Северный крест

Что удивляться, что Россія новая, ожившія джунгли, ожившее ничто, зато очень солидное, представительное[54], гдѣ милостью коллективнаго безсознательнаго и персоною (=маскою) была задавлена живая Личность, не назвала ни одну изъ улицъ въ честь, скажемъ, Бердяева или любого изъ Ивановыхъ и пр., ибо привыкла называть свои улицы фамиліями своихъ царей, полководцевъ, рѣдко ученыхъ, что работали на державу, а если и называла въ честь подлинныхъ дѣятелей культуры, то только тогда, когда то было надобно для сіюминутныхъ политическихъ выгодъ. Что удивляться, что она не можетъ даже издать толкомъ дореволюціонное, какъ должно[55]!

Вся надежда на немногихъ, чье слово будетъ молніей; громъ же услышатъ послѣ. – Вспомнимъ же незабвенныя слова Ницше: «Величайшія событія и мысли – а величайшія мысли суть величайшія событія – постигаются позже всего: поколѣнія современниковъ такихъ событій не переживаютъ ихъ – жизнь ихъ протекаетъ въ сторонѣ. Здѣсь происходитъ то же, что и въ царствѣ звѣздъ. Свѣтъ самыхъ далекихъ звѣздъ позже всего доходитъ до людей, а пока онъ еще не дошелъ, человѣкъ отрицаетъ, что тамъ есть звѣзды. „Сколько вѣковъ нужно генію, чтобы его поняли?“ – это тоже масштабъ, это тоже можетъ служить критеріемъ ранга и соотвѣтствующимъ церемоніаломъ – для генія и звѣзды» (Ницше Ф. По ту сторону добра и зла).

Или: «Мы не безумцы, мы желаемъ: её, чаемую вспышку, молнію Духа, а не краха; не небытія и не бытія, но сверхъ-бытія; не исторіи, но метаисторіи…»[56]. И тамъ же: «Отмѣтимъ: чтобы рождать новое, надобно быть и бить молніей, огнемъ поядающимъ, субъектомъ самостійнымъ: Іалдаваофъ, «духъ обманчивый», воспретилъ человѣку вѣдать, ибо воспретилъ вкушать съ древа познанія, ввергнувши возможно большее количество чадъ рода людского въ «тьму незнанія» и заповѣдовалъ имъ «плодиться и размножаться», не зря Свѣта подлиннаго и не вѣдая о нёмъ. Наше дѣло: познавать и вѣдать, стремить себя къ Свѣту и – быть свѣтомъ…».

* * *

Мы видимъ Критъ, а въ нёмъ отражается Россія, а въ ней – извѣчно-соприсносущная ей Московія: не говоритъ ли это о косности дольняго міра, въ коемъ подобнаго рода общественное сознаніе не изживается – несмотря на постулируемый перманентный прогрессъ, – но продолжаетъ не только возникать, но и царить – отъ тысячелѣтія къ тысячелѣтію. И потому подробности каждой конкретной культуры оказываются не столь ужъ и важными для пониманія сути всѣхъ подобныхъ культуръ. Ибо нами руководило не желанье показать детали во всей ихъ исторической и фактической достовѣрности сѣй культуры (въ нашемъ случаѣ – позднеминойскаго Крита), но намѣренное желанье показать суть, сущность ея: такова воля написавшаго. Ибо – рѣчь идетъ не о бытѣ, но о бытіи…

Что Критъ, что Россія – «темное царство» нищихъ (и духомъ, и всѣмъ чѣмъ только можно быть нищимъ). Акай и нѣк. иные— «лучъ свѣта въ темномъ царствѣ». М. – Солнце: расколотое. – Монтень правъ, говоря, что «отъ недостатка уваженія къ себѣ происходитъ столько же пороковъ, сколь отъ излишняго къ себѣ уваженія». Первое – Россія, второе – Западъ.

Въ эпоху, когда уже столѣтіями свобода есть размѣнная монета въ дольнихъ, слишкомъ дольнихъ западныхъ политическихъ играхъ, въ коихъ хищнически побѣждаетъ самъ Западъ, – Свобода всё же возможна; не только самая она возможна въ человѣческомъ бытіи, но и гимны Свободѣ еще возможны. И тѣмъ, въ чьихъ сердцахъ Свобода свила свое гнѣздо, и тѣмъ, кто поетъ о Свободѣ подлинной, не можетъ быть никакого дѣла до большинства (опричь заслуженнаго и выстраданнаго права наслажденія убожествомъ ихъ и выстраиванія собственнаго бытія – противоположнаго ихъ бытованію).

Вся европейская культура – цвѣтеніе растенія, имя коему – Личность; нынѣ цвѣтокъ усохъ, давши плоды, но истокъ слѣдуетъ искать ранѣе – не въ современности, а въ началѣ современности. – М. былъ первой личностью (пусть и на весьма странный ладъ, антисовременный по преимуществу) – до того, когда она могла пробудиться изъ первобытнаго, почти довременнаго хаоса, не дававшаго расцвѣсть Личности, ибо прежестоко срѣзалъ онъ съ корнемъ самое возможность быть Личностью; если человѣкъ коллективный, до- и внеличностный, ничего не боится болѣе, чѣмъ Свободы и предпочитаетъ поскорѣе отъ нея избавиться, ввѣривъ себя чему угодно, едва ли не любой чужой волѣ, то М. – если не олицетвореніе Свободы, то законнорожденное ея чадо; именно поэтому М. – сверкъ молніи, пламень, гроза и туча; или – словами Акеро: «М. – звѣзда, рожденная лузурью, просвѣтъ молнійный: въ гущахъ тьмы». Добавимъ: если М. – личность первая, то Михаилъ (или – иначе – Стефаносъ) изъ «Послѣдняго Кризиса» – послѣдняя. Между М. и Михаиломъ, двумя рубежами человѣческаго бытія, – тьма тысячелѣтій, и эта тьма и называется исторіей; она и впрямь тьма и морокъ, а они суть свѣтъ. Міръ до того былъ коллективно-обезличеннымъ, и нынѣ – по спирали, сквозь блужданія впотьмахъ по Лабиринту – онъ вернулся туда, откуда исшелъ нѣкогда.

М. – если и не первая попытка индивида вырваться изъ замкнутаго круга Мы, безличнаго коллектива, но зато въ полной мѣрѣ удавшаяся; и попытка эта удачна во всѣхъ отношеніяхъ и въ высшей мѣрѣ.

Напослѣдокъ приведу избранныя мною цитаты барона де Кюстина, относящіяся какъ будто бы лишь къ Россіи ушедшей:

«Часъ назадъ солнце на моихъ глазахъ опустилось въ море на сѣверо-западѣ, оставивъ длинный свѣтящійся слѣдъ, который еще сейчасъ позволяетъ мнѣ писать къ вамъ, не зажигая лампы; всѣ пассажиры спятъ, я сижу на верхней палубѣ и, оторвавъ взоръ отъ письма, замѣчаю на сѣверо-востокѣ первые проблески утренней зари; не успѣло кончиться вчера, какъ уже начинается завтра. Это полярное зрѣлище вознаграждаетъ меня за всѣ тяготы путешествія. Эти проблески свѣта, не становящагося ярче, но и не угасающаго, волнуютъ и изумляютъ меня. Странный сумракъ, за которымъ не слѣдуютъ ни ночь, ни день!.. ибо то, что подразумѣваютъ подъ этими словами въ южныхъ широтахъ, здѣшнимъ жителямъ, по правдѣ говоря, невѣдомо. Здѣсь забываешь о колдовствѣ красокъ, о благочестивомъ сумракѣ ночей, здѣсь перестаешь вѣрить въ существованіе тѣхъ счастливыхъ странъ, гдѣ солнце свѣтитъ въ полную силу и творитъ чудеса. Этотъ край – царство не живописи, но рисунка. Здѣсь перестаешь понимать, гдѣ находишься, куда направляешься; свѣтъ проникаетъ повсюду и оттого теряетъ яркость; тамъ, гдѣ тѣни зыбки, свѣтъ блѣденъ; ночи тамъ не черны, но и бѣлый день – сѣръ. Сѣверное солнце – безпрестанно кружащаяся алебастровая лампа, низко подвѣшенная между небомъ и землей. Лампа эта, не гаснущая недѣли и мѣсяцы напролетъ, еле замѣтно распространяетъ свое печальное сіяніе подъ сводомъ блѣдныхъ небесъ; здѣсь нѣтъ ничего яркаго, но всѣ предметы хорошо видны; природа, освѣщенная этимъ блѣднымъ ровнымъ свѣтомъ, подобна грезамъ сѣдовласаго поэта – Оссіана, который, забывъ о любви, вслушивается въ голоса, звучащіе изъ могилъ. Плоскія поверхности, смазанные задніе планы, еле различимыя линіи горизонта, полустертые контуры, смѣшеніе формъ и тоновъ – всё это погружаетъ меня въ сладостныя грезы, очнувшись отъ которыхъ чувствуешь себя въ равной близости и къ жизни и къ смерти. Сама душа пребываетъ здѣсь подвѣшенной между днемъ и ночью, между бодрствованіемъ и сномъ; она чуждается острыхъ наслажденій, ей недостаетъ страстныхъ порывовъ, но она не вѣдаетъ сопутствующихъ имъ тревогъ; она не свободна отъ скуки, но зато не знаетъ тяготъ; и на сердце, и на тѣло нисходитъ въ этомъ краю вѣчный покой, символомъ котораго становится равнодушный свѣтъ, лѣниво объемлющій смертнымъ холодомъ дни и ночи, моря и придавленную грузомъ зимъ, укутанную снѣгомъ землю. Свѣтъ, падающій на этотъ плоскій край, въ высшей степени подходитъ къ голубымъ, какъ фаянсовыя блюдца, глазамъ и неяркимъ чертамъ лица, пепельнымъ кудрямъ и застѣнчиво романическому воображенію сѣверныхъ женщинъ: женщины этѣ безъ устали мечтаютъ о томъ, что другіе осуществляютъ; именно о нихъ можно сказать, что жизнь – сонъ тѣни.

Приближаясь къ сѣвернымъ областямъ, вы словно взбираетесь на ледяное плато; чѣмъ дальше, тѣмъ это впечатлѣніе дѣлается отчетливѣе; вся земля превращается для васъ въ гору, вы карабкаетесь на самъ земной шаръ. Достигнувъ вершины этихъ огромныхъ Альпъ, вы испытываете то, чего не чувствовали такъ остро, штурмуя настоящія Альпы: скалы клонятся долу, пропасти исчезаютъ, народы остаются далеко позади, обитаемый міръ простирается у вашихъ ногъ, вы почти достигаете полюса; земля отсюда кажется маленькой, межъ тѣмъ моря вздымаются всё выше, а суша, окружающая васъ еле замѣтной линіей, сплющивается и пропадаетъ въ туманѣ; вы поднимаетесь, поднимаетесь, словно стараетесь добраться до вершины купола; куполъ этотъ – міръ, сотворенный Господомъ. Когда съ его вершины вы бросаете взглядъ на затянутыя льдомъ моря, на хрустальныя равнины, вамъ мнится, будто вы попали въ обитель блаженства, гдѣ пребываютъ ангелы, безсмертные стражи немеркнущихъ небесъ. Вотъ что ощущалъ я, приближаясь къ Ботническому заливу, на сѣверномъ берегу котораго расположенъ Торніо.

Финское побережье, считающееся гористымъ, на мой вкусъ, – не что иное, какъ цѣпь еле замѣтныхъ холмовъ; въ этомъ смутномъ краю всё теряется въ туманѣ. Непроницаемое небо отнимаетъ у предметовъ яркіе цвѣта: всё тускнѣетъ, всё мѣняется подъ этимъ перламутровымъ небосводомъ. Вдали черными точками скользятъ корабли; неугасимый, но сумрачный свѣтъ едва отражается отъ муаровой глади водъ, и ему недостаетъ силы позолотить паруса далекаго судна; снасти кораблей, бороздящихъ сѣверныя моря, не блестятъ такъ, какъ въ другихъ широтахъ; ихъ черные силуэты неясно вырисовываются на фонѣ блеклаго неба, подобнаго полотну для показа китайскихъ тѣней. Стыдно сказать, но сѣверная природа, какъ бы величественна она ни была, напоминаетъ мнѣ огромный волшебный фонарь, чей свѣтъ тусклъ, а стекла мутны. Я не люблю уничижительныхъ сравненій, но вѣдь главное – стараться любой цѣной выразить свои чувства. Восхищаться легче, чѣмъ хулить, однако, истины ради, слѣдуетъ запечатлѣвать не только восторги, но и досаду. При вступленіи въ этѣ убѣленныя снѣгомъ пустыни васъ охватываетъ поэтическій ужасъ; вы въ испугѣ замираете на порогѣ зимняго дворца, гдѣ живетъ время; готовясь проникнуть въ это царство холодныхъ иллюзій и блестящихъ грезъ, не позолоченныхъ, но посеребренныхъ, вы исполняетесь неизъяснимой печали: слабѣющая мысль отказывается служить вамъ, и ея безполезная дѣятельность уподобляется тѣмъ поблескивающимъ размытымъ облакамъ, которыя ослѣпляютъ ваши взоры.

Очнувшись же, вы проникаетесь дотолѣ загадочной для васъ меланхоліей сѣверныхъ народовъ и постигаете, вослѣдъ имъ, очарованіе однообразной сѣверной поэзіи. Это причащеніе къ прелестямъ печали болѣзненно, и всё же оно приноситъ удовольствіе: вы медленно слѣдуете подъ грохотъ бурь за погребальной колесницей, вторя гимнамъ сожалѣнія и надежды; ваша облаченная въ трауръ душа тѣшитъ себя всѣми возможными иллюзіями, проникается сочувствіемъ ко всему, на что падаетъ вашъ взоръ. Воздухъ, туманъ, вода – всё даруетъ новыя впечатлѣнія вашему обонянію и осязанію; чувства ваши подсказываютъ вамъ, что вы вотъ-вотъ достигнете предѣловъ обитаемаго міра; передъ вами простираются ледяныя поля, прилетѣвшій съ полюса вѣтеръ пронизываетъ васъ до мозга костей. Въ этомъ мало пріятнаго – но много новаго и любопытнаго.

<…> У жителей Сѣвера невѣрныя сердца и обманчивыя чувства; привязанности ихъ зыбки, словно блѣдные лучи ихъ солнца; не дорожащіе ничѣмъ и никѣмъ, безъ сожалѣнія покидающіе родную землю, созданные для набѣговъ, народы эти призваны лишь къ тому, чтобы по волѣ Господней время отъ времени покидать полюсъ и охлаждать народы Юга, палимые огнемъ свѣтилъ и жаромъ страстей.

<…> Мнѣ любопытно увидѣть Россію, меня восхищаетъ духъ порядка, необходимый, по всей вѣроятности, для управленія этой обширной державой, но всё это не мѣшаетъ мнѣ выносить безпристрастныя сужденія о политикѣ ея правительства. Пусть даже Россія не пойдетъ дальше дипломатическихъ притязаній и не отважится на военныя дѣйствія, всё равно ея владычество представляется мнѣ одной изъ опаснѣйшихъ вещей въ мірѣ. Никто не понимаетъ той роли, какая суждена этому государству среди европейскихъ странъ: въ согласіи со своимъ устройствомъ оно будетъ олицетворять порядокъ, но въ согласіи съ характеромъ своихъ подданныхъ подъ предлогомъ борьбы съ анархіей начнетъ насаждать тиранію, какъ если бы произволъ былъ способенъ излѣчить хоть одинъ соціальный недугъ! Этой націи недостаетъ нравственнаго чувства; со своимъ воинскимъ духомъ и воспоминаніями о нашествіяхъ она готова вести, какъ прежде, завоевательныя войны – самыя жестокія изъ всѣхъ, – межъ тѣмъ какъ Франція и другія западныя страны будутъ отнынѣ ограничиваться войнами пропагандистскими.

<…> Умъ этого народа-подражателя питается чужими открытіями.

<…> Покуда Европа переводила духъ послѣ многовѣковыхъ сраженій за Гробъ Господень, русскіе платили дань мусульманамъ, возглавляемымъ Узбекомъ, продолжая, однако, какъ и прежде, заимствовать искусства, нравы, науки, религію, политику съ ея коварствомъ и обманами и отвращеніе къ латинскимъ крестоносцамъ у греческой имперіи. Примите въ расчетъ эти религіозныя, гражданскія и политическія обстоятельства, и вы не удивитесь ни тому, что слово русскаго человѣка крайне ненадежно (напомню, это говоритъ русскій князь), ни тому, что духъ хитрости, наслѣдіе лживой византійской культуры, царитъ среди русскихъ и даже опредѣляетъ собою всю общественную жизнь имперіи царей, удачливыхъ преемниковъ Батыевой гвардіи. Абсолютный деспотизмъ, какой господствуетъ у насъ, установился въ Россіи въ ту самую пору, когда во всей Европѣ рабство было уничтожено. Послѣ нашествія монголовъ славяне, до того одинъ изъ свободнѣйшихъ народовъ міра, попали въ рабство сначала къ завоевателямъ, а затѣмъ къ своимъ собственнымъ князьямъ. Тогда рабство сдѣлалось не только реальностью, но и основополагающимъ закономъ общества. Оно извратило человѣческое слово до такой степени, что русскіе стали видѣть въ нёмъ всего лишь уловку; правительство наше живетъ обманомъ, ибо правда страшитъ тирана не меньше, чѣмъ раба. Поэтому, какъ ни мало говорятъ русскіе, они всегда говорятъ больше, чѣмъ требуется, ибо въ Россіи всякая рѣчь есть выраженіе религіознаго или политическаго лицемѣрія.

Автократія, являющаяся не чѣмъ инымъ, какъ идолопоклоннической демократіей, уравниваетъ всѣхъ точно такъ же, какъ это дѣлаетъ демократія абсолютная. Наши самодержцы нѣкогда на собственномъ опытѣ узнали, что такое тиранія. Русскіе великіе князья были вынуждены душить поборами свой народъ ради того, чтобы платить дань татарамъ; нерѣдко по прихоти хана ихъ самихъ увозили, точно рабовъ, въ глубины Азіи, въ орду, и царствовали они лишь до тѣхъ поръ, пока безпрекословно повиновались всѣмъ приказамъ, при первомъ же неповиновеніи лишались трона; такъ рабство учило ихъ деспотизму, а они, сами подвергаясь насилію, въ свой чередъ пріучали къ нему народы; такъ съ теченіемъ времени князья и нація развратили другъ друга. Замѣтьте, однако, что на Западѣ въ это время короли и ихъ знатнѣйшіе вассалы соревновались въ великодушіи, даруя народамъ свободу. Сегодня поляки находятся по отношенію къ русскимъ въ точно такомъ же положеніи, въ какомъ находились тѣ по отношенію къ монголамъ при наслѣдникахъ Батыѣ. Освобожденіе отъ ига далеко не всегда способствуетъ смягченію нравовъ. Иногда князья и народы, подобно простымъ смертнымъ, вымещаютъ зло на невинныхъ жертвахъ; они мнятъ, что ихъ сила – въ чужихъ мученіяхъ.

<…> Мало того, что русскій деспотизмъ ни во что не ставитъ ни идеи, ни чувства, онъ еще и перекраиваетъ факты, борется противъ очевидности и побѣждаетъ въ этой борьбѣ!!! Вѣдь ни очевидность, ни справедливость, если онѣ неудобны власть имущимъ, не находятъ у насъ защитниковъ <…> Народъ и даже знать, вынужденные присутствовать при этомъ надругательствѣ надъ истиной, смиряются съ позорнымъ зрѣлищемъ, потому что ложь деспота, какъ бы груба она ни была, всегда льститъ рабу. Русскіе, безропотно сносящіе столько тяготъ, не снесли бы тираніи, не принимай тиранъ смиренный видъ и не притворяйся онъ, что полагаетъ, будто они повинуются ему по доброй волѣ. Человѣческое достоинство, попираемое абсолютной монархіей, хватается, какъ за соломинку, за любую мелочь: родъ людской согласенъ терпѣть презрѣніе и глумленіе, но не согласенъ, чтобы ему четко и ясно давали понять, что его презираютъ и надъ нимъ глумятся. Оскорбляемые дѣйствіемъ, люди укрываются за словами. Ложь такъ унизительна, что жертва, заставившая тирана лицемѣрить, чувствуетъ себя отмщенной. Это – жалкая, послѣдняя иллюзія несчастныхъ, которую, однако, не слѣдуетъ у нихъ отнимать, чтобы рабъ не палъ еще ниже, а деспотъ не сталъ еще безумнѣе!..

Въ древности на Руси существовалъ обычай, согласно которому въ торжественныхъ процессіяхъ рядомъ съ московскимъ патріархомъ шли два самыхъ знатныхъ боярина. Царь-первосвященникъ рѣшилъ, что во время брачной церемоніи по одну руку отъ него встанетъ родовитый бояринъ, а по другую – новоиспеченный царскій шуринъ: вѣдь въ Россіи могущество самодержавной власти такъ велико, что она не только производитъ людей въ дворянское званіе, но и надѣляетъ ихъ родственниками, о которыхъ они прежде даже не слыхали; семьи для нея – всё равно что деревья для садовника, который обрѣзаетъ и обрываетъ вѣтки, а также прививаетъ къ одному растенію другое. Передъ нашимъ деспотизмомъ безсильна сама природа; Императоръ – не просто намѣстникъ Господа, онъ самъ – творецъ, причемъ творецъ, Господа превзошедшій: вѣдь Господу подвластно только будущее, императоръ же способенъ измѣнять прошедшее! Законы обратной силы не имѣютъ; не то – капризы деспота <…> Въ исторіи, которую вы только что прочли, аристократъ возстаетъ противъ деспотической власти и принуждаетъ её къ смиренію. Этотъ случай, наряду со многими другими, позволяетъ мнѣ утверждать, что аристократія – полная противоположность деспотизму одного человѣка, автократіи, или самодержавію; духъ, которымъ проникнута аристократія, – гордость; это отличаетъ ея и отъ демократіи, чья страсть – зависть <…> Мнѣ кажется, что они согласились бы стать еще болѣе злыми и дикими, чѣмъ они есть, лишь бы ихъ считали болѣе добрыми и цивилизованными. Я не люблю людей, такъ мало дорожащихъ истиной.

<…> Подплывать къ Петербургу съ восхищеніемъ можетъ лишь тотъ, кто не подплывалъ по Темзѣ къ Лондону: тамъ царитъ жизнь, здѣсь – смерть. Англичане, дѣлающіеся поэтами, когда рѣчь заходитъ о морѣ, называютъ свои военныя суда полководцами. Русскимъ никогда не придетъ на мысль назвать такъ свои парадныя корабли. Нѣмые рабы капризнаго хозяина, деревянные угодники, эти несчастные суда – не полководцы, а царедворцы, точное подобіе евнуховъ изъ сераля, инвалиды имперскаго флота. <…>Національная гордость, на мой взглядъ, приличествуетъ лишь народамъ свободнымъ. Когда я вижу людей, надменныхъ изъ подобострастія, причина внушаетъ мнѣ ненависть къ слѣдствію; въ основѣ всего этого тщеславія – страхъ, говорю я себѣ; въ основѣ всего этого величія – ловко скрытая низость. <…>Если въ странахъ, гдѣ техника ушла далеко впередъ, люди умѣютъ вдохнуть душу въ дерево и металлъ, то въ странахъ деспотическихъ они сами превращаются въ деревяшки; я не въ силахъ понять, на что имъ разсудокъ, при мысли же о томъ давленіи, которому пришлось подвергнуть существа, надѣленныя разумомъ, дабы превратить ихъ въ неодушевленные предметы, мнѣ становится не по себѣ <…> Древніе люди поклонялись солнцу; русскіе поклоняются солнечному затменію: развѣ могли они научиться смотрѣть на міръ открытыми глазами? <…> Обо всѣхъ русскихъ, какое бы положеніе они ни занимали, можно сказать, что они упиваются своимъ рабствомъ <…> Выраженіе глазъ у русскихъ простолюдиновъ особенное: это – плутовской взглядъ азіатовъ, при встрѣчѣ съ которыми начинаешь думать, что ты не въ Россіи, а въ Персіи <…> повсюду царилъ унылый порядокъ казармы или военнаго лагеря; обстановка напоминала армейскую, съ той лишь разницей, что здѣсь не было замѣтно воодушевленія, не было замѣтно жизни. Въ Россіи всё подчинено военной дисциплинѣ <…> Здѣсь дѣйствуютъ и дышатъ лишь съ разрѣшенія императора или по его приказу, поэтому всѣ здѣсь мрачны и скованны; молчаніе правитъ жизнью и парализуетъ её. Офицеры, кучера, казаки, крѣпостные, царедворцы, всѣ эти слуги одного господина, отличающіеся другъ отъ друга лишь званіями, слѣпо исполняютъ невѣдомый имъ замыселъ; такая жизнь – верхъ дисциплины и упорядоченности, но меня она ничуть не прельщаетъ, ибо порядокъ этотъ достигается лишь цѣною полнаго отказа отъ независимости. Я словно воочію вижу, какъ надъ этой частью земного шара реетъ тѣнь смерти. Этотъ народъ, лишенный досуга и собственной воли, – не что иное, какъ скопище тѣлъ безъ душъ; невозможно безъ трепета думать о томъ, что на столь огромное число рукъ и ногъ приходится одна-единственная голова. Деспотизмъ – смѣсь нетерпѣнія и лѣни; будь правительство чуть болѣе кротко, а народъ чуть болѣе дѣятеленъ, можно было бы достичь тѣхъ же результатовъ менѣе дорогой цѣной, но что сталось бы тогда съ тираніей?.. люди увидѣли бы, что она безполезна. Тиранія – мнимая болѣзнь народовъ; тиранъ, переодѣтый врачомъ, внушаетъ имъ, что цивилизованный человѣкъ никогда не бываетъ здоровъ и что чѣмъ сильнѣе грозящая ему опасность, тѣмъ рѣшительнѣе слѣдуетъ приняться за лѣченіе: такъ подъ предлогомъ борьбы со зломъ тиранъ лишь усугубляетъ его. Общественный порядокъ въ Россіи стоитъ слишкомъ дорого, чтобы снискать мое восхищеніе. Если же вы упрекнете меня въ томъ, что я путаю деспотизмъ и тиранію, я отвѣчу, что поступаю такъ нарочно. Деспотизмъ и тиранія – столь близкіе родственники, что почти никогда не упускаютъ возможности заключить на горе людямъ тайный союзъ. При деспотическомъ правленіи тиранъ остается у власти долгіе годы, ибо носитъ маску.

<…> Можете ли вы вообразить себѣ борьбу честолюбій, соперничество и прочія страсти военнаго времени въ странѣ, не ведущей никакихъ военныхъ дѣйствій? Представьте себѣ это отсутствіе всего, что составляетъ основу общественнаго и семейственнаго счастья, представьте, что повсюду вмѣсто родственныхъ привязанностей вы встрѣчаете порывы честолюбія – пылкіе, но тщательно скрываемые, ибо преуспѣть можно, лишь если не обнажать этой страсти; представьте, наконецъ, почти полную побѣду воли человѣка надъ волей Господа – и вы поймете, что такое Россія.

Россійская имперія – это лагерная дисциплина вмѣсто государственнаго устройства, это осадное положеніе, возведенное въ рангъ нормальнаго состоянія общества.

<…> Сколько безстрастныхъ трагедій разыгралось въ этой странѣ, гдѣ честолюбіе и даже ненависть тщательно скрываются подъ маской спокойствія!! Жители юга исполнены страстей, и эта страстность до какой-то степени примиряетъ меня съ ихъ жестокостью; однако расчетливая сдержанность и хладнокровіе жителей сѣвера набрасываютъ на преступленіе покровъ лицемѣрія: снѣгъ – маска; въ здѣшнихъ краяхъ человѣкъ кажется добрымъ, потому что онъ равнодушенъ, однако люди, убивающіе безъ ненависти, внушаютъ мнѣ гораздо большее отвращеніе, чѣмъ тѣ, чья цѣль – месть. Развѣ культъ отмщенія не болѣе естествененъ, чѣмъ предательство изъ корысти? Чѣмъ менѣе преднамѣренъ злой поступокъ, тѣмъ меньше онъ меня ужасаетъ <…> Здѣсь очень легко обмануться видимостью цивилизаціи. Находясь при дворѣ, вы можете почитать себя попавшимъ въ страну, развитую въ культурномъ, экономическомъ и политическомъ отношеніи, но, вспомнивъ о взаимоотношеніяхъ различныхъ сословій въ этой странѣ, увидѣвъ, до какой степени эти сословія немногочисленны, наконецъ, внимательно присмотрѣвшись къ нравамъ и поступкамъ, вы замѣчаете самое настоящее варварство, едва прикрытое возмутительной пышностью.

Я не упрекаю русскихъ въ томъ, что они таковы, каковы они есть, я осуждаю въ нихъ притязанія казаться такими же, какъ мы. Пока они еще необразованны – но это состояніе по крайней мѣрѣ позволяетъ надѣяться на лучшее; хуже другое: они постоянно снѣдаемы желаніемъ подражать другимъ націямъ, и подражаютъ они точно какъ обезьяны, оглупляя предметъ подражанія. Видя всё это, я говорю: эти люди разучились жить какъ дикари, но не научились жить какъ существа цивилизованныя, и вспоминаю страшную фразу Вольтера или Дидро, забытую французами: «Русскіе сгнили, не успѣвъ созрѣть».

<…> Чѣмъ больше я узнаю Россію, тѣмъ больше понимаю, отчего императоръ запрещаетъ русскимъ путешествовать и затрудняетъ иностранцамъ доступъ въ Россію. Россійскіе политическіе порядки не выдержали бы и двадцати лѣтъ свободныхъ сношеній между Россіей и Западной Европой. Не вѣрьте хвастливымъ рѣчамъ русскихъ; они принимаютъ богатство за элегантность, роскошь – за свѣтскость, страхъ и благочиніе – за основанія общества. По ихъ понятіямъ, быть цивилизованнымъ – значитъ быть покорнымъ; они забываютъ, что дикари иной разъ отличаются кротостью нрава, а солдаты – жестокостью; несмотря на всё ихъ старанія казаться прекрасно воспитанными, несмотря на получаемое ими поверхностное образованіе и ихъ раннюю и глубокую развращенность, несмотря на ихъ превосходную практическую смѣтку, русскіе еще не могутъ считаться людьми цивилизованными. Это татары въ военномъ строю – и не болѣе. Ихъ цивилизація – одна видимость; на дѣлѣ же они безнадежно отстали отъ насъ и, когда представится случай, жестоко отомстятъ намъ за наше превосходство.