Жестокеры

Коллега не отвечала, лишь неодобрительно косилась на меня. Я знала, что я ей не нравлюсь. Просто не нравлюсь и все. Без всякой причины. Признаться, и я была не в восторге от этой докучливой особы. Она задолбала меня своими бестактными вопросами, которые, поначалу редкие и сдержанные, с каждым днем становились все более и более бесцеремонными. Они назойливо повторялись изо дня в день: коллега методично, не спросив моего согласия, брала каждый год моей жизни, начиная со средних классов школы, и пыталась выяснить, чем именно я занималась в том или ином году и что конкретно помешало мне тогда выйти замуж.

– Вот лично я вышла замуж в двадцать один год, – заявила она, с остервенением затягивая бант на готовом букете, словно пытаясь задушить его. – А что тебе помешало выйти замуж в двадцать один год? Где ты была и что делала?

Я подумала о том, что зря я тогда побоялась играть в мюзикле и учиться вокалу. Если бы мне повезло, то сейчас гастролировала бы по миру и не видела бы всех этих лиц. Ну вот что отвечать на подобные пошлые глупости? К тому же я прекрасно знала, как плохо коллега живет со своим мужем. Ее поучительные интонации были просто смешны. С сочувствием смотрела я в ее несчастное, ожесточенное лицо, раньше времени покрывшееся морщинками разочарования.

«Нет, так, как вы, я не хочу».

Коллега не унималась. Изо дня в день с занудством электродрели повторяла она свои докучливые расспросы, изо дня в день я получала новую порцию ненужных и неуместных советов.

– Да, ты хорошо выглядишь. Пока. Но я-то видела твой паспорт, когда тебя оформляли сюда.

«В чем дело? Что она хочет этим сказать?»

Меня осенило не сразу. Потерявшаяся среди кипы цветов и ворохов пестрой оберточной бумаги, заваленная разноцветными атласными лентами и бумажными бабочками, я и не заметила, как подошла к тому самому критическому возрасту, когда просто «положено быть замужем»: мне исполнилось двадцать пять лет. Вот так! Оказывается, прошло уже почти четыре года моей жизни в городе…sk. А казалось, я окончила педколледж и уехала из дома только вчера. Как летит время! Нет, оно не летит, оно утекает сквозь пальцы, как песок!

Вернувшись в тот вечер домой, я впервые за долгие месяцы увидела мольберт Дима. Еще тогда за неимением стола поставленный на стул (сколько – год, два года тому назад?), он так и простоял все это время на стуле! Я, конечно, ничего не написала за эти годы. Да что там: я снова забыла и про мольберт, и про то обещание, которое дала себе и Диму. Да, я помнила об этом какое-то время… Но я так уставала… Я совсем закрутилась и замоталась – до такой степени, что перестала видеть у себя под носом этот разложенный мольберт. Он так долго стоял на стуле, что стал для меня предметом мебели, частью привычной обстановки, которую я просто перестала замечать! Я провела рукой по деревянной поверхности – в пыли остался след от пальца. Да и краски уже наверно засохли… Когда, сколько лет назад я их купила? Я не смогла вспомнить. Охваченная внезапным щемящим чувством сожаления, я вытряхнула из деревянного чемоданчика металлические тюбики, открутила колпачок от тюбика с охрой и слегка надавила на него. На мою ладонь вытекла желтоватая мутная капля масла…

В тот вечер моего очередного болезненного прозрения я в очередной раз задумалась о своей жизни, которую я продолжала растрачивать бессмысленно, впустую. Вспомнив тесную подсобку, где я ежедневно собирала и перевязывала атласными ленточками все эти нескончаемые букеты, я почувствовала, как волна горечи поднимается в моей душе. Да как же я сумела так далеко, так безнадежно далеко отклониться от того, о чем когда-то мечтала! А ведь тогда, после первой подобной ситуации, я давала себе зарок не попасться в эту ловушку… Помнить, ради чего я приехала в этот город. Как же я допустила, чтобы это все меня так затянуло? Я взяла в руки пыльную палитру со следами того давнего багрянца. Я так и не довела те свои наброски до ума, до готовой картины. Или хотя бы до эскиза. А ведь мне казалось, что у меня столько образов и идей. Столько воодушевления! Столько запала! И где это все? Снова перегорело. Почему? Мой взгляд упал на пакет с продуктами, который я, придя домой, поставила у порога и еще не успела разобрать.

– Конечно, – в сердцах крикнула я, – если все мое время, вся моя жизнь уходит на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы есть, и больше меня ни на что не хватает! Как это досадно! Как это задерживает! Но что я могу поделать? Видимо, это единственная возможная судьба для такой нищебродки, как я!

«Работа – это то место, где зарабатывают деньги на мечту – жить по своему призванию. Работа – это временно». Так я думала когда-то. Очень давно. Сейчас работа была всей моей жизнью. Работа забирала все мои силы и все мое время. Мечта? Да не было уже никакой мечты! Вынужденная думать о деньгах, я позабыла о том, для чего я их зарабатываю. В отупении каждодневной гонки, я смутно помнила, что должна много работать, чтобы накопить на что-то. Но на что и зачем – забыла. Зарабатывание стало самоцелью, подменив собой цель реальную.

Когда-то я приехала в город …sk, чтобы начать здесь все по-новому. Чтобы заниматься живописью, писать картины. Стать той, кем я хотела стать. Но вовлеченная в борьбу за выживание и измотанная этой борьбой, я снова забыла о тех высоких целях, которые себе когда-то ставила. Я предала себя и даже этого не заметила. Сколько прошло лет? Два года? Три? Больше? Как много времени прошло и как мало сделано! В моих руках все еще была палитра, на которой я тогда замешивала краски. На многолетнюю пыль упала слезинка, оставив на ней маленькое темное пятнышко. Я безвольно опустила руки, и палитра выпала на пол. Мне было стыдно за себя – такую слабую и безвольную. Стыдно за тот опыт, который я получила и продолжала получать. За то, каким горьким, бессмысленным и безрадостным он оказался. За невозможность этому противостоять. Я опустила голову. Слезы сожаления и бессилия текли по моим щекам. Покрытый пылью мольберт Дима стал для меня символом моих нереализованных возможностей, творческих и личных. Согнувшись пополам, я рыдала, сидя на холодном полу.

***

Наш главный враг – суета и заботы дня сегодняшнего. Потом, потом, я успею сделать это потом – когда-нибудь в будущем. Сейчас я так устаю, что у меня ни на что не хватает сил. Вот и я постоянно себе это твердила, оправдывая этим свое многолетнее бездействие. Но когда долгожданное будущее становилось настоящим, продолжалась все та же суета. И не было сил из нее выбраться. Тягомотина. Меня взяла в плен ежедневная тягомотина. Когда ты так устаешь, что забываешь, что когда-то к чему-то стремился. Что когда-то у тебя была мечта.

Я часто вспоминала ту женщину из поезда. Которая говорила, что в городе …sk самое главное – не спиться и не повеситься.

Я не спилась и не повесилась. Но жизнь свою я потеряла. Моя жизнь превратилась в тупое бессмысленное прозябание вымотанного измученного существа, вечно желающего спать. Выкраивая редкие минутки для своих скудных творческих попыток, я продолжала перебиваться скудными заработками на случайных работах, в надежде накопить на рывок в новую жизнь, который я, наверно, так никогда и не совершу. Или все-таки сумеет это безвольное существо взять в руки свою неудавшуюся жизнь и направить ее, наконец, в нужное русло – пока еще не совсем поздно?

Моей очередной отчаянной попыткой выйти на верную линию своей жизни было то, что я решительно, без объяснения причин, уволилась из цветочного салона, чтобы посвятить себя на ближайшие месяцы – насколько хватит моих скудных сбережений – исключительно занятиям живописью. А попутно искать работу, связанную с тем, что я уже умею – рисовать портреты. Больше никаких цветочных магазинов и мебельных салонов!

Мой пыл быстро охладили в кадровом агентстве.

– Вы говорите, что хотели бы рисовать. На чем вы специализируетесь? На портретах, я верно поняла?

– В основном.

– Боюсь, в нашем городе это совсем не востребовано. Даже придумать не могу, где и кому могло бы пригодиться ваше умение. Не представляю, кто ваш потенциальный работодатель. К тому же у вас ведь даже портфолио нет. Эти несколько рисунков, которые вы показали, – этого мало. Совсем мало, понимаете?

– Я мало рисовала в последние годы. Приходилось зарабатывать, и времени на что-то другое совсем не оставалось.

– Я вам верю. Но как я буду вас предлагать нашим клиентам? Как они поймут, что вы действительно хорошо рисуете? – Девушка-рекрутер какое-то время молча меня разглядывала. – И зачем вам в принципе менять сферу и уходить в творчество? Вы столько лет шли в одном направлении, накопили опыт. Вас с охотой возьмут компании с похожей спецификой. Вы легко сможете устроиться менеджером. Зачем вот так резко все менять?

– Но я хочу рисовать! Я не хочу больше устраиваться в магазин! Это совсем не мое. Я была вынуждена это делать!

Последние слова я не сказала, а выкрикнула – громко, с надрывом. Получился какой-то дикий отчаянный вопль. Девушка-рекрутер смотрела на меня с каким-то не полагающимся ей по должности сочувствием. Как будто мое отчаяние по-человечески тронуло ее. Она еще раз перелистала мои работы.

– Вот что. Я, конечно, не художник, и не могу оценить ваши рисунки с профессиональной точки зрения. Но мне кажется, они очень даже неплохи. Правда, я пока не понимаю, где могло бы пригодиться ваше умение рисовать людей – если вести речь о трудоустройстве. Допустим, вы могли бы рисовать иллюстрации для каких-нибудь журналов. Это я так, предполагаю… Это будет, конечно, не полноценная занятость, но какая-никакая подработка в виде разовых заказов. Думаю, в вашей ситуации это уже кое-что.

Очевидно, что-то внутри нее откликнулось на мое отчаяние. Наверно, я невольно затронула ее собственные потайные струны. Иначе как можно объяснить, почему она так терпеливо возилась со мной?

– Буду вас помаленьку предлагать. Попробуем устроить вас иллюстратором в какой-нибудь журнал. Но, повторяю, подготовьтесь! Идите домой и рисуйте.

Она улыбнулась. Я кивнула и встала со стула.

– И еще! Чтобы я больше не видела таких потухших глаз! Здесь, в этом городе, очень непросто оставаться собой. Но вы не сдавайтесь, слышите? Боритесь! Если вы хотите рисовать, рисуйте! Пообещайте мне, что вы не смиритесь! Что не смиритесь хотя бы вы!

Я улыбнулась ей благодарной улыбкой.

– Я не смирюсь. Надеюсь, у меня получится.

– А не получится, так снова найдем вам работу продавцом в каком-нибудь цветочном салоне.

Этот аргумент подействовал. Я подняла глаза и твердо сказала:

– Получится.

***

Через пару дней мне позвонила та девушка из кадрового агентства.

– Ну что, будем устраиваться в магазин?

Наверно, я долго не отвечала, потому что она обеспокоенно спросила:

– Эй, вы там?

– Да.

– Про магазин я пошутила. Завтра у вас собеседование. В редакции детского книжного издательства. Они ищут иллюстратора. Правда, не на постоянной основе, временно. Но для вас ведь это лучше, чем ничего, ведь так? У вас есть, куда записать? Я продиктую, куда завтра нужно подъехать.

В редакции меня встретила невысокая девушка с пышной кудрявой шевелюрой. Она сразу заявила, что они будут переиздавать сказку про Золушку, и попросила показать работы, чтобы оценить мой авторский стиль. Я показала ей портрет хрупкой светловолосой девушки, которую нарисовала из головы. Эта работа больше всех, на мой взгляд, подходила для образа Золушки. Губы редакторши недовольно сморщились.

– Ну, стиля-то у вас никакого нет. Вы просто рисуете людей.

Я не нашлась, что ответить.

– И потом… Какая-то немодная эта ваша Золушка… Неактуальная. Светлые волосы… Это же вообще антитренд. А ее лицо? Ну, вы сами посмотрите на ее лицо! Что оно выражает? Глупость и наивность. Такую раздражающую наивность!

– А может, доброту, доверчивость и чистоту души? Юность? Она же еще совсем юная…

– Вам нужно ее как-то стилизовать… Почему бы вам не нарисовать ей большую голову?

– Большую голову?

– Ну да. Тело маленькое и большая голова.

– Но зачем ей большая голова?

Редакторша в недоумении уставилась на меня.

– Все так делают. Такой художественный прием, понимаете?

– А разве это красиво?

Редакторша снова взглянула на меня и тяжко вздохнула.

– Как с вами сложно. А зачем красиво? Красиво никому не нужно.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

– Вот что: я вижу, что рисовать вы в принципе умеете. Но если вы хотите работать с нами, вам нужно нарисовать другую Золушку. Новую Золушку. Скажем так, Золушку наших дней – как если бы она жила в это время. Я вам сейчас объясню, какой она должна быть. Во-первых, она будет брюнеткой…

Редакторша много еще чего говорила. Показывала кучу картинок – все из выпущенных ими книжек. Я молча слушала ее и думала о том, что если бы я нарисовала то, что она от меня хочет, «новая Золушка» предстала бы этакой злой, прожженной, многоопытной стервой, с написанным на лице презрением к этому миру и всем людям, которые в нем есть.

– Это будет не Золушка. Это будет…

Я не придумала, как закончить фразу. Редакторша смотрела на меня, словно сочувствуя моей безнадежности.

– А ваша старомодная наивная Золушка, какой вы ее видите, – это просто лохушка. Она не выживет в этом мире. Не выйдет замуж за принца. Современная Золушка должна быть стервой!

Боже, неужели это просочилось и в детскую иллюстрацию… Я ушла из редакции, с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора детских книжек.

***

Следующее собеседование было в глянцевом издании, посвященном моде и стилю. Его высокомерной, одетой с иголочки редакторше хватило беглого взгляда, чтобы оценить весь мой «творческий багаж».

– Моделей вы выбираете каких-то странных… В вашем портфолио одни красотки! Это неинтересно. Такая классическая красота сегодня вызывает раздражение. Нам нужно совсем другое. Лицо, которое увидишь и точно больше не забудешь. Подождите-ка!

Она встала и взяла с полки пачку журналов. Раскрыв несколько из них, редакторша выложила их на стол передо мной. С глянцевых страниц на меня смотрели одинаковые лица с одним и тем же выражением высокомерной недоброжелательности, написанном на каждом из них. Я давно заметила, что с мегащитов, со страниц журналов на нас смотрят только такие лица: с гипертрофированными скулами, нарисованными бровями неестественно выгнутой формы и неприятно вывернутыми наружу губами – точные копии той похожей на выдру девицы с мегащита, сюжет про которую я когда-то смотрела. Кто и почему решил, что это красиво?

– И нужно что-то более стилизованное. Не такое прорисованное, как у вас.

– Мне придется рисовать их… вот таких?

Редакторша непонимающе на меня уставилась.

– Да. А что вам не нравится?

– Они мне не нравятся. Я не хочу участвовать в том, что их будет еще больше…

Какое-то время редакторша смотрела на меня.

– У нас модное издание. Наши модели выбраны на основе анализа последних трендов и…

Я вышла из редакции, с твердым убеждением в том, что совсем не гожусь на роль иллюстратора модных журналов. Обратно домой я шла пешком. Мне нужно было пройтись и освежить голову.

«”Красота сегодня вызывает раздражение”. Какой абсурд! Но неужели она права? Неужели сегодня это действительно так?»

Но ведь я и сама давно заметила это – массовую враждебность к тому, что прекрасно. Нет, мне не показалось – я видела это повсюду. В том, что они выбирали, в том, на кого они смотрели, в том, кого они любили или ненавидели, я видела одно – враждебность к Красоте. Упрямое стремление выбрать что-то противоположное ей. Почему?

На перекрестке я остановилась под мегащитом, который своим громким ором привлек мое внимание. Показывали историю очередной девицы с толстыми губами, искусственными волосами, крошечными глазками и гипертрофированными скулами – точь-в-точь такой, каких мне сейчас показывала в журналах та модная редакторша. Я собралась было идти дальше, но зачем-то вернулась. Какое-то время я стояла и смотрела на эту жалкую девицу. Мегащиты и журналы навязывали нам стандарты какой-то странной красоты. Вернее, «красоты». Поддельной, ненастоящей. Эти стандарты живо перенимались, копировались, шли в народ, тем самым множились и распространялись. На улицах в невероятном количестве я встречала такие суррогаты красоты, подобные тому, что видела сейчас на экране. Ежедневно я видела сотни пустых лиц с одним и тем же выражением глупости и превосходства. Сотни одних и тех же капризно надутых губ – другого положения они не знают. Капризно надутые губы и хищнические глаза. А еще мертвые, наращенные волосы, длинными черными змеями ползущие по спинам… Казалось, этих одинаковых девиц где-то штампуют – целыми партиями. Казалось, они вышли на улицы города прямо из-под копирки! Такие и шли мне навстречу – каждый раз, как я выходила в город. Никого, ни одну из них я не выбрала бы своей моделью. Впрочем, местных «красоток» это бы не сильно расстроило. Убежденные в своей исключительной привлекательности, идущие мне навстречу девицы ленивыми движениями смахивали с лица пряди чужих волос и высокомерно смотрели на меня своими крошечными глазками из-под опахала искусственных ресниц.

Красивые люди… Куда исчезли красивые люди? Чтобы увидел – и дух захватило. Где и когда я видела их в последний раз? Я вспомнила: дома в семейном альбоме, на старых фотографиях полувековой давности. Наши бабушки и дедушки – казалось, это были последние красивые люди на этой земле. Сегодня они как будто куда-то исчезли. Красивых вдохновляющих людей изгнали не только из журналов и с мегащитов. Их словно изгнали и с улиц городов. Внезапно я поняла, что это было. Что мучило меня все эти годы, делая мою жизнь в этом городе еще более невыносимой. Груз Нелюбви – не единственное, что отравляло мне жизнь. Я поняла, что у меня какой-то странный врожденный специфический голод, от которого как будто страдаю я одна и который все никак не могу утолить, особенно в последние годы. Это голод по Красоте. Той самой истинной Красоте, которая, кажется, больше никому теперь не нужна, кроме меня. В сегодняшней действительности мне ее катастрофически не хватает. Особенно в городе …sk. Потому что здесь ее почти не осталось. Потому что кто-то словно очень сильно постарался вытеснить Красоту с его экранов и улиц. Чтобы ее было как можно меньше. Чтобы все поскорее забыли о том, что она когда-то существовала. Но зачем?

Но снова оказалось, что возмущаюсь я одна. И в тот день под мегащитом собралась целая толпа любопытствующих зевак. Они с интересом слушали историю девицы, с восторгом смотрели на нее саму. А я смотрела на всех этих людей, дружно, в едином порыве задравших головы, и ясно видела, что их, в отличие от меня, все устраивает. Им и не нужно что-то иное, нежели то, что им ежедневно скармливают с этих экранов. Я не понимала их.

«Почему они стоят и смотрят с открытыми ртами на эти говорящие щиты? Почему им нравятся те, кого они там видят? Как можно ежедневно поглощать глупость, пошлость и уродство, и даже не возмущаться, что тебя этим кормят? Нет, я не буду рисовать этих страшных пустышек! Множить их своими усилиями! Тратить на них свои карандаши и краски! Вот когда я увижу на экране умного, достойного и прекрасного человека, хотя бы одного такого человека, вот тогда – не раньше – я и напишу его портрет. В принципе начну снова писать портреты. Пока мне этого совсем не хочется».

Я бросила прощальный взгляд на жалкую экранную девицу и медленно побрела прочь. На улице, выходящей к торговому центру, я попала в пробку из людей. Я позволила людскому потоку нести себя. Его создала только что прозвучавшая по другому мегащиту реклама о распродаже шариковых дезодорантов. «Тропический рай для ваших уставших подмышек». Эти тупые раздражающие тексты – и какой идиот их пишет? Они внаглую лезут в мой мозг – без разрешения, помимо моей воли. Кажется, они специально сконструированы так, чтобы залезть в мой мозг. Нет, наверно, их пишет далеко не идиот… Они все верно просчитали… Потому что все, что интересует всех этих людей, – это распродажи и какая-нибудь очередная бездарность с мегащита. Распродажи и бездарность. Распродажа бездарности… Я не хочу жить так, как они: пусто, примитивно, мелко. Но кто поможет мне выбраться из этого омута посредственности, который меня затягивает? Сама я не могу, я пыталась… Кто даст мне сил? В ком найти вдохновение? Нет, не просто другие лица, а других людей хочу я видеть на этих мегащитах. Я хочу видеть личность, а не просто человекоподобные оболочки. Но где она? Где хотя бы один такой человек? Те, кого нам показывают, – красивых, ярких, умных, честных, смелых, талантливых нет среди них. Как будто кто-то с маниакальной страстью выявляет и забраковывает эти уникальные человеческие элементы. Словно против них существует какой-то тайный заговор. Словно их выследили и всех до единого уничтожили. Их просто нет. И не только на экранах… Обезличенная серая масса, закостеневшая в своей злобе и ограниченности, мрачно течет по улицам, по всей планете. Словно в мире больше нет никого и ничего, кроме этой серой массы. И ты сам – всего лишь часть этой массы, не более. Как бы ты ни сопротивлялся…

***

Когда я пришла домой, этот отчаянный, надсадный внутренний монолог в моей голове продолжался против моей воли. Он и вылился в тяжелую затяжную депрессию, во время которой под неумолчный лай бешеных собак я серию за серией просматривала свою неудавшуюся жизнь.

Невероятно, но посреди моего отчаяния судьба неожиданно подала мне обнадеживающий знак. Позвонила девушка из кадрового агентства и сказала, что меня ждут еще на одном собеседовании в крупном иллюстрированном издании, и приехать на него нужно прямо сейчас. Вздохнув, я встала с диванчика, взяла папку с рисунками и вышла из комнаты.

Когда я шла на это собеседование, я и не подозревала, что именно здесь получу не только очередной отказ, но и самую полезную для себя обратную связь. Именно эта неудача (а на самом деле, огромная удача, но я лишь намного позже осмыслила и правильно поняла всю ценность этих ценных слов) в какой-то степени и повлияла на то, что из меня впоследствии получилось.

Главный редактор издательства, женщина с седым каре, огромными очками с бордовой оправой и тонкими губами рубинового цвета, долго и внимательно изучала мои работы. В конце концов, она отрицательно замотала головой. Все было понятно без слов.

– Вы тоже скажете, что они красивы, поэтому они не в тренде и вам не подходят?

Продолжая изучать мои рисунки, редактор подняла брови.

– Нет, я скажу, что они всего лишь красивы, поэтому они нам не подходят. – Она подняла глаза и пристально посмотрела на меня поверх очков. – Мне кажется, вы сосредоточились совсем не на том. Не в том увидели причину. Вам отказывают не потому, что вы выбрали неправильных моделей – слишком красивых. Просто нужно большее, понимаете? Если есть нечто большее, то, по сути, совсем не важно, какой человек изображен. Красивый он или нет. В тренде он или нет. Вы можете выбирать каких угодно людей. Которые нравятся лично вам. Главное, чтобы ваши рисунки не были просто картинкой. Вы понимаете меня?

Я молчала.

– А почему вы решили пойти именно в глянцевый журнал?

Я пожала плечами.

– Вам же нужно иллюстрировать статьи.

Редактор сняла очки и откинулась на спинку кресла. Какое-то время она молча изучала меня.

– А где вы учились рисовать?

Мне было стыдно признаться, что я самоучка. Я по привычке почувствовала себя обязанной оправдаться.

– Я хотела… я планировала поступать, но… не получилось. Жизнь пошла в другом направлении.

Я замолчала. Редактор, прищурившись, какое-то время разглядывала меня.

– А вам самой они нравятся, ваши работы?

– Мне кажется, я способна на большее, – после долгой паузы честно призналась я.

– Вот и я об этом! И дело-то ведь не в том, что вы нигде не учились и теперь вам не хватает навыков. Как раз рисовать-то вы умеете. Но вы застряли в одной точке. Вы много лет делаете то, что неплохо научились делать, но вы застыли в своем развитии. Вы словно боитесь пробовать что-то большее. Эти работы, безусловно, очень красивы, но в них нет вас. Они обезличены, тогда как должны нести в себе какой-то посыл, сообщение. То, что именно вы хотите сказать этому миру. Даже не сказать – крикнуть! А вы не позволяете себе этого. Словно вам и сказать-то нечего. Хотя, – редактор выразительно на меня посмотрела, – я почему-то думаю, что это не так.

Какое-то время она задумчиво изучала меня, прикусив дужку своих очков.

– Я вижу, что рисовать вы умеете, – еще раз повторила редактор. – Но до настоящего художника со своим авторским стилем вам далеко. Но дело вовсе не в этом. Я вам отказываю не поэтому.

Я непонимающе уставилась на нее. Я совсем запуталась.

– Вот скажите: вам будет интересно рисовать по заказу? По четкому техническому заданию? Исключительно то, что от вас будут требовать? В строго заданных рамках? Просто мне кажется, что вам нужно совсем не это.