Северный крест

<…> Какъ ни старайся, а Московія всегда останется страной болѣе азіатской, нежели европейской. Надъ Россіей паритъ духъ Востока, а пускаясь по слѣдамъ Запада, она отрекается отъ самой себя.

<…> Францію и Россію раздѣляетъ китайская стѣна – славянскій характеръ и языкъ. На что бы ни притязали русскіе послѣ Петра Великаго, за Вислой начинается Сибирь.

<…> въ Россіи повсюду, гдѣ есть люди покорствующіе и люди повелѣвающіе, незримо присутствуютъ образы императора и его двора. Въ другихъ краяхъ бѣдный человѣкъ – либо нищій, либо разбойникъ; въ Россіи онъ – царедворецъ, ибо здѣсь низкопоклонники-царедворцы имѣются во всѣхъ сословіяхъ; вотъ отчего я говорю, что вся Россія – это дворъ императора и что между чувствами русскихъ помѣщиковъ и чувствами европейскихъ дворянъ стараго времени существуетъ та же разница, что и между низкопоклонствомъ и аристократизмомъ, между тщеславіемъ и гордостью! одно убиваетъ другое; впрочемъ, настоящая гордость повсюду такая же рѣдкость, какъ и добродѣтель. Вмѣсто того, чтобы проклинать низкопоклонниковъ, какъ дѣлали Бомарше и многіе другіе, слѣдуетъ пожалѣть этихъ людей, которые, что ни говори, тоже люди. Бѣдные низкопоклонники!.. они вовсе не чудовища, сошедшія со страницъ современныхъ романовъ и комедій либо революціонныхъ газетъ; они просто-напросто слабыя, развращенныя и развращающія существа; они не лучше, но и не хуже другихъ, однако подвергаются большимъ искушеніямъ. Скука – язва богачей; однако она – не преступленіе; тщеславіе и корысть – пороки, для которыхъ дворъ служитъ благодатной почвой, – сокращаютъ жизнь прежде всего самимъ придворнымъ.

<…> Великихъ результатовъ нельзя достичь, не пойдя на великія жертвы; единоначаліе, могущество, власть, военная мощь – здѣсь всё это покупается цѣною свободы, а Франція купила политическую свободу и промышленныя богатства цѣною древняго рыцарскаго духа и старинной тонкости чувствъ, именовавшейся нѣкогда національной гордостью.

<…> Я замѣчаю, что веду здѣсь такія рѣчи, какія въ Парижѣ ведутъ радикалы; въ Россіи я сталъ демократомъ, но это не помѣшаетъ мнѣ оставаться во Франціи убѣжденнымъ аристократомъ; всё дѣло въ томъ, что крестьянинъ, живущій въ окрестностяхъ Парижа, или нашъ мелкій буржуа куда болѣе свободны, чѣмъ помѣщикъ въ Россіи.

<…> Въ Россіи есть только одинъ свободный человѣкъ – взбунтовавшійся солдатъ.

<…> въ Россіи нѣтъ знати, ибо нѣтъ независимыхъ характеровъ; число избранныхъ душъ, составляющихъ исключеніе, слишкомъ мало, чтобы высшій свѣтъ слѣдовалъ ихъ побужденіямъ; человѣка дѣлаетъ независимымъ не столько богатство или хитростью достигнутое положеніе, сколько гордость, какую внушаетъ высокое происхожденіе; а безъ независимости нѣтъ и знати.

<…> Нужно пріѣхать въ Россію, чтобы воочію увидѣть результатъ этого ужасающаго соединенія европейскаго ума и науки съ духомъ Азіи; я нахожу союзъ этотъ тѣмъ болѣе страшнымъ, что продлиться онъ можетъ еще долго, ибо страсти, которыя въ иныхъ странахъ губятъ людей, заставляя ихъ слишкомъ много болтать, – честолюбіе и страхъ, здѣсь порождаютъ молчаніе. Изъ насильственнаго молчанія этого возникаетъ невольное спокойствіе, внѣшній порядокъ, болѣе прочный и жуткій, чѣмъ любая анархія, ибо, повторяю, недугъ, имъ вызванный, кажется вѣчнымъ.

<…> наемныя лошади и убогіе возницы будятъ во мнѣ состраданіе – настолько тяжка ихъ жизнь: съ утра до вечера остаются они на улицѣ, у воротъ своего нанимателя, либо на отведенныхъ полиціей мѣстахъ. Лошадей не распрягаютъ, и кучера всегда сидятъ на облучкѣ, тамъ же и ѣдятъ, не отлучаясь ни на минуту. Бѣдныя лошади!.. людей мнѣ жаль меньше – русскій находитъ вкусъ въ рабствѣ.

<…> Надо побывать здѣсь, чтобы узнать, какіе размѣры можетъ принимать презрѣніе богатаго человѣка къ жизни бѣдняка, и понять, насколько малую цѣнность вообще имѣетъ жизнь въ глазахъ человѣка, обреченнаго жить при абсолютизмѣ.

<…> Въ Россіи вамъ не позволятъ прожить, не жертвуя всѣмъ ради любви къ земному отечеству, освященной вѣрой въ отечество небесное.

<…> русскій народъ лукавъ, словно рабъ, что утѣшается, посмѣиваясь про себя надъ своимъ ярмомъ; онъ суевѣренъ, хвастливъ, отваженъ и лѣнивъ, словно солдатъ; онъ поэтиченъ, музыкаленъ и разсудителенъ, словно пастухъ, – ибо обычаи кочевыхъ расъ еще долго будутъ господствовать межъ славянъ.

<…> Вообразите себѣ сноровку нашихъ испытанныхъ вѣками правительствъ, поставленную на службу еще молодому, хищному обществу; западныя правила управленія со всѣмъ ихъ современнымъ опытомъ, оказывающія помощь восточному деспотизму; европейскую дисциплину, поддерживающую азіатскую тиранію; внѣшнюю цивилизованность, направленную на то, чтобы тщательно скрыть варварство и тѣмъ продлить его, вмѣсто того чтобы искоренить; узаконенную грубость и жестокость; тактику европейскихъ армій, служащую къ укрѣпленію политики восточнаго двора; – представьте себѣ полудикій народъ, который построили въ полки, не давъ ни образованія, ни воспитанія, и вы поймете, каково моральное и общественное состояніе русскаго народа.

<…> Подъ всякой оболочкой пріоткрывается мнѣ лицемѣрное насиліе, худшее, чѣмъ тиранія Батыѣ, отъ которой современная Россія ушла совсѣмъ не такъ далеко, какъ намъ хотятъ представить. Повсюду я слышу языкъ философіи и повсюду вижу никуда не исчезнувшій гнетъ. Мнѣ говорятъ: «Намъ бы очень хотѣлось обойтись безъ произвола, тогда мы были бы богаче и сильнѣй; но вѣдь мы имѣемъ дѣло съ азіатскими народами». А про себя въ то же время думаютъ: «Намъ бы очень хотѣлось избавить себя отъ разговоровъ про либерализмъ и филантропію, мы были бы счастливѣй и сильнѣй; но вѣдь намъ приходится общаться съ европейскими правительствами».

<…> сама нація доселѣ – всего лишь афишка, наклейка для Европы, обманутой неосторожной дипломатической выдумкой. Я не нашелъ здѣсь подлинной жизни ни въ комъ, кромѣ императора, и естественности нигдѣ, кромѣ какъ при дворѣ.

<…> Человѣку здѣсь невѣдомы ни подлинныя общественныя утѣхи просвѣщенныхъ умовъ, ни безраздѣльная и грубая свобода дикаря, ни независимость въ поступкахъ, свойственная полудикарю, варвару; я не вижу иного вознагражденія за несчастье родиться при подобномъ режимѣ, кромѣ мечтательной гордыни и надежды господствовать надъ другими: всякій разъ, какъ мнѣ хочется постигнуть нравственную жизнь людей, обитающихъ въ Россіи, я снова и снова возвращаюсь къ этой страсти. Русскій человѣкъ думаетъ и живетъ, какъ солдатъ!.. Какъ солдатъ-завоеватель.

Настоящій солдатъ, въ какой бы странѣ онъ ни жилъ, никогда не бываетъ гражданиномъ, а здѣсь онъ гражданинъ меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было, – онъ заключенный, что приговоренъ пожизненно сторожить другихъ заключенныхъ.

<…> Насмѣшка – это безсильное утѣшеніе угнетенныхъ; здѣсь въ ней заключено удовольствіе крестьянина, точно такъ же какъ въ сарказмѣ заключено изящество знатнаго человѣка; иронія и подражательство – вотъ единственные природные таланты, какіе обнаружилъ я въ русскихъ.

<…> Въ этой странѣ признать тиранію уже было бы прогрессомъ.

<…> Тамъ, гдѣ недостаетъ свободы, нѣтъ и истиннаго величія: въ Россіи есть люди титулованные, но нѣтъ людей благороднорожденныхъ».

<…> Кто скажетъ мнѣ, до чего можетъ дойти общество, въ основаніи котораго не заложено человѣческое достоинство? Я не устаю повторять: чтобы вывести здѣшній народъ изъ ничтожества, требуется всё уничтожить и пересоздать заново.

<…> Когда бы въ царствованіе россійскаго императора случился всемірный потопъ, то и тогда обсуждать сію катастрофу сочли бы неудобнымъ. Единственная изъ умственныхъ способностей, какая здѣсь въ чести, – это тактъ. Вообразите: цѣлая нація сгибается подъ бременемъ сей салонной добродѣтели! Представьте себѣ народъ, который вѣсь сдѣлался остороженъ, будто начинающій дипломатъ, – и вы поймете, во что превращается въ Россіи удовольствіе отъ бесѣды. Если придворный духъ намъ въ тягость даже и при дворѣ – насколько же мертвяще дѣйствуетъ онъ, проникнувъ въ тайники нашей души! Россія – нація нѣмыхъ; какой-то чародѣй превратилъ шестьдесятъ милліоновъ человѣкъ въ механическихъ куколъ, и теперь для того, чтобы воскреснуть и снова начать жить, онѣ ожидаютъ мановенія волшебной палочки другого чародѣя. Страна эта производитъ на меня впечатлѣніе дворца Спящей красавицы: всё здѣсь блистаетъ позолотой и великолѣпіемъ, здѣсь есть всё… кромѣ свободы, то есть жизни.

<…> Здѣсь уважаютъ кастовое достоинство, но до сихъ поръ никто не подумалъ ввести ни въ законодательство, ни даже въ обычай достоинство человѣческое.

<…> Русскіе же придворные, подобно святошамъ, не знающимъ ничего, кромѣ Бога, похваляются нищетою духа: они ничѣмъ не гнушаются и въ открытую занимаются своимъ ремесломъ. Въ этой странѣ льстецъ играетъ, выложивъ карты на столъ, и, что самое удивительное, используя всѣмъ извѣстные пріемы, умудряется еще и выигрывать!

<…> Русскіе – хорошіе солдаты, но скверные моряки; они, какъ правило, болѣе покорны, чѣмъ изобрѣтательны, болѣе склонны къ религіи, чѣмъ къ философіи, въ нихъ больше послушанія, нежели воли, и мысли ихъ недостаетъ энергіи, какъ душѣ ихъ – свободы.

<…> Я съ самаго начала примѣтилъ, что всякій русскій простолюдинъ, отъ природы подозрительный, ненавидитъ чужестранцевъ по невѣжеству своему, вслѣдствіе національнаго предразсудка; затѣмъ я обнаружилъ, что всякій русскій изъ высшаго сословія, не менѣе подозрительный, боится ихъ, потому что почитаетъ за враговъ; онъ заявляетъ: «Всѣ эти французы и англичане увѣрены, будто превосходятъ остальные народы», – русскому для ненависти къ иностранцу достаточно одной этой причины; подобнымъ образомъ во Франціи провинціалъ опасается парижанина. Большинствомъ русскихъ въ ихъ отношеніяхъ съ жителями другихъ странъ движутъ дикая ревность и ребяческая зависть, которыя, однако, ничѣмъ нельзя обезоружить.

<…> Повсюду тотъ же вкусъ ко всему, что бьетъ въ глаза! Съ крестьяниномъ господинъ его обращается такъ же, какъ и съ самимъ собой; и тѣ и другіе полагаютъ, что украсить дорогу естественнѣе и пріятнѣе, чѣмъ убрать свой домъ изнутри; всѣ здѣсь живутъ тѣмъ, что внушаютъ другимъ восхищеніе, а быть можетъ, зависть. Но гдѣ же удовольствіе, настоящее удовольствіе? сами русскіе, если бы задать имъ этотъ вопросъ, пришли бы въ большое замѣшательство.

<…> вся страна здѣсь – та же тюрьма, и тюрьма тѣмъ болѣе страшная, что размѣры ея гораздо больше и достигнуть ея границъ и пересѣчь ихъ гораздо труднѣе.

<…> въ отношеніяхъ русскихъ съ иностранцами царитъ духъ испытующій, духъ сарказма и критики; они ненавидятъ насъ – какъ всякій подражатель ненавидитъ образецъ, которому слѣдуетъ; пытливымъ взоромъ они ищутъ у насъ недостатки, горя желаніемъ ихъ найти.

<…> Во всѣхъ вещахъ они ищутъ лишь одного: извѣстнаго внѣшняго изящества, кажущейся роскоши, показного богатства и величія.

И, наконецъ: «Всѣ люди равны передъ Богомъ, но для русскаго человѣка Богъ – это его повелитель; сей высшій повелитель вознесся столь высоко надъ землей, что не замѣчаетъ дистанціи между рабомъ и господиномъ; съ тѣхъ вершинъ, гдѣ обрѣтается его величіе, ничтожные оттѣнки, какими различаются представители рода человѣческаго, ускользаютъ отъ божественныхъ взоровъ. Такъ неровности, какими вздыблена поверхность земного шара, изгладились бы въ глазахъ обитателя солнца».

И еще: «Если сегодня Россія – одно изъ любопытнѣйшихъ государствъ въ мірѣ, то причина тому въ соединеніи крайняго варварства, усугубляемаго порабощеннымъ состояніемъ Церкви, и утонченной цивилизованности, заимствованной эклектическимъ правительствомъ у чужеземныхъ державъ».

Кюстинъ, пиша о придворныхъ николаевскаго времени, отмѣчалъ: «смѣсь надменности съ низостью», относя это къ свойствамъ характера челяди, но насколько можно судить, что сказанное относится не только къ придворнымъ Николая I или иныхъ эпохъ (словомъ, къ тому или инымъ узко-историческому), но и вообще къ подавляющей части русскаго какъ такового[57].

Вмѣстѣ съ тѣмъ въ лучшихъ русскихъ людяхъ всегда были, есть и будутъ иныя качества и потенціи, уже разъ и навсегда отцвѣтшія на заасфальтированномъ американизированномъ пластмассовомъ Западѣ, на которыя еще должно возлагать надежды. – Магма, живой истокъ и сѣмена новыхъ идей, какъ и средства для воздѣлыванія идей прошлаго, ихъ дальнѣйшаго развитія, – всё это еще есть въ лучшихъ русскихъ людяхъ. Вспоминаются слова Чаадаева: «…у меня есть глубокое убѣжденіе, что мы призваны… завершить большую часть идей, возникшихъ въ старыхъ обществахъ, отвѣтить на важнѣйшіе вопросы, которые занимаютъ человѣчество. Я часто говорилъ и охотно повторяю: мы, такъ сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящимъ совѣстнымъ судомъ по многимъ тяжбамъ, которыя ведутся передъ великими трибуналами человѣческаго духа и человѣческаго общества». Подобнаго рода мыслей много и у Бердяева, но относятся онѣ къ Россіи досовѣтской и въ небольшой мѣрѣ лишь могутъ быть примѣнимы къ Россіи нынѣшней. Закончимъ этими словами Бибихина: «Россия мысли, слова и жертвенного поступка уже состоялась в ее поэзии и вере, в предельном напряжении на краю бездны, под угрозой казни и смерти, и со своего места в истории не сойдет. Страна впала в несчастный софизм, будто по правде жить нельзя и живи как живется. Но что наказание будет, уже есть и надо его терпеть, в той же стране никто не сомневается. В этой уверенности наше величие. Русский пока еще не биологическая или этнографическая единица. Русский тот, кто проснулся для ноши мира, для груза правды, долга и памяти» (В. В. Бибихинъ. Другое начало).

* * *

«Дѣва, онъ не цѣнилъ ни одно существо пола женскаго и изрекалъ: «Мужъ зачинается небеснымъ, а дѣва – земнымъ; небеса и горнее пламенѣютъ въ жилахъ мужа, ибо горнее – отецъ его; дѣва исполнена мірского, и дольнее есть тлѣнный ея родитель». Сказывалъ онъ также, что всѣ дѣвы міра не стоятъ и капли славной его крови. И помимо сего глаголалъ: "Я самъ себѣ старецъ и младенецъ, мужъ и жена, огнь и ледъ, добро и зло, свѣтъ и тьма, святой и грѣшникъ, Богъ и сатана"; такожде изрекалъ: «Большаго насмѣшника, нежель я, надъ Любовію Эротъ не зрѣлъ никогда».

Ибо поистинѣ: герой и дѣва – полюса два, извѣчно враждующихъ. Отъ дѣвъ всѣ бѣды. На пагубу героямъ созданы онѣ, для обузданія героя ихъ силы вышнія родили: сперва Пандора лживая, Немесиды затѣмъ, Мести богини, Елена-дѣва, изъ-за красы коей кровь лилася героевъ великихъ и падали царства во прахъ; се лишь извѣстныя наиболѣе.

Дѣва всегда змѣя, змѣя же рождена отъ земли и тѣсно съ нею связана. Дѣва – актриса; болѣе того: самая сущность дѣвы – и та – актриса. Дѣва – словно Ехидна, Гибелью чреватая: и та, и та заманиваетъ мужа въ страшныя свои сѣти, но не токмо мужъ желаетъ дѣву, но и дѣва мужа, ибо чада Прометея разсѣчены молніей Кронида навѣки пополамъ; съ тѣхъ поръ половинки стремятся другъ къ другу силою то Любви, то Похоти.

И матріархатъ нынѣ расправилъ крылія и царствуетъ, яко древле.

Краса, быть можетъ, способна горы двигать, какъ и Воля святая, она – сила, но, неполноцѣнная, должна она быть направлена въ русло достодолжное, а сего не происходило во времена послѣднія, егда всё мѣстами помѣнялося: не Краса къ Духу склонялася въ женственномъ своемъ смиреніи, ей приличномъ и способномъ, но Духъ къ Красѣ жертвенно склонялся.

И изреку я словеса, Истины исполненныя: въ томъ, въ томъ изъ причинъ одна, что рушится міръ и въ Тартаръ низвергается»

М.Раузеръ. Послѣдній Кризисъ

За критской Реей пришла Деметра, греческая Mater dolorosa; за Деметрой – Дѣва-Богоматерь

В.Дюрантъ

Критъ поражаетъ явно-явленнымъ и бурно-расцвѣтшимъ своимъ матріархатомъ, выказывающимъ себя поверхъ обычаевъ, нравовъ, приличій и пр. также и въ темѣ Великой Матери и консорта ея: она – левъ, львица, вообще хищникъ, а консортъ – умирающій и воскресающій – быкъ: быкъ терзаемый. Минойскій матріархатъ, безконечно далекій отъ духа, въ основѣ своей и въ своей же сущности имѣетъ фундаментомъ критскую религію.

Критская религія въ поэмѣ выступаетъ какъ неподлинная (какъ почти любая иная). Она – господство женскаго, не дѣвій, но именно женскій логосъ, логосъ Реи-Кибелы, логосъ Великой Матери, свирѣпой и необузданной, всецарящей и не имѣющей равновеликаго ей супруга, не нуждающейся въ нёмъ, рождающей безсеменно, изъ себя самой. Подобно Ариману Великая Матерь – сердце плоти, олицетвореніе всего хтоническаго. Критская религія въ этомъ не уникальна, являясь частью древнихъ восточныхъ религій, общимъ для которыхъ выступаетъ: политеизмъ, культъ плодородія, Великая Матерь, супруга верховнаго бога (Зевса – родившагося на Критѣ – у грековъ, Баала ханаанеянъ, неизвѣстнаго именемъ минойскаго верховнаго бога), то погибающаго, то воскресающаго и въ миги совокупленій предстающаго быкомъ. Минойскій Минотавръ также есть типически восточное антропоморфное хтоническое существо (такъ, угаритскіе тексты повѣствуютъ о ханаанейскомъ полубыкѣ-получеловѣкѣ). Однако толикое господство матріархата въ соціальныхъ отношеніяхъ, въ общественной жизни и культурѣ въ уже историческое время есть всё же уникальная минойская черта: хотя Всеобщая Матерь какъ почитаемая богиня дожила и до временъ эллинизма, ея всецѣлое верховенство относится ко временамъ неизмѣримо болѣе сѣдымъ – къ палеолиту, откуда родомъ древнѣйшія антропоморфныя статуэтки: «палеолитическія Венеры».

«Если оправдано предположение, что все эти мифы имеют между собой глубинную смысловую связь, являясь как бы разрозненными частями одного большого «романа», то вполне логичным было бы и заключение, что и Зевс, и Дионис, и Минотавр, и, видимо, также Минос выступают в этом мифическом цикле лишь в качестве перевоплощений в сущности одного и того же божества, постоянно меняющего свой облик, а вместе с ним и свою судьбу. Активно участвующий во всех этих метаморфозах образ божественного быка почти неизбежно наталкивает на мысль о том, что в своей древнейшей первооснове это божество вполне могло быть тождественно божественному быку, занимавшему столь важное место в пантеоне минойского Крита <…> В позднейших мифах критского цикла в роли супруги или возлюбленная божественного быка обычно выступают богини или теперь уже героини, имеющие мало общего с минойской ≪Владычицей зверей≫, Европа, Пасифая, Ариадна как будто никак не связаны с миром дикой природы, с крупными хищниками и не отличаются особой кровожадностью. В их образах скорее угадываются черты древних божеств растительности и луны (H-Wetts R. F. Cretan Cults, and Festivals P. 152 ff., 193 ff.). Из трех Великих минойских богинь к ним типологически более близки, пожалуй, ≪Древесная≫ и ≪Змеиная≫ богини, нежели ≪Владычица зверей≫. Возможно, это объясняется тем, что среди множества версий мифа о ≪священном браке≫ бога-быка с Великой богиней испытание временем выдержали именно те, которые считались ≪наиболее гуманными≫ и ≪свободными от внутренних противоречий≫, поскольку в них мотив умерщвления бычьего божества его супругой был либо сильно завуалирован, либо совсем устранен. Лишь в наиболее раннем варианте мифа о Загрее, использованном Еврипидом в его ≪Критянах≫, и, видимо, наиболее близком к минойскому первоисточнику, женское божество, непосредственно связанное с Критским (Идейским) Зевсом (Заном) и его сыном от Европы Дионисом-Загреем [Мы не придерживаемся этой точки зрѣнія въ нашей поэмѣ по ряду причинъ, и тройню, зачинаемую въ 1 главѣ Зевсомъ и Европою, составляютъ Миносъ, Радамантъ, Сарпедонъ – М.Р.], еще именуется ≪Горной матерью≫ и, видимо, сохраняет в своем облике и повадках некоторые черты минойской ≪Владычицы зверей≫ (Eur. Cret. fr. 79 /Austin/). Превращение паредра Великой богини в бога-громовержца в индоевропейским именем Зевс (Дин), по всей видимости, произошло на каком-то достаточно позднем этапе развития минойской религии (вероятно, уже после завоевания Крита ахейцами). Новое божество, однако, сохранило некоторые наиболее характерные черты своего предшественника, запечатлевшиеся в представлениях о его смертности (знаменитая ≪могила Зевса≫ на Иде) и о его перевоплощениях в быка»[58].

Діонисъ – законный наслѣдникъ: минойскаго бога-быка. Въ Діонисѣ еще проступаютъ: теріоморфные черты и слѣды: въ первую очередь, бычьи. Эпиклезами его выступаютъ: «рожденный коровою», «быкъ», «быкообразный», «быколикій» и пр. Рогатымъ изображался порою Діонисъ (о чёмъ сказываетъ Діодоръ). Быкъ является, наконецъ, спутникомъ быкоподобнаго бога. Послѣдній представленъ въ поэмѣ Загреемъ, а Атана являла собою Великую Матерь. Черный камень (ожерелье Иры и до этого темница изъ чернаго камня, гдѣ была исторгнута душа Акая) есть символъ матери-земли.

Приведемъ слова Бердяева, касающіяся матріархата: «Архаическая, первоначальная эпоха человѣчества, по Бахофену, есть эпоха господства женскаго начала, матери-земли, боговъ подземныхъ, хтоническихъ. Бахофенъ и открылъ древній матріархатъ. Главный предметъ его изслѣдованія есть первоначальная архаическая религія человѣчества. И съ ней связана его геніальная интуиція. Матріархату соотвѣтствуетъ коммунизмъ. Бахофенъ, вышедшій изъ эпохи романтизма, одинъ изъ первыхъ открываетъ значеніе хтоническихъ подземныхъ боговъ. Это есть мистика матери-земли. Материнское начало есть истокъ, есть «откуда». Мужское начало есть «туда», цѣль. Мистическое чувство предшествуетъ нравственному. И это еще разъ доказываетъ, что носителемъ нравственнаго начала является личность. Въ первобытномъ коммунизмѣ нѣтъ еще нравственной жизни. Но, когда говорятъ о Бахофене, забываютъ, что онъ былъ христіаниномъ. Для Бахофена пробужденіе духа и личности, т. е. начала солнечнаго и мужского и побѣда его надъ исконнымъ господствомъ матріархата, надъ первобытнымъ космическимъ коммунизмомъ, надъ женской религіей земли и подземныхъ боговъ, есть положительный космическій процессъ. Побѣду личнаго духовнаго начала Бахофенъ совсѣмъ не считаетъ декадансомъ, какъ считаетъ Клагесъ»[59].

Почему именно на Критѣ являетъ себя Свѣтъ? Не оттого ли, что болѣе всего нуждался именно женственный, слишкомъ женственный Критъ, единосущный рожденному безъ Отчаго создателю, – въ мужскомъ, но не мужицкомъ, ибо то было преобильно представлено критскимъ народомъ – «бородатыми»? Сквозь терніи создавшаго…Обратное движеніе къ Отцу…Неоплатоническое epistrophe, или возвращеніе.

Матріархатъ, косный, пассивный, застывшій, статическій, коллективистскій, подавляетъ и губитъ личностное; тѣмъ паче, губитъ онъ героическое начало. Но слаба та личность и слабъ тотъ герой, что не могутъ прорвать узы его. Потому М. являетъ себя – не только вопреки общественнымъ и культурнымъ условіямъ, но и вообще вопреки всему что ни есть, – на самыхъ обезличенныхъ почвахъ, которыя болѣе походятъ на морскую гладь, на зыбь, чѣмъ на почву: на минойскомъ Критѣ цвѣсти Личности еще труднѣе, чѣмъ на Востокѣ.

Въ сущности, низвергаются – бытіемъ М. – всѣ формы дольнихъ гармоній, любая традиція (боготворимая традиціоналистами) отъ дао[60] до современныхъ, ибо роднитъ ихъ проходящая черезъ нихъ красной нитью та женственность, которая соприсносущна создавшему.

Въ поэмѣ разлитъ матріархатъ, но не въ нёмъ дѣло, но въ священной для критянъ темѣ Великой Матери и ея консорта: она, какъ говорилось выше, левъ, львица, вообще хищникъ, а консортъ – умирающій и воскресающій – быкъ: быкъ терзаемый. Быкъ выполняетъ страдательную функцію, кровію питая землю-мать, онъ – искупительная жертва, рождающая порядокъ божественный: не будетъ закланъ быкъ – и безчинство родится. Быкъ – и жертва Матери, и жертвопріемлющее созданіе – для людей: быкъ, умирающій и воскресающій, – и тѣмъ зачинающій природу, жизнетворящій. Мужское терзаемо – священно-терзаемо! – женскимъ: для священной круговерти жизни.

Въ поэмѣ сказанное представлено самыми нравами минойскаго Крита (которымъ противостоятъ два анти-минойца: Акай и послѣ М., – и которые они губятъ), отношеніемъ къ быкамъ, ихъ закланіемъ, любовными темами Иры и Малого и даже въ большей степени (куда ужъ больше? но больше – какъ то ни странно – возможно) Атаны и Загрея. Женское здѣсь мужественно, а мужское женственно, всё вверхъ дномъ, ибо женщина здѣсь главенствуетъ и является не только началомъ активнымъ, но и началомъ агрессивнымъ, подчиняющимъ, даже губящимъ, а мужское попросту подавлено до дальше некуда: оно искалѣчено и въ своей пассивности обречено на страданія и смерть. Это зачинъ темы Василики и Эраста, главныхъ героевъ «Послѣдняго Кризиса». Лишь одинъ быкъ не терзаемъ, но терзаетъ – Зевсъ, въ видѣ быка сопрягшійся съ Европою. Но Матерь – и всё то, что преисполнено этимъ духомъ, если его позволительно называть «духомъ» – не только терзаетъ и изничтожаетъ, она и зачинаетъ, а послѣ – рождаетъ. Безконечная круговерть, цѣпь рожденій и смертей, спираль, vagina, 0. – Словомъ, сердце дольняго міра. Такимъ образомъ, Великая Матерь и подаятель жизни, и ея губитель. Она – жертвопріемлющая Матерь. Въ ней очень мало смысла и много инстинкта – недаромъ, безконечно-плодовитыя «палеолитическія Венеры», распространенныя въ свое время всюду, изображались первобытными творцами съ тучными бедрами и персями, огромнымъ (словно вѣчно-беременнымъ) животомъ, перманентно рождающимъ животъ (=жизнь, но жизнь только въ плотяномъ срѣзѣ, если что и понимающую подъ творчествомъ, то именно и только воспроизводство), – но…съ невыраженными руками и головами… Полубезрукія-полубезголовыя. Она родомъ изъ пещеръ, гдѣ она хранительница очага и берегиня, а самая пещера символизируетъ vagina, лоно богини. Въ историческое время она поочередно представлена египетскими Исидою, Нутъ, Маатъ; на Ближнемъ Востокѣ – Иштаръ, Астартою и Лилитъ; во Ѳракіи – богиней именемъ Ма; Геей, Персефоною, Деметрою, Корою, Герою въ Греціи и Церерою въ Римѣ, куда во времена столкновенія двухъ эръ пришла послѣдняя Великая Матерь – фригійская Кибела, чтобы уступить мѣсто Богородицѣ, которая и понынѣ сидитъ на своемъ тронѣ; впрочемъ, и та не то потѣснилась на тронѣ своемъ, не то ушла и въ полной мѣрѣ: её въ пластмассово-плотяно-цифровомъ мірѣ смѣнила иная Мадонна – дрыгающаяся на сценѣ полуобнаженной: подъ электронные биты.