда небылицы, тексты песенок… рассказанные мне почтальоном северные байки. Чтобы такое измыслить, мало быть с фантазией! Надо что-нибудь принимать. Ударное, Вероника… дурманящее.
ПРИСТРОИВШИСЬ за одним из многих деревьев, подозревающийся в распространении наркотиков Игорь Семенов всматривается в забор, окружающий дом лесника Филиппа.
Мимо этого дерева проходит лыжня.
К Семенову подъезжает на лыжах почтальон Гольцов, на чьем тощем рюкзаке криво вышита надпись «Почта России».
Будучи обнаруженным, Семенов умело скрывает свое недовольство.
Он приподнимает неизменную кепку. Остановившийся возле него почтальон мощно втыкает в снег обе палки.
– Наркотный деляга, – процедил Гольцов. – Ближе к тебе не подойду, с вашим братом следует поострожнее… в салун тебя не пускают, и ты уже впариваешь здесь. Леснику? Он у тебя берет? Может, сам тебе поставляет?
– Я тут по недоразумению, – сказал Семенов. – А это жилье лесника?
– Оно, – промолвил Гольцов. – Скажешь, что вышел к нему неосознанно?
– Я же не местный. Ты не поленись, проанализируй – без принижения значения.
– Твоего? – осведомился Гольцов.
– Данного обстоятельства. Ты мужчина здешний, знающий лес, как свои пять, и мне представляется, что ты подъехал сюда преднамеренно. С письмом?
– Леснику с его теткой не шлют, – промолвил Гольцов.
– И что же ты здесь позабыл? – спросил Семенов.
– Моя лыжня просто проходит мимо. Вплотную я проезжаю регулярно, а за оградой не был – по службе не приходилось. На стаканчик меня не зовут! Дружбу они водят не со мной, а, вероятно, с кем-то еще, но с кем конкретно, они тебе не скажут. Лесника Филиппа с его теткой Изольдой Матвеевной не уподобишь людям с душой нараспашку. У них в цене замкнутость.
– Они живут вдвоем? – поинтересовался Семенов.
