Полная версияПолная версия:
Северный крест
Это предчувствовалъ и провидѣлъ баронъ де Кюстинъ безъ малаго два столѣтія назадъ: «Міръ долженъ стать либо языческимъ, либо католическимъ: его религіей должно сдѣлаться либо болѣе или менѣе утонченное язычество, имѣющее храмомъ природу, жрецами ощущенія, а кумиромъ разумъ, либо католичество, проповѣдуемое священниками, среди которыхъ хотя бы горстка честно соблюдаетъ завѣтъ учителя: «Царство мое не отъ міра сего»[61]. – Какъ видимъ, либо-либо въ XXI столѣтіи не работаетъ – вышло и – и: міръ сталъ и католическимъ, и языческимъ, ибо ортодоксія въ light-версіи прекрасно уживается съ язычествомъ; и матеріализмъ, вещизмъ, царство техники – его отпрыски: всѣ они целокупно составляютъ чувственную религію, когда не человѣчество поклоняется богу, но богъ и есть – человѣчество.
И вродѣ бы матріархатъ сгибъ, канувши въ Лету, и дѣйствительно: вся человѣческая исторія есть исторія взаимоотношеній мужчинъ, коимъ вспомогаютъ женщины, бытующія тише воды, ниже травы, не вліяя на общественную и культурную жизнь кореннымъ образомъ. Но такъ обстояло дѣло въ исторіи (которую дѣлали мужчины). Въ фукуямовской заступающей нынѣ эфемерной постъ-исторіи, гдѣ всё, попросту всё стоитъ подъ знакомъ эфемерности, гдѣ, чтобы жить, надобно еще быть эфемеридою, гдѣ духу если и есть мѣсто, то лишь въ сумасшедшемъ домѣ, – тонъ задаетъ женское начало, и – матріархатъ расправляетъ крылія – и до такой степени, что это противно человѣческой природѣ; рѣчь идетъ уже не о животѣ въ церковнославянскомъ смыслѣ (=плотяной жизни), не о природѣ, а объ извращеніи самого бытія и естества – совсѣмъ, какъ на минойскомъ Критѣ. – Самецъ и вообще всё мужское не въ животномъ мірѣ, но въ мірѣ человѣчьемъ въ большей мѣрѣ пребываетъ подъ самками и подъ каблукомъ, и тутъ примѣръ даже не Захеръ-Мазохъ и не Тихонъ изъ "Грозы"; здѣсь иллюстраціей является вѣсь современный міръ, цифровой и пластмассовый, который «оказался» не «сильнѣй», но попросту проще для эфемеридъ (вѣдь и эфемеридою быть много проще, нежели человѣкомъ и безконечно проще, нежели личностью). – Summa summarum: минойскій Критъ – и всё бывшее до него, ибо онъ въ этомъ аспектѣ есть клякса (очень красивая клякса!) довременныхъ временъ на времени: исторіи, – mone, исторія – proodos, постъ-исторія – epistrophe; въ иномъ раскладѣ: варварство – цивилизація – варварство; иначе: матріархатъ – патріархатъ – матріархатъ; изъ матріархата вышло человѣчество, жило въ патріархатѣ, а гибнетъ матріархатомъ; короче, родилось оно въ безличномъ, жило личностями, а уходитъ въ безличное – прахъ къ праху: видимо, таковы законы создавшаго; они такіе же бездумно-круглые, какъ и онъ самъ и какъ всѣ творенія его, удачнѣйшее изъ которыхъ – природа, въ коей безпримѣсно отразился духъ его.
Евг. Анучинъ (Изъ частныхъ бесѣдъ, первая половина 2019-го): «Всплывает аллюзия с балладой Лермонтова "В глубоком ущелье Дарьяла, где роется Терек во мгле…". Но у тебя подробнее, жизненнее, исполнено терпкой крови. Позиции матриархата были свирепы, и их преодоление делает честь могуществу победительного фаллоса перед тесниной и бездонностью влагалища.
Но не столько плотская фаллическая сила победила в этом единоборстве, сколько творческий импульс мужского начала, разметавший очаг женского святилища, возвестивший о непреодолимости мужской самости для женской беспомощности бесконечно длить однажды найденное».
У безпощаднаго И.Поклонскаго иное мнѣніе, каковое я считаю нужнымъ помѣстить сюда, хотя согласенъ не во всёмъ, особливо относительно символики: «Дело в том, что вся фаллическая символика и "мужские порывы", как их ни понимай и ни трактуй, к духу имеют такое же отношение, как и влагалище. Это символика, как ни посмотри, чисто низменная, с припахом убогой порнографии и ложного дерзновения. Нигде и никогда в великих произведениях поэзии и литературы мужское и женское не символизируются посредством того, что нас объединяет с приматами, однако почти всегда, когда Евг. Анучин хочет сделать комплимент твоим безусловно прекрасным произведениям, начинает обращаться к этим пещерно-обезьяньим символам. При чем тут Лермонтов также непонятно. Вообще очень забавно сравнивать гениев по пунктам. Мол – "Вот это у тебя сильнее и ярче, чем у Лермонтова, и ещё вот пара пунктов лучше раскрыта". Это просто попытка возвеличить одного гения (а чаще не гения) за счёт другого. Дело в том, что Лермонтов в своей балладе о Тамаре и не ставил целью показать мощь фаллоса и "мужского энтузиазма". А постоянное упоминание фаллосов и влагалищ и жонглирование ими как инструментами мысли или расстановки мыслительных акцентов свидетельствует лишь о том, что у жонглирующего дефицит духа. А также о том, что он ещё слишком примат».
* * *Not to Yaldabaoth's blind puppetz, или о М. и – единовременно – о его творцѣ: М.Р.
Что меня отличаетъ почти отъ всего прочаго, если брать исторію и, соотвѣтственно, всего, если говорить только о современности, и служитъ залогомъ моей уникальности, такъ это одна перевернутость моего бытія, или перевернутая, люциферіанская гармонія, а не гармонія создавшаго, выказывающая себя черезъ всѣхъ прочихъ: не люциферическая расколотость между духомъ, тѣломъ, душою (какъ то у христіанскихъ монаховъ), но именно гармонія и цѣльность. – Скажемъ, если у типа homo sapiens духъ обслуживаетъ плоть, то есть влеченія, страсти, желанія используютъ разумъ какъ средство; говоря инако: Я, сознаніе – нерасцвѣтшее, зачаточное, забитое – обслуживаетъ Себь, не-Я, безсознательное, напротивъ, бурно расцвѣтшія, явно себя являющія, – то у меня всё вовсе иначе. Казалось бы иначе и у слишкомъ всё жъ немалаго числа лицъ: тѣхъ, кого можно отнести къ homo spiritualis, но при томъ нельзя назвать пневматикомъ(!), – скажемъ, у монаховъ, аскетовъ и иныхъ интеллектуаловъ. Такъ что же здѣсь уникальнаго? Почему Свасьянъ назвалъ меня единовременно живымъ и духовнымъ, вѣрнѣе «живымъ духовнымъ» и почему, по его словамъ, мои «мысли не просто застреваютъ въ головѣ и какъ-то вываливаются наружу, но <…> опознаются черезъ сердцебіеніе и учащенный пульсъ»?
Здѣсь всё имѣетъ одно объясненіе: рѣчь идетъ не объ уходѣ отъ тѣла, безсознательнаго, высшей части чувственнаго, но объ ихъ использованіи – духомъ – для своего же, духа, блага. Именно поэтому мое Я – когда Я во мнѣ расцвѣтаетъ, а не пребываетъ задавленнымъ тѣмъ или инымъ проявленіемъ Себи – багряно, виннокрасно, пламенно, оно – живой огонь, огнь поядающій: оно тогда не просто Духъ, но духъ живой, ярколучистый, алопылающій, использующій чувственное и безсознательное какъ средство и какъ своего союзника, то есть влеченія, страсти, желанія используются разумомъ какъ средство, дабы духъ былъ не таковъ, каковъ онъ у большихъ и малыхъ любителей [христіанской— де] духовности, блѣдныхъ – внѣшне, блѣдныхъ – внутренне. Если М. – пламень, то монахи и прочiе блѣдные едва тлѣютъ, и они, а не онъ, обречены тлѣнію. Это разъ. Два: помножьте на презрѣніе ко всему, гдѣ нѣтъ духа Люцифера и въ меньшей степени Христа: презрѣніе (которое всегда выше борьбы) къ любому Мы, чувственнымъ потокамъ, невысокому экстазу, тѣлеснымъ сферамъ и къ самому тѣлу какъ гасителю Духа, Я, Личности, сознанія и пр. – словомъ, ко всему тому, что уводитъ отъ Я. – Страсть человѣка – изойти изъ Я, потерять Я, раствориться въ Мы [любого рода]; моя страсть – быть въ Я, не быть въ Мы елико возможно, то есть быть на тѣхъ льдяныхъ вершинахъ, съ коихъ сознательность другого дороже собственной плоти (и не только дороже, но и роднѣе), гдѣ не борются съ плотью или – съ иной стороны – гдѣ ей не служатъ и ею не живутъ, короче – гдѣ её не изживаютъ или же её не проживаютъ, соотвѣтственно, но гдѣ попросту её используютъ. – Ежели влеченія, страсти, желанія не способствуютъ моему Я, то они изгоняются моимъ Я. Именно поэтому рѣчь идетъ здѣсь не о бытованіи, а о бытійствованіи (въ терминахъ получуждаго мнѣ Хайдеггера), а послѣднее всегда – вопреки [создавшему, міру и законамъ его].
Еще разъ: здѣсь не духъ служитъ страстямъ, но страсти – духу.
Я – грозовая туча, чреватая молніей, уже бывшею и – вновь и вновь – грядущею, зарница, рождающая отблескъ тамошній, я какъ подлинный, какъ творецъ [небывалаго], какъ созидатель великаго – требую отъ своего собесѣдника: очей болѣе зоркихъ, способныхъ узрѣть осіявающій свѣтъ далекой звѣзды, незримой для большинства, сердца глубокаго и честнаго, способнаго внимать и вникать въ мною реченное, ушей, способныхъ слышать отдаленные гулы и раскаты громовъ, недольнихъ и неложныхъ, способныхъ испепелить цвѣты мѣщанства. – Словомъ, я требую отъ своего читателя или же собесѣдника – не покорности: я требую храбрости.
Я не старѣю, и нельзя душу мнѣ исторгнуть, ибо есмь не плоть съ примѣсью духа, но духъ съ примѣсью плоти (используемой духомъ съ его позволенія). – Плоть М. – не только и не столько его плоть, ибо Духъ свилъ въ ней гнѣздо свое и родилъ чадъ.
Вся спиритофобствующая плоть міра возстаетъ – съ не ею заданнымъ упрямствомъ – на кое-что незримое для нея во мнѣ: нѣчто, единственно и дозволяющее мнѣ быть тѣмъ, кто я есмь, – на духъ, способный и мертвыхъ поднять изъ могилъ, ихъ воскресивши. Плоть міра, обледненная и обледенѣлая, – скопомъ, сообща (но неосознанно) – искушаетъ: не только мнимыми благами, но и мнимыми послѣдователями, учениками, ловитъ меня, не вѣдая наглости въ неистовыхъ своихъ попыткахъ.
P.S. Слова полноцѣннаго, подлиннаго люциферіанца, отчаянно борющагося съ наступающей зрѣлостью – старостью, чреватою ослабленіемъ, который если и преувеличиваетъ порою, то самое его преувеличеніе стоитъ больше, чѣмъ вся буржуазная мелкая пѣнка, лишенная глубины, не могущая оставить хотя бы и малый слѣдъ въ исторіи и того не желающая (ибо, по слову Ницше, имѣетъ «свое маленькое удовольствіе для дня и свое маленькое удовольствіе для ночи: но здоровье – выше всего») – за всё время гнилого ея существованія (но лишь и придающая вящую цѣнность для подлиннаго люциферіанца: кому какъ не люциферіанцу стоитъ не обращать вниманія на извѣчное преобладаніе ариманическихъ пониженцевъ – хотя бы и рядящихся въ рясы интеллектуаловъ и людей духа).
Остается добавить – оба, М. и его создатель – М.Р., – не люди, мы убили въ себѣ слишкомъ многое, чтобы быть нарицаемы людьми, ибо сдѣлали всё, что можно, для своей подлинной возлюбленной – Вѣчности; иные въ лучшемъ и рѣдкомъ случаѣ получили славу при жизни, но ихъ забудутъ; мы же – судьбѣ вопреки – обрѣтемъ славу послѣ жизни – длиною въ полубесконечность.
Проигралъ или выигралъ М. (и того не менѣе его создатель – М.Р.) – въ схваткѣ съ Судьбою?
* * *Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать
Б.ПастернакъО побѣдителяхъ, проигравшихъ и не только.
Благородство, великіе дерзанія никоимъ образомъ не выявляются конечнымъ результатомъ: важны единственно стойка – ежесекундно, ежечасно, ежедневно – и ноша, возложенная на золотоносныя плечи; но даже и игра въ ношу, эстетическая забава не такъ ужъ и низка. Великое не нуждается въ оправданіи; нуждается въ оправданіи невеликое. Нелѣпа и оцѣнка побѣдитель/проигравшій, вѣдь сколь многое не зависитъ отъ человѣка, да и побѣдитель могъ на дѣлѣ лишь случайно побѣдить (даже при условіи не-исканія короткихъ путей), и стоитъ глядѣть и на препятствія, которыя онъ едва обошелъ. Непризнаніе становящагося, человѣческаго становленія есть недостойная личности, человѣка низость, слабость par excellence, невеликодушіе особаго рода.
Я сражался и много страдалъ, чтобы считать самого себя въ своихъ глазахъ первымъ, сражался, чтобы имѣть тылы и безкрайніе просторы для отступленій вглубь при казалось бы полномъ пораженіи въ одномъ сраженіи. Мнѣ нѣтъ дѣла до тѣхъ, что не сражались и не страдали за это, до рабовъ судьбы, до жалкихъ жертвъ среды и обстоятельствъ, до ничто узкоклассоваго розлива. Во мнѣ вызываютъ немалое уваженіе, интересъ, любовь (и – ни капли зависти!) тѣ, кто подобно мнѣ мужественно шелъ лазоревой дорогой, понимая, кто онъ, осознавая свою цѣну (отношеніе такого человѣка съ болѣе низкими мнѣ почти безразлично), избирая долгій, неблизкій путь по ту сторону спасительныхъ острововъ и стѣнъ, за которыя можно было бы прятаться, тѣ дерзкіе, что разставили руки со своими мечами въ стороны навстрѣчу копьямъ невзгодъ и камнямъ бѣдъ. Для меня такіе омытые собственными слезами и вскормленные и крещенные виномъ и кровью Діониса герои, часто остающіеся безымянными въ книгѣ исторіи человѣчества и особливо въ слѣпыхъ глазахъ малыхъ сихъ, выше многихъ мыслителей, алчущихъ патерналистсткой опеки или оправдывающихъ оную. Почти всѣ историческіе аристократы были служителями, а не вышеописанными героями. Мнѣ же интересны тѣ, что считаютъ, что они ни передъ кѣмъ не прогнутъ свои спины, тѣ, кто ни передъ чѣмъ и ни передъ кѣмъ не рабъ, хотя бы это и было заблужденіемъ (я брошу камень или разстрѣляю стрѣлами словъ своихъ тѣхъ, что считаютъ это недопустимой наивностью, дѣтскостью и т. д.), хотя бы они и ошибались въ своей самооцѣнкѣ. Эти немногіе полюбили смерть какъ свою мать, сестру, дочь и возлюбленную: только такъ и стоитъ жить: это бытіе-къ-смерти, бытійствованіе, а не бытованіе низкихъ, заплетенное въ косы маленькаго удовольствія, переступить черезъ которое они не въ силахъ. – Много болѣе затхлаго, замшелаго мыслителя и интеллектуала – съ опухолями фатализма въ сердцѣ – я цѣню героя, безстрашнаго, несущаго въ себѣ черно-красную мудрость (у кого длинные волосы, въ глазахъ – горящая ненависть и ледяная насмѣшка), чья дорога усѣяна лепестками розъ и кровью, закованнаго въ своей мечтѣ, ведущаго войны во имя вѣчности, взывая къ сѣдому времени; его небо черно, его небо инфернально (какъ и онъ самъ).
* * *Говорятъ: судьбу не оспариваютъ, а либо пріемлютъ, либо отвергаютъ: въ первомъ случаѣ – становятся самими собою, во второмъ – дезертируютъ, отвергая себя. Случай М. не вписывается въ этѣ рамки: М. принялъ Судьбу свою, но принять её – означало: не принять судьбу всеобщую, бороться съ послѣдней – хотя бы и цѣною своей жизни…
Быть можетъ, М. не былъ правъ въ содѣянномъ имъ: то была натура слишкомъ пламенная, чтобы быть трезвою. Имѣлъ ли право М. дѣять что дѣялъ? Я даю отвѣтъ утвердительный.
Много, много разъ рисковалъ М. своею жизнью, словно догадываясь о много болѣе поздней поговоркѣ «рискъ есть дѣло благородное». Такъ мнилъ М. Такого мнѣнія и я. Рискъ – volens-nolens – чреватъ либо гибелью, паденьемъ, ущербомъ, либо же, напротивъ, тріумфомъ, подъемомъ, побѣдой. Но сквозь рискъ, коимъ были отмѣчены многіе начинанія и дѣянія М., – бывшія или же могшія быть, – просвѣчивало презрѣніе къ жизни: къ «дольней жизни», какъ любилъ говаривать М. Едва ли можно сказать, что онъ дорожилъ послѣдней, цѣпляясь за нее всѣми правдами и неправдами на протяженіи почти всего своего существованья, какъ то дѣлаетъ всё живое, бытующее – будучи полоненнымъ матеріей, сѣю матерью всего зримаго, – какъ механизмъ, мнящій – случись ему имѣть возможность мнить, – что онъ работаетъ по собственной волѣ; или какъ пресловутый свободно-падающій камень, коему представляется – снова – случись ему имѣть мозги, – что онъ падаетъ свободно: по волѣ собственной.
М., приложившій всѣ усилія, дабы порвать съ создавшимъ, съ княземъ міра сего, напротивъ, дѣлалъ что дѣлалъ (а предъ каждымъ дѣяньемъ – думалъ) – свободнѣе, чѣмъ кто-либо, кого онъ видѣлъ и о комъ онъ слышалъ. Однакожъ – въ силу юныхъ годинъ – тяготился тѣмъ, что дѣять не могъ, будучи ввергнутымъ въ ту дарованную создателемъ оболочку – тѣло, – которая – какъ и у прочихъ – крайне ограничивала возможность воплощенія безкрайнихъ желаній и чаяній М. Казалось бы: такъ у всѣхъ, не только лишь у М. Ежель читатель такъ думаетъ, то мы бы посовѣтовали ему сравнить: желанія М. и желанія человѣка рядового: что здѣсь общаго? Мы затрудняемся найти хотя бы и тѣнь общаго – кромѣ той вышеупомянутой оболочки – межъ нимъ и сынами создателя. – Въ прекрасной и черной его главѣ – не болото и огнь коптящій, смрадный, но прекрасныя и черныя мысли, кои выше этого міра и законовъ его.
Мнится также: міръ – черезъ М. – возжелалъ, быть можетъ, въ своихъ высшихъ устремленьяхъ поднять себѣ планку, какъ принято выражаться: указать себѣ – впервые! – цѣль, болѣе высокую, чѣмъ онъ самъ есть, не принявъ въ расчетъ возможное своеволіе, дотолѣ не бывалое. Онъ, міръ, – отложивши мірское, – дѣялъ сіе и впослѣдствіи – чрезъ головы своихъ духовидцевъ, философовъ, пророковъ: влагая не то свои, т. е. міра, мысли въ головы лучшихъ урождавшихся въ мірѣ (часто – чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе – считавшихъ, однако, что то были ихъ мысли), не то, такъ сказать, приподымая ихъ – выше міра, самого себя, и возгоняя посредствомъ ихъ – и ихъ, лучшихъ урождавшихся въ мірѣ, и себя къ тому, что выше и міра, и ихъ – духовидцевъ, философовъ, пророковъ, – уводя, такимъ образомъ, если не всё бытіе, то краеугольную его часть, прочь отъ матеріи и ея царя Аримана, искушающаго хлѣбами земными, и отъ Іалдаваофа, царя Мы, искушающаго хлѣбами мнимо-небесными (но скорѣе: изсушающему: духъ, душу, тѣло), – къ Свѣтоносцу, впослѣдствіи очерненному подъяремными Іалдаваофа, къ царю Я, Гордости, достоинства, и къ Христу, царю Свѣта.
Словомъ, міру было угодно начать познавать себя, поручивъ самопознаніе лучшимъ изъ имъ рожденныхъ: для чего онъ – когда сквозь тьму и мглу создавшаго прорывалися въ міръ вѣянія иныхъ мировъ, – и породилъ человѣка иного; если человѣка обычнаго создалъ Іалдаваофъ, то до человѣка иного человѣкъ возгоняется милостью міра, когда ему, міру, потребно самопознаніе и когда онъ силенъ вырваться изъ-подъ – подъяремной! – опеки Іалдаваофа. Человѣкъ, быть можетъ, – не зерцало Вѣчности, коимъ она прихорашиваетъ самое себя для цѣлей неясныхъ, глядя черезъ него на самое себя, но ея пробный камень въ дѣлѣ обрѣтенія органа самопознанія. Или же не ея пробный камень, но природы; но какой природы? – Той, что отъ создавшаго, использующей иныхъ, лучшихъ, немногихъ какъ средство? или же самой природы, на мигъ очистившейся отъ путъ создателя: путъ, которыя, выдавая себя за путь, суть распутье, путы, распутица. – Сей вопросъ тщились рѣшить М. и Акеро, и надобно быть рѣдкимъ стервецомъ, дабы требовать отъ нихъ въ толь далекія отъ насъ времена отвѣта окончательнаго: его не стоитъ требовать и нынѣ. Однако – поверхъ милости міра – очевидно, большее дѣялъ для сего самъ возгоняющій себя, а міръ лишь боролся за право быть познаннымъ и, словно больной предъ докторомъ, подставлялъ свое тѣло врачу: къ М. пришла Дѣва, отверзшая ему очи, – потому, что онъ боролся: «Стучите – и отворятъ вамъ»: что здѣсь первично и главное – стукъ или отверзаніе? Мы склоняемся, что стукъ, выражаемый всею судьбою М.: недаромъ стукъ въ общеизвѣстной евангельской фразѣ стоитъ на первомъ мѣстѣ, опредѣляя собою, отворится ли дверь!
Свѣтъ нездѣшній сочилъ себя чрезъ духовидцевъ и духоведцевъ, и были они осіянны Свѣтомъ; иное, иное лучило себя чрезъ нихъ; и были они, узрѣвшіе, Дверьми: въ Иное. Духовидцы – были, есть и будутъ – Свѣтомъ, пронзающимъ темь дольнюю, часто ставя на конъ жизнь и тратя себя всего безъ остатку, къ чему слѣдуетъ добавить поверхъ сказаннаго: какъ только побѣждалъ духъ Христа или же духъ Люцифера, тьма – Іалдаваофъ и Ариманъ – заступала и превращала являвшихъ собою Свѣтъ – въ Кассандръ; и лишь для немногихъ немногіе, лучшіе, Кассандрами не были.
Отмѣтимъ: если духъ Христа и духъ Люцифера раскрывалъ себя черезъ чадъ Свѣта, то духъ Іалдаваофа являлъ самораскрытіе – черезъ религію и жрецовъ – сперва слѣпыхъ божествъ, а далѣе посредствомъ религіи одного слѣпого бога, прикрывающагося – и съ успѣхомъ! – Христомъ; духъ Аримана самораскрывался чрезъ всѣхъ остальныхъ – какъ ихъ ни назови: Адамовыхъ чадъ, чадъ Прометея, «малыхъ сихъ», «послѣднихъ людей», маленькаго человѣка.
Ежели посредствомъ М. или кого-либо иного желаетъ глаголать міръ (что важнѣе: міръ въ своихъ высшихъ, рѣдчайшихъ устремленіяхъ; міръ, на время сбросившій вериги создателя; міръ, желающій прорваться къ Иному и себя возогнать до Иного, или же – по иной традиціи: самъ горній міръ, иной міръ), – міру (уже въ смыслѣ рода людского, онъ бо тоже есть міръ), міру стоило бы приложить усилія – для своего же блага – и сбросить (снова: хотя бы и на время – сперва) иго создавшаго, бога злоковарнаго и слѣпого (въ нашей поэмѣ онъ именовался, кромѣ сихъ его эпитетовъ и наименованій, Іалдаваофомъ, княземъ міра сего и создателемъ, противопоставляемымъ Богу Подлинному, Неузнанному, Неизглаголанному), что значитъ: понять, кто есть подлинный родитель Личности, черезъ чье посредство человѣкъ возгоняется до Личности, черезъ чье посредство человѣкъ претворяетъ Себь въ Я, – словомъ, дать – повторюсь – для своего, міра, блага, – слово таковому человѣку, дать ему быть и глаголать во всеуслышанье изъ самыхъ сокровенныхъ нѣдръ его сущности, переставъ, такимъ образомъ, повторять съ мѣрнымъ постоянствомъ (мѣрность означаетъ: заданность, детерминизмъ какъ даръ творца) свои, міра, ошибки.
Міру стоило бы понять (а понявши, дѣйствовать сему сообразно), что не М. (и иные типы высшихъ людей) жизненно необходимъ міръ, но міру – М., стоящій едва ли не больше всего міра. Но міръ – и тогда, и всегда послѣ сего – предпочиталъ брыкаться въ тѣхъ, кто былъ стрѣлою Иного, въ тѣхъ, кто былъ Свѣтомъ: замалчивая, топча, пытая, унижая, убивая, наконецъ, своими руками того или иного изъ рода немногихъ, міръ успокаивался, нисходя, – и послѣ самъ же и возводилъ ихъ въ рангъ безсмертныхъ – со столь же мѣрнымъ и заданнымъ (создателемъ) постоянствомъ, что стороннему наблюдателю стоило бы вопросить, утомившись отъ состраданія: зачѣмъ высокіе и немногіе, рождаясь и нисходя такимъ образомъ въ мiръ дольній, не перестаютъ быть высокими и немногими, ибо только у нихъ и есть свобода, и они сильны избирать: быть или не быть и кѣмъ быть, ежели они вообще желаютъ продолжать быть?
Слѣдуетъ не гадать, но окончательно познать: міръ ли познавалъ себя лучшими изъ рожденныхъ, или же нѣкая инородная міру духовная сила, недоступная ни глазу, ни мозгу, но раскрывающая себя въ людяхъ духа, вынуждала послѣднихъ познавать міръ?
* * *Герои противопоставляются нѣкимъ другимъ героямъ, которые – какъ правило – суть противоположности первымъ, гдѣ одинъ герой олицетворяетъ подлинное, нездѣшнее, свѣтоносное, а противоположный ему – мнимое, ложное, здѣшнее, погрязшее во тьмѣ: Дѣва противополагается Ирѣ и Атанѣ (Дѣва обольщаетъ Единственнаго, а Атана – всѣхъ прочихъ), М. – Акаю (если М. подлинный герой и подлинный чужеземецъ (въ гностическомъ смыслѣ), то Акай – чужеземецъ въ прямомъ, здѣшнемъ смыслѣ) и особливо Акеро; снова М. – Загрею (оба – лоза виноградная, оба пышутъ силой). Имато даже имѣетъ своего двойника – Касато (хотя оба суть разные виды здѣшней несвѣтоносной тьмы), Малой противополагается всему прочему критскому люду, какъ и бунтъ подлинный и высокій – бунтъ М. – бунту неподлинному и низкому – бунту возставшаго люда (при томъ рѣчь идетъ не о самомъ Акаѣ, но только о возставшихъ); выспреннѣ-горнія отношенія М. и Дѣвы – похоти сердецъ Иры, Касато, Имато, но – въ особенности – Загрея и Атаны; власть М. надъ бытіемъ – власти Имато, Касато и много позднѣе Акеро; змѣи противополагаются Змѣю: ибо жрицы и Дѣва – земля и небо[62]; ученіе, откровеніе Дѣвы – традиціямъ, обычаямъ и нравамъ Крита; наконецъ и главнымъ образомъ – сдерживаніе напора быка Хроменькимъ вкупѣ со жрицами, которые хотя и борются съ быкомъ, но на дѣлѣ служатъ ему какъ неотъемлемому началу мірозданія, – великому боренію М. противу быка краснояраго и самой бычьей сути создавшаго, боренію противу самой природы въ отличіе отъ дѣяній тавромаха, могущихъ казаться таковымъ бореніемъ иному нынѣшнему взору, etc.
* * *Красотѣ критскаго искусства противополагается красота подвига М.: красота критская неподлинна, въ отличіе отъ красоты чаяній, мыслей, дѣяній М.: въ здѣшнемъ мірѣ не можетъ быть иной истинной красоты, кромѣ красоты героическихъ дѣяній, дѣемыхъ своимъ Я ради своего Я. По-критски земной черно-красной прото-корридѣ противополагается небесная (хотя и кажущаяся слѣпцамъ адскою и дьявольскою) игра М., белопламенная и лазурная, виннокрасная и багрянопылающая: съ судьбою, бытіемъ, съ жизнію и смертью, съ міромъ и съ однимъ красноярымъ быкомъ – съ создавшимъ, съ княземъ міра сего; а тавромаху по прозвищу «Хроменькій» – огненный тореро М.
* * *Коррида – нѣчто совершенно испанское, хотя и уходящее своими корнями въ бездонную древность, то, чѣмъ испанскій духъ – черно-красный, утонченно-мужественный и аристократически-жестокій – вполнѣ себя являетъ. Что ужъ удивляться, что въ Каталоніи она запрещена съ 2012-го; въ новой – американизированной, духовно и душевно оскопленной, какъ слѣдствіе, феминизированной и обезличенной – Европѣ ей нѣтъ мѣста; повсемѣстный ея запретъ – лишь дѣло времени. Приходилось видѣть и слышать и русскую реакцію на нее: русскіе всѣ какъ одинъ – на сторонѣ быка; русскіе – діонисійцы, а Діонисъ исконно тѣсно и напрямую связанъ съ быкомъ (и самъ почитался онъ быколикимъ, быковиднымъ и пр., о чёмъ говорилось въ послѣсловіи); они сострадаютъ быку, а чрезъ него безсознательно – и себѣ; вотъ ужъ и впрямь, языкъ (безсознательное, архетипическое, исконное) говоритъ людьми, а не люди имъ. Остается добавить, что и нынѣшніе европейцы – и запретомъ корриды въ Каталоніи, и прочими состраданіями распростертымъ по землѣ тварямъ, и даже образомъ жизни своей – неосознанно поклоняются быку: нѣкоему красноярому быку, Европою-дѣвою зачавшему на Критѣ Европу-цивилизацію, – едва ли въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ русскіе. Впрочемъ, состраданіе – это русская сущность (вперемѣшку – мѣрно-хаотически – съ противоположностью состраданія, съ прорывающейся порою жестокостью и часто (въ Россіи новой) съ инстинктами ресентиментъ). Но не выше ли оно созерцанія сего зрѣлища изъ уютной трибуны? Великолѣпенъ матадоръ, мужеженственный въ своемъ желаніи терзать неравнаго по героизму и добровольности, ибо это бой не героя съ героемъ и не лице предъ лице; великолѣпенъ матадоръ, а не толпа, да и онъ не во всёмъ; зрѣлище великолѣпно – да и оно не во всёмъ; великолѣпнымъ было бы оно, если у матадора не было бы свиты (квадрильи), а онъ не получалъ бы за то матеріальные прибытки, если бы бой былъ одинъ на одинъ, если бъ самая коррида, наполненная символизмомъ, была безъ припаховъ panem et circenses, безъ припаховъ шоу, тѣшащаго невысокія чувства. Коррида выродилась – вслѣдъ за самой Европой. Какая злая шутка – исторія: Европа-цивилизація была зачата Европою-дѣвою и однимъ быкомъ, жила – борьбою съ быкомъ, на исходѣ дней своихъ – борьбою мнимой, спрофанированной, выродившейся, плоско-игровой, а кончилась Европа – состраданіемъ быку и запретомъ корриды (помимо запрета самой Европы въ Европѣ).
