скачать книгу бесплатно
– Как же так получилось? – спросил Давид. – Не видела трамвая?
– Не знаю, она, похоже, и не смотрела. – ответила Эмма. – Шла, говорят, под зонтиком и ничего вокруг не замечала.
Вместе они вышли на Карлавеген и пошли к остановке. Перед ними на горе вырастала, как древняя крепость, церковь Энгельб-ректс. Сначала склоны с трудом угадывались в промозглой тьме. Но вот они подошли ближе: идущие уступами лестницы поднимались вверх, с двух сторон охватывая террасы, огороженные серо-коричневыми каменными стенами. Фонари на столбах светили слабо, но даже в полумраке ощущалась торжественность. Сама церковь наверху казалась неправдоподобно огромной с бесконечно высокой башней, на которой светились большие круглые часы. Айна раньше думала, что церковь названа в честь ангела – энгель, – так звучит это по-шведски. Но оказалось, что она названа не в честь ангела или святого, а в честь национального героя: Энгельбрект Энгельбректсон. Он был вождем народного восстания в средние века.
Они дошли до остановки. С другой стороны улицы, напротив церкви, стояло здание бывшей женской тюрьмы. Тюрьму давно закрыли, в здании находился теперь государственный архив, но Айне всегда было интересно, как осужденные женщины там когда-то жили.
Среда, 9 ноября
В среду Давид хотел поймать Айну до начала занятий, но она пришла поздно, торопилась, пообещала подняться к нему после занятий. Он ждал и не ждал. Сегодня, как всегда в этот день, он не находил себе места. Он пытался погрузиться в музыку, но воспоминания не оставляли его. Чтобы не думать, Давид заиграл «Bei mir bist du schoen» и вдруг услышал веселый и звонкий голос, Айна напевала шведский вариант песенки:
Бай мир бист ду шейн,
Мольбу мою услышь,
скажи, что понимаешь ты меня…
– А я знаю эту песенку, и на шведском, и на английском, – сказала она.
– Все ее знают, – ответил Давид. – А знаешь, что значит первая фраза? Откуда она?
– Не знаю. Из какого-то американского фильма? Ее Элла Фицджеральд пела. И сестры Эндрюс тоже. У нас была пластинка.
– Песенка из Америки, да, но в фильмы потом попала. А «Бай мир бист ду шейн» на идиш это значит: для меня ты самая красивая.
– Идиш? Это что?
– Это еврейский язык. Убитый язык…
– Разве можно убить язык?
– Можно. Если убить всех, кто на нем говорит.
Давид встал и отошел к окну.
– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он, не оборачиваясь.
– С утра была среда, – пошутила Айна. – 9 ноября заканчивается.
– Да, день закончился и началась Ночь разбитых витрин. Теперь это называют красиво «Хрустальная ночь». Ноябрьский погром.
Он опять замолчал и уставился в темноту.
– Что такое погром? – спросила Айна.
– Погром, – Давид повернулся, но не глядел на Айну, – погром означает разрушение и уничтожение. Это из русского, от слова «громить», то есть разрушать, ломать, убивать. Громить и убивать евреев. Для начала. Начинают всегда с евреев.
Он наконец поднял голову и посмотрел на Айну.
– Я еврей, ты не заметила?
– Нет, – искренне сказала Айна. – Я не умею различать людей… так.
Давид молча складывал ноты. Вдруг Айна спросила:
– Ты еврей, значит, ты был в лагере?
– Нет. Откуда ты знаешь про лагеря?
– Знаю.
– Мне всегда казалось, что здесь никто ничего не знает.
– Где здесь?
– В школе, в городе, вообще в Швеции. Никто не хочет знать.
– Расскажи.
– Про что?
– Про эту ночь. Про погром, про себя.
Айна смотрела на него серьезно и ожидающе.
Давид надел плащ, взял сумку.
– Пойдем. Это долго. И… трудно.
– Расскажи. Я хочу… я должна знать.
Они пошли вниз, и Давид молчал, подыскивая слова, и не мог начать.
Было на удивление тепло и сухо. Даже ветра не было.
– Какая погода хорошая, – сказала Айна. – Пошли пешком, и ты расскажешь…
– Тогда пошли здесь, – Давид повел Айну по безлюдной улочке, идущей вперед прямо от школы.
– После аншлюса, ну после того, как Австрия стала частью Германской империи, стали действовать германские антисемитские за коны.
– Какие законы, – переспросила Айна, – антисемитские? Это что?
– Ты совсем ничего не знаешь? – Давид даже остановился и ошарашенно посмотрел на Айну.
– Про это нет, – Айна смотрела внимательно, – я вообще мало чего знаю, но я люблю учиться и хочу знать больше.
– Антисемитизм – это ненависть к евреям. Нацисты приняли антисемитские законы, потому что хотели уничтожить еврейский народ.
– Это я знаю, они сгоняли евреев в лагеря, убивали и сжигали в печах, – ее передернуло, но Давид не заметил.
– Да. Но антисемитизм появился задолго до Гитлера. Наверное, он существовал всегда. А после аншлюса… нас лишили всех прав, еще весной меня и несколько других мальчиков выгнали из нашей школы, сказали, что мы не можем учиться вместе с арийцами. Меня перевели в специальную школу, далеко от дома, там и ученики, и учителя были евреями. Ходить туда одному было опасно, мы собирались группами по несколько человек.
Давид замолчал и какое-то время шел молча, смотря под ноги. Наконец, он поднял голову, посмотрел на Айну и продолжил:
– Однажды, когда мы шли из школы, нас остановил патруль: четыре здоровых парня в коричневой форме, перетянутой ремнями. Они схватили Пауля, он был самый высокий и выглядел старше, заставили его встать на колени и писать краской на стене у кондитерской Цукермана: «Евреи – свиньи». Все вокруг смеялись, а мы должны были на это смотреть, и любой из нас мог оказаться на его месте… Когда я пошел в парк, где всегда играл, меня избили так, что я три дня не мог выйти на улицу. Жить стало страшно и… унизительно. Знаешь, это чувство унижения до сих пор живо, когда явспоминаю тот год.
Папу уволили из оркестра, где он играл. Мама не могла покупать продукты в тех магазинах, где всегда, туда не пускали евреев. Повсюду появились таблички «евреям вход воспрещен». Все евреи должны были носить на одежде желтые нашивки. А потом наступил вечер 9 ноября.
Они шли, не глядя по сторонам и не замечая дороги. Давид опять молчал, не поднимая взгляда, только дышал тяжело и прерывисто.
– Отдышись, – сказала Айна, остановившись.
– Это с детства. Когда волнуюсь, начинаю задыхаться. Поэтому мама не хотела, чтобы я был духовиком.
– Духовиком? – переспросила Айна.
– Ну, играл на духовых инструментах. А папа говорил, наоборот, что духовые развивают легкие. – он помолчал.
– В ту ночь, – Давид заговорил снова, голос его звучал неровно, как и дыхание, – был страшный погром по всей Вене, и не только в Вене. Нацисты громили магазины, мастерские, аптеки – все, чем владели евреи, жгли синагоги. Они орали, пели и хохотали так, что мы слышали сквозь закрытые окна. Папа еще раньше говорил, что надо уезжать, что в какой-то момент ненависть и зависть перельются через край, что будут погромы. Он знал, как это бывает.
Давид замолчал снова, и Айна боялась спрашивать, так напряженно и взбудоражено он выглядел.
– Мы не могли уехать, – ответил он на незаданный вопрос. – бабушка лежала в больнице, и мы не могли ее оставить. Утром 10 ноября, – заговорил он вдруг очень быстро, словно хотел скорее проговорить самое страшное, – мама с дедушкой пошли в больницу, узнать, как бабушка, и можно ли ее забрать. Это была еврейская больница. Когда они пришли, там уже хозяйничали нацисты. Больных прямо из кроватей выволакивали на улицу. Дедушка пытался заступиться, его ударили, он упал, его били ногами… Бабушка не пережила потрясения. А маму с дедушкой арестовали, и я больше… – он тяжело вздохнул, – никогда маму не видел.
Они остановились в самом центре Стокгольма на треугольной площади Стуреплан, здесь сходились пять улиц. Синие трамваи пересекали площадь с трех сторон, останавливаясь у гигантского бетонного гриба, под которым пассажиры могли спрятаться от дождя и купить в киоске газеты разных стран. Красные автобусы и троллейбусы крутились вокруг площади, как в карусели.
Фонари светили ярко, и Давид, посмотрев наконец на Айну, увидел, что глаза ее полны слез.
Воскресенье, 13 ноября
В пятницу Айна удивилась сама себе. Она ждала Давида, чтоб вместе идти из школы. Но ведь знала же, что он занимается только два раза в неделю: по понедельникам и средам. Как жаль, что до понедельника так далеко!
В воскресенье они с кухаркой ходили в Торговые залы. Грузная кухарка шла медленно, как утка вперевалочку. Айна, скучая, смотрела по сторонам. Вот аптека «Аист», с золотым аистом над входом, куда Айна ходила за лекарствами для семьи.
На другой стороне, в длинном двухэтажном доме с мансардами, кондитерская, где Айна иногда пила кофе. А вот церковь Хедвиг Элеоноры. Эта Хедвиг, как и Оскар, была не святой, а просто королевой.
Они вышли на площадь, заставленную лотками. Кухарка сразу направилась к зданию Торговых залов, где были всякие лавки – мясные, рыбные, овощные. Айне же было интересно посмотреть, что продают на лотках крестьяне и ремесленники. Она поотстала, заглядевшись на разные поделки, резные фигурки, корзины с крышками, глиняные горшки.
Вдруг она увидела Давида, который ехал на грузовом трехколесном велосипеде, нагруженном пакетами. Она узнала его долговязую фигуру в плаще и обрадовалась. Обрадовалась, что увидела, что узнала, кем он работает: очевидно, посыльным – развозит товары на велосипеде. Он заворачивал с площади на Нюбругатан и смотрел на дорогу, а не по сторонам. Она уже собиралась его окликнуть, но тут ее саму окликнула кухарка, и, быстро перебежав улицу, Айна поспешила в отдел, где продавали свежую рыбу.
Понедельник, 14 ноября
В понедельник Айна увидела Давида сразу после уроков. Он сбегал сверху и тоже увидел ее.
– Привет, Давид!
– Привет, Айна! Как долго, оказывается, ждать понедельника!
– Да, я даже думала, что ты в пятницу придешь, но потом вспомнила, что у тебя нет занятий. Но я тебя видела в воскресенье.
– Меня? В воскресенье? И не поздоровалась? – Давид улыбался.
– Ты ехал на большом велосипеде. Ты работаешь посыльным?
– Подрабатываю. Это не основная работа. А где ты меня видела?
– На Эстермальмсторг. Мы на рынок ходили. Я хотела тебя окликнуть, но кухарка торопила. Я же на работе, – теперь улыбнулась Айна.
– Ты давно так работаешь?
– В феврале три года будет.
Они шли на остановку, и Айна машинально взяла Давида под руку, так удобней было разговаривать.
– Сколько ж тебе было лет?
– 13.
– Совсем девочка. Значит, сейчас тебе 16?
– В мае 17 исполнится.
– А где ты жила раньше? До того, как стала работать?
– Знаешь, до этого я целый год жила в раю. Это был настоящий рай, он так и назывался: Энгельс-берг.
– Это где же такая гора?
– Маленькая станция по дороге Стокгольм – Людвика. Сестра Чештин, у которой я жила, вышла на пенсию, и мы поселились в пансионате. В Энгельберг несколько пансионатов и много очень красивых вилл. Еще там есть озеро с островами, один большой, на нем нефтеперерабатывающая фабрика и рабочие живут, а в самом поселке есть церковь, лесопилка и все, что нужно для жизни: магазин, кинотеатр, почта, школа. Еще железоделательный завод рядом.
– Не скучно там было?
– Ты что, там было прекрасно. Летом полно народу, а в другое время тихо. У меня были подружки, я закончила основную школу и перестала бояться воды, научилась плавать… Сестра Чештин помогала в медпункте и там познакомилась с бабушкой. Это мать моего хозяина, она каждый год отдыхает в Энгельсберге. Они подружились, и я думаю, что сестра Чештин договорилась с бабушкой, что она обо мне позаботится.
– Почему ты называешь ее бабушкой?
– Ее все в семье так зовут. Я к ним попала, как раз когда хозяйка родила и ей нужна была помощь.
– А твоя сестра Чештин?
– Моя сестра Чештин? – Айна улыбнулась, но сразу посерьезнела. – Это медсестра, «сестра Чештин», которая взяла меня к себе… Она умерла… Мы всего год так счастливо прожили. Потом я почти месяц жила одна в пансионате, потому что сестра Чештин заплатила вперед, а с февраля 47-го года уже в семье.
Они сели в трамвай, не глядя на номер.
– А раньше, до райского Энгельсберга?
– До райского Энгельсберга мы жили в Карлстаде, – Айна помолчала, потом сказала: – Там я узнала про концлагеря.
– Откуда? – удивился Давид.
