Жестокеры

– Девушка, выйдите отсюда!

Я обернулась: за прилавком, скрестив руки на груди, стояла цветочница и в упор смотрела на меня.

– Что?

– Если вы ничего не покупаете, тогда вам незачем здесь находиться.

Я долго смотрела в ее лицо – совершенно непроницаемое. Нет, все-таки что-то серьезно не так с жителями города …sk – и не пытайтесь убедить меня, что с ними все нормально. Ничего не сказав этой цветочнице, я вышла из павильона и снова оказалась на пронизывающем ветру. Через десять или пятнадцать минут все-таки пришел автобус.

Я шла к дому, ничего не видя перед собой, даже не замечая задыхающихся от лая собак – я уже к ним привыкла. Собаки нападали каждый раз, как я выходила на улицу. Теперь они поджидали меня у самых дверей подъезда и бежали за мной следом, пока я не сворачивала на оживленную главную улицу. Однажды им даже удалось сдернуть с меня варежку. Две из них, яростно отогнав остальных, тут же проглотили ее, разорвав на части.

«Что они съедят в следующий раз? Мою душу?»

Я пыталась их пожалеть и оправдать:

«Они голодны. Они отчаялись. У них много причин, чтобы кусаться и лаять».

Мне казалось, что сам город …sk вгрызся в меня огромной бешеной собакой. Под его неумолкающий лай выходила я на улицу, чтобы получить все новые и новые неприятные эмоции. По пути в магазин за хлебом я проходила мимо мегащита, а тот назойливо предлагал мне купить перфоратор. Зачем мне перфоратор? Бесконечная нецелевая реклама – вот чем наполнено информационное пространство. Им не важно, в чьи уши ее пихать. Лишь бы запихнуть кому-нибудь. Лишь бы нам всем напихать в уши, а через них в голову побольше вот этой бессмысленной фигни. Засорить ей наш мозг. Чтобы в нем не осталось места для чего-то по-настоящему важного, стоящего…

Целые тонны ненужной информации ежедневно вливались в нас. Мегащиты орали, как невменяемые, пытаясь заглушить наши собственные тихие внутренние голоса. Они трещали денно и нощно, навязывая не только перфораторы и шариковые дезодоранты, но и чуждую мне жизненную философию, вкусы и идеалы, которые я не понимала и не разделяла. Я устала от пребывания в обстановке невыносимого звукового и визуального шума. Я не могла укрыться от него даже в тесной замкнутости своей маленькой каморки: стоящий неподалеку от дома мегащит голосил на всю улицу, и его было слышно даже в квартире. Ему вторил непрекращающийся лай собак со стройки. В раздражении я накрывала голову подушкой, но это не помогало.

Я стала какой-то дерганной, нервной. Все, что я видела и слышала вокруг, раздражало и угнетало, окончательно портило мое и без того перманентно испорченное настроение. Я шла мимо зданий со стеклянными фасадами и на меня оттуда, сверху вниз, смотрели уже не те клерки, которых я видела, когда приехала в город …sk несколько лет назад. Тех уже давно уволили и наняли на их место других. Это были новые офисные люди, но смотрели они все так же надменно, свысока. Как и те, предыдущие, они взглядами говорили мне о том, что я неудачница.

«Где мы, а где ты», – злорадствовали их торжествующие взгляды.

Люди, которых я встречала на улицах, злобно косились на меня. Их не устраивала моя внешность, их не устраивало и мое содержание. То, каким человеком я была. Они вычисляли меня с первого взгляда. Не знаю, как им это удавалось – так быстро меня вычислить и мгновенно проникнуться ненавистью.

Я заходила в магазин, чтобы купить что-то на свои последние деньги, а недоброжелательные продавщицы во внезапном приступе мизантропии снова отказывались мне это продавать. И им я не нравилась. Впрочем, они мне не нравились тоже.

Весь этот город, показавшийся мне таким красивым в первые дни, теперь – несколько лет спустя – стал меня жутко раздражать. Мне были ненавистны его длинные, прямые, пустые улицы – без единого деревца. Я возненавидела это засилье стекла и бетона, эту сплошную бездушную, уродливую геометрию.

Да, к тому времени я ненавидела этот город – Город Невоспитанных Собак. И себя – за то, что вынуждена была провести в нем так много лет своей жизни. Но город я все-таки ненавидела больше: за эту безысходность, за то, что другого выхода у меня просто не было – словно бы сам город не оставил мне другого выхода. Я ненавидела его, с каждым днем все больше и больше – за все то, что здесь со мной произошло. Ведь именно здесь, на этих улицах, в стенах этих домов, я окончательно потеряла себя. Стала заблудшей собакой-неудачницей, идущей по ложному, кем-то подсунутому мне пути – пути в никуда…

Мне все чаще снился Город Высоких Деревьев. Старый оранжевый автобус, который рано утром летит с характерным ревом и треском, так что ты, еще лежа в своей теплой постели, в сумерках, по звукам за окном понимаешь, что это автобус. А когда он проезжает мимо дома, по стенам детской пробегает свет от его фар. И ты, зная, что тебе можно еще поспать, спокойно и безмятежно засыпаешь… Это воспоминание наполняло меня ощущением давно позабытого счастья, тепла, покоя и уюта… Город Высоких Деревьев … Там даже закатное солнце по-другому золотит окна… Здесь, в городе …sk, таких окон нет… И нет такого солнца…

4

Но он исчез, и никто не знал,

Куда теперь мчит его байк.

Гр. Ария. Беспечный ангел

Подставив лицо суровому декабрьскому ветру, я стояла над могилой отца. Когда-то, в одной замечательной книжке, в героях которой я с каждым прожитым годом все больше и больше узнавала себя, я прочла, что «человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник»*. Это действительно так: я никогда не смогу уехать отсюда окончательно.

Когда мы хоронили отца, его ряд был последним. Но за прошедшие с тех пор годы наумирало столько людей, что новые ряды протянулись и вправо, где раньше был пустырь, и далеко вперед, почти до самого оврага, которым завершалось кладбище с северной стороны. Неподалеку слышался стук вбиваемой в мерзлую землю лопаты: копали очередную могилу. Стоял мороз, и земля промерзла на большую глубину. Помимо того, что кладбище расширялось во все стороны, оно еще и уплотнялось: места на всех решивших умереть уже не хватало, и их подхоранивали вплотную к старым могилкам, пытаясь втиснуть их в узкое пространство дорожек и нарушая когда-то ровные ряды.

– Доченька, рядом с папой еще есть место. Нам бы как-нибудь найти деньги и выкупить его для меня, а то займут. Видишь, как плотно делают…

Мать всегда говорила не то, что следует. В этом она вся.

– И меня давайте тоже здесь зароем, – после долгой паузы мрачно ответила я. – Давай мы все умрем. Умрем и сами друг друга здесь закопаем.

– Да что ты! – испугалась мать.

Мысль о том, что я могу лишиться последнего из немногих близких мне людей, выбила меня из равновесия. За свою недолгую жизнь я так устала терять. Все эти годы я только и делала, что теряла: все и всех. Умолкнувшая мать, опустив голову, грустно смотрела на могилу давно покинувшего ее мужа. Я украдкой бросала взгляды на ее суровое лицо. Сколько тягот она перенесла… Вырастила и поставила меня на ноги, несмотря ни на что. С таким трудом выстояла – одна, против целого мира… Мать сильно постарела за эти годы, что мы провели врозь друг от друга. Она перестала следить за тем, что на ней надето, и теперь стояла, укутанная в какой-то огромный коричневый платок, больше напоминающий одеяло. В очертаниях этого бесформенного и, казалось, бесполого существа трудно было узнать ту некогда царственно красивую женщину, которой я, хотя отношения наши были непростыми, всегда втайне восхищалась.

«Мама-мама, что с тобой стало? Ты ведь еще не бабка!» – с укоризной подумала я, косясь в ее сторону.

Казалось, мать сознательно хотела сбросить с себя женственность – как тяжкий груз, как непосильную ношу. Как что-то, что ей в жизни не особо-то пригодилось, а только все время мешало. Я подумала о том, как выгляжу я сама. По быстрым оценивающим взглядам матери, которые она то и дело бросала на меня, я поняла, что и я выгляжу не очень. Годы неурядиц и одиночества никого не молодят. Мне стало обидно за нас. Я еще раз взглянула на мать – на ее профиль, еще сохранивший остатки царственной красоты.

«Почему у нас все так? Почему вместо того, чтобы быть радостными и любимыми, мы с тобой влачим настолько жалкое и серое существование? И кто это для нас придумал и установил?»

– Пошли домой, – я дернула мать за рукав. – Очень холодно.

* Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества

***

Купив спасительный билет на поезд до родного города, я купила билет в свое Прошлое.

В моей комнате все было так, как в день отъезда: казалось, что я не покидала ее на эти несколько лет, пролетевшие как один день и в то же время показавшиеся мне бесконечно долгими. Даже портреты Бунтарки остались на стенах – мать их не тронула! Единственное, что она убрала с видного места в шкаф, так это пугавшую ее непонятную инсталляцию «Колледж»: небольшой манекен с гвоздями в голове по числу месяцев, проведенных мною в этом незабываемом учебном заведении.

Я достала с антресоли свою «коробку памяти», в которой хранились дорогие сердцу вещицы: моя детская черно-белая фотография, сделанная отцом; старая куколка с оторванными по неосторожности и неаккуратно приклеенными волосами (как всегда пыталась починить); яркие фантики от конфет и вкладыши от жвачек – из них мы в детстве делали «секретики»; визитка с телефоном Нонны Валерьевны – преподавателя Института искусств, которая одна из первых поверила в то, что я чего-то стою… Визитка так и осталась дома в коробке – я не решилась разыскать Нонну Валерьевну в городе …sk. Поочередно доставала я эти вещицы, подолгу держа каждую из них в руках и отдаваясь связанным с нею воспоминаниям. На самом дне коробки лежал кусок каких-то старых обоев со следами клея и штукатурки на обратной стороне. Их, очевидно, кто-то содрал со стены и зачем-то положил сюда. Я достала этот обрывок: желтоватая выцветшая бумага с полустертыми контурами бабочек. И откуда он здесь взялся? Я задумчиво вертела обрывок в руках, напрасно пытаясь вспомнить.

Мать на кухне жарила оладьи. Кружочки теста шипели и пузырились в масле.

– Мам, откуда это, ты не знаешь?

Мать отвлеклась от сковороды. Едва взглянув на кусок обоев, она вздрогнула и резко отвернулась.

– Где ты это взяла?

– В моей коробке. А как он туда попал – не помню…

Мать обернулась и пристально посмотрела мне в глаза.

– Так откуда эти обои? У нас ведь таких никогда не было?

Мать отвернулась к плите.

– Были. На старой квартире.

Она тут же осеклась и еще раз испуганно оглянулась на меня.

«На старой квартире?» Внезапно, как вспышка, в моей памяти возникло странное, смутное видение: на пятом этаже три двери, наша – посередине, а на соседской, справа – дверная ручка в виде морды льва.

– Ты что, не помнишь? – осторожно спросила мать. В ее глазах я разглядела страх и отчаянную надежду на то, что я действительно не помню.

– Я помню ручку… дверную ручку в форме львиной морды. Я рассматривала и трогала ее, когда была маленькая… Интересно, она все еще там? Как ты думаешь?

Мать молчала, переворачивая оладьи с одной стороны на другую и обратно.

– Расскажи про нашу старую квартиру. Почему мы переехали? Я этого совсем не помню…

Мать молчала. Ей явно не хотелось отвечать. Я видела, что она чем-то напугана, но свой испуг почему-то пытается скрыть. Наконец она взяла себя в руки и как можно более беззаботно произнесла, осторожно подбирая слова:

– Так нужно было, когда умер твой отец. Ты была еще совсем маленькая, вот и не помнишь.

– Да не такая уж маленькая я была. Мне было почти одиннадцать.

Оставив свои оладьи, мать подошла к холодильнику и открыла дверцу. Я дико вскрикнула:

– Убери колбасу! Убери ее немедленно! Ты же знаешь!

С детства не переношу вида колбасы. Все эти жиринки вызывают у меня содрогания и рвотный рефлекс. А еще – безотчетную панику. Я не знаю, почему. Мать засуетилась, быстро убирая в холодильник палку колбасы, которую машинально достала во время нашего разговора.

– Прости… я забыла. Тебя ведь долго не было… Я отвыкла…

– Не доставай ее больше!

– Больше не буду. Я не специально. Я ведь сказала: забыла.

***

Я почему-то совсем не помнила, как умер мой отец. Все, что я знала о его смерти, я знала со слов матери. Сама я ничего не помнила. Разве так бывает? Ведь что-то должно было сохраниться в моей памяти? Но воспоминания как будто прорывались через какую-то не пускающую их преграду. Они были настолько скудные и невнятные, что я не была уверена, что правда, а что лишь предмет моего воображения. Все какие-то куски, обрывки… как вот этот старый кусок обоев… Вот я вижу отца – живого, чем-то сильно обеспокоенного… А потом отца больше нет, и я сразу вижу себя с соседкой – мы покупаем венок. Еще я почему-то вижу… Катю… да, я почему-то встречаю ее у нашего подъезда… Но что она там делает?… Это, наверно, не важно… Впрочем, нет, это важно, потому что Катя говорит мне какие-то ужасные слова, не помню какие, но точно злые, жестокие! Она рушит окончательно мой и без того рухнувший мир. Она рушит его вдребезги, и летят осколки!

Я обхватила голову руками. Я помнила Катю в детском саду… мой сломанный самолет… и потом на спортивной площадке… Дим… ревность… Это все я помнила отчетливо… Но ТОГДА? Что же ТОГДА такого сказала мне Катя – у нашего подъезда? Что она ТОГДА сделала? … Этого я не помнила. И это очень странно. Почему так? Что случилось со мной, с моей памятью?

– Мам, а как умер отец?

Я сама не знала, почему внезапно решила вспомнить об этом именно сейчас, и главное, зачем – ведь столько лет прошло, – но чувствовала, что мне очень важно расспросить об этом мать. Она подняла глаза от швейной машинки и посмотрела на меня, изобразив удивление.

– У него был сердечный приступ. Разве ты не помнишь?

Мать сжала губы и продолжила шитье. Я молчала. Я это слышала от нее уже не раз. Эту же самую фразу – слово в слово. Но сама не помнила, чтобы это действительно было так.

– В зале стоял гроб, ты разве не помнишь? – не поднимая глаз, добавила мать.

– В зале?

– Да. И приходили соседи. И все твои ребята из школы.

– Ребята из школы?

– Конечно. Они все приходили. Поддержать тебя. Ты разве не помнишь?

Я нахмурилась. Исходя их того, что я помнила о своем классе, я сильно сомневалась, что кто-то из этих «ребят» мог прийти на похороны моего отца, чтобы поддержать меня. Я хотела заглянуть матери в глаза и спросить ее, зачем она врет, но мать упорно избегала моего взгляда.

Следующие несколько недель я не оставляла попыток вывести ее на откровенный разговор.

– И мы сразу переехали в эту квартиру? Сразу, как не стало отца?

– Конечно. Она была поначалу такая неприглядная, с обшарпанными стенами и грязным потолком. Ох и долго же мы приводили ее в порядок! На это ушел не один месяц! Ты помнишь эти ужасные зеленые стены? Ну как зеленка – один в один! Кому пришло в голову покрасить их в такой цвет?

Мать явно заговаривала мне зубы.

– А тот кусок старых обоев? Как он оказался в моей коробке?

– Опять ты со своим куском! – разозлилась мать. – Выбрось его! Или лучше дай его мне – я сама выброшу.

Я не отдала ей и не выбросила тот обрывок обоев, а вернулась в свою комнату и положила его обратно в коробку – на самое дно.

Несколько месяцев спустя, уже по весне, во время прогулки я как-то неосознанно, задумавшись, впервые за много лет вышла к нашему старому дому. Я вспомнила его сразу, как увидела. Сколько раз, гуляя раньше по городу, зная и любя здесь каждое деревце, каждый цветок и каждый камень, я, тем не менее, сама не отдавая себе в этом отчета, избегала ходить в наш старый двор. И сейчас я стояла перед серой пятиэтажкой с выцветшими розовато-оранжевыми балконами. Стояла как вкопанная.

«Та дверная ручка в форме львиной морды. Она до сих пор там?»

Я не стала это проверять. Я повернулась и пошла в другую сторону. Все дороги Города Высоких Деревьев были мне открыты, кроме той, которая вела к нашему старому дому.

***

Кроме куска старых выцветших обоев, который почему-то так взволновал меня, породив целую волну смутных и тревожных воспоминаний, лежали в «коробке памяти» и другие вещицы, весьма дорогие моему сердцу. Я держала в руках ту самую кассету, на которую Дим записал свою «поздравительную» песню, написанную им специально для меня. «Мою» песню. За все эти годы я так и не сочинила к ней слова… Теперь я даже мелодию толком не помнила. Я бросила взгляд на гитару бабушки Фриды, одиноко стоявшую в углу. Дим был последним, кто на ней играл, и забытый с тех пор инструмент за эти годы покрылся толстым слоем пыли. Кто мне теперь ее наиграет – «мою» песню? Я взяла гитару, смахнула с нее пыль и начала перебирать струны, пытаясь вспомнить мотив. Дим немного научил меня играть. Припев я вспомнила быстро. Но с куплетом оказалось сложнее: я тихонько напевала себе под нос, но все это было совсем не то…

– Нет, он играл как-то по-другому…

Я отложила гитару.

«Ну ничего, Дим. Я вспомню. А вообще должен был остаться старый магнитофон, на котором мы с Нелей слушали кассеты. Интересно, куда мать его запихнула? Надо найти и прослушать запись. Дим, ведь это все, что у меня от тебя осталось. У меня даже нет ни одной твоей фотографии! Как так вышло? И портрет твой я почему-то не догадалась нарисовать – как я сейчас об этом жалею!»

Я ошибалась: все же еще кое-что мне осталось от моего Красивого. Я достала из коробки небольшую открытку, которую не сразу там увидела – она прижалась к стенке, словно прячась от меня. Дим подарил мне ее на день рождения, вместе с этой кассетой. Из открытки выпал какой-то помятый, свернутый вчетверо листок. Я подняла его, развернула и прочла:

«Ребенку-котенку:

Послушай меня. Прости. Я сейчас уйду. Я могу быть очень далеко, но ты должна знать, что я есть и что я тебя люблю. Я буду думать о тебе каждый день».

Я свернула записку. Бедное сердце сжалось и замерло, а потом надсадно заколотилось в груди.

Подростковой любви не принято придавать какое-то значение. Взрослые смеются над чувствами детей, считают их смешными, несерьезными. Они думают, что все это глупости и что это скоро пройдет. И так же скоро забудется. Я давно не злилась на мать и больше не винила ее в том, что она разлучила нас с Димом. Я очень много думала о том, что тогда произошло. И я поняла, почему мать так сделала, почему она смогла так с нами поступить. Ни она, ни мать Дима, никто из окружающих не допускали и мысли о том, что мы действительно любили.

Они просто ничего не поняли про нас.

Они смотрели на нас и видели двух вчерашних детей, играющих во взрослую игру. Они думали о плохом, боясь, что мы слишком рано вкусим то, что вкушать нам пока нельзя. Я грустно улыбнулась. Напрасно тряслись тогда наши мамы: наши чистые отношения с Димом так и остались «школьными», детскими. Мы ничего не успели «натворить», да нам это и не нужно было. Мы думали, что у нас все впереди – когда мы вырастем.

Мы были просто влюбленными детьми – такими и остались. Чистыми и обреченными.

Как и тогда, стало до дикости обидно, что все это произошло именно с нами. Да, мы не первые и не последние влюбленные, которых развела судьба. Но все равно было так грустно за нас, так горько! Как мало хорошего я видела без него… Моя настоящая жизнь – всего лишь тот маленький кусочек короткого летнего клубнично-пломбирного счастья, который был у меня с Димом. То, что было потом, без него, было совсем другим…

«Дим… Эти несколько месяцев вместе с тобой – это наперсток счастья в моей беспросветно одинокой жизни. Наперсток счастья…»

Меня снова охватило это невыносимое чувство, что я могла бы жить жизнью совершенно другого человека – счастливого, любимого, радостного… А вместо этого… Я нежно поглаживала пальцами записку, словно руку написавшего ее Дима. Теплый привет из моей светлой юности, нежные и грустные слова от человека, который меня любил, воспоминания о тех счастливых днях, которые больше не вернутся, сейчас – в этой взрослой и страшной жизни – выбили почву у меня из-под ног. Я даже не пыталась смахнуть слезы. Я так давно не плакала, не разрешала себе этого в городе …sk. И сейчас слезы, больше не сдерживаемые, струились по щекам. Я и не подозревала, что эта боль до сих пор жива. Что я как была «мешком, наполненным слезами – только тронь», так им и осталась – словно и не было всех этих лет. Я выросла, но внутри я кто? Я до сих пор та несчастная плачущая девочка, похоронившая отца и потерявшая возлюбленного.

Открытка Дима, его прощальная записка показали всю пустоту и ущербность моего нынешнего одинокого существования, одновременно с этим став моей отдушиной, моим тайным успокоением. Тем, что трепетно, украдкой, прижимают к сердцу – пока никто не видит. Кусочками добра, искренности и нормальности в мире, который стал – а мы даже не заметили когда – жестоким и сумасшедшим.

***

Стоял май, и город снова утопал в неистовом белом кружеве. Цветущие деревья каждый год напоминали мне о Диме. До сих пор. Равно как и августовский поток Персеид.

Чтобы любить человека, необязательно, чтобы он был рядом. Можно любить и отсутствующего. Можно любить даже умершего. Я поняла это, когда не стало отца. Я поняла это, когда исчез Дим. Удивительно, но это так: я, уже взрослая, столько лет спустя, до сих пор вспоминала Дима – настолько яркой звездой просиял он на мрачном небосводе моей несчастливой одинокой жизни.

А здесь, в этой комнате, просто невозможно было не вспоминать о нем! Мой взгляд то и дело останавливался на стоявшей в углу гитаре. После Дима ее так никто и не брал в руки – мои неумелые руки не в счет. Я вспоминала мелодии, которые он сочинял и наигрывал, и какой у него был красивый бархатный голос.

«Дим, а интересно: ты меня еще помнишь? Думаешь ли ты обо мне? Екает ли у тебя вот так же сердце, когда ты обо мне вспоминаешь?»

Много лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но сейчас, когда я снова оказалась в этой самой комнате, в которой словно закапсулировались наши признания и объятия, наши детские поцелуи и клятвы, на меня нахлынул поток воспоминаний и сожалений. Тоска по моему Красивому вновь взяла меня в плен. Я думала о том, какой он сейчас. Тогда мы считали, что мы оба жутко взрослые, но, по сути, Дим был еще совсем мальчишка! Мальчишка, но с такими правильными установками. Он поддерживал и защищал. Он верил в меня и желал мне добра. В какого мужчину он бы вырос! Я вспоминала, как мы гуляли, катались на «байке», мечтали, целовались, валялись в траве среди одуванчиков. Даже хотели стать рок-звездами. Как с трепетом и надеждой всматривались в ночное звездное небо… И звезды предрекали нам необыкновенное счастье… Вышло по-другому.

Да, я до сих пор скучала по Диму и сожалела о своей потере. А с вами разве такого не бывает? Ведь я не одна такая? Впрочем, если в отличие от меня вам чуждо предаваться сладко-горьким воспоминаниям о своей ушедшей юношеской любви и вам надоели все эти розовые сопли, дождитесь главы «Клетка с гиенами». Обещаю: вы не будете разочарованы.

***

Так уж получилось, но наша зеленая и такая короткая любовь с Димом стала самым сильным чувством за всю мою жизнь. Ничего подобного я с тех пор больше не испытывала. Ни с кем больше не было того солнечно-розового воздуха, в который мы оба погружались, и тех бирюзовых бабочек, которые порхали вокруг нас, и того особого сердечного трепета, когда мы брались за руки и смотрели друг другу в глаза…

Мать наверняка догадывалась, что я до сих пор сожалею о своей давно потерянной любви. И из-за этого «теряю время». Она часто, как бы невзначай, заводила разговор об очередной женитьбе кого-нибудь из наших знакомых. Каждый день я слушала, как очередная «дочь тети Люси» выходит замуж за того, с кем еще полгода назад не была знакома, и все потому что им обоим уже по двадцать восемь.

– Не терпится им!

– А что в этом плохого?

– А что хорошего? Они женятся, потому что «так надо»! «Так положено». Чтобы на них не показывали пальцем. Это просто сделка. Они не любят друг друга. В отличие от нас с Димом.

Последние слова сорвались у меня с языка, прежде чем я успела остановить их. Мать обеспокоенно на меня посмотрела. Ничего больше не сказав, я встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Мать пошла за мной следом.

– Ты столько лет прожила в большом городе, где столько людей, столько возможностей познакомиться… Как так получилось, что ты никого себе там не нашла?

Я молчала, отвернувшись от нее.

– Господи, только не говори, что ты все еще его любишь! Только не это… Говорила я тебе – не влюбляйся в красавчиков. И вот что с тобой стало из-за него!

Мать в чем-то была права. Каждый раз, когда мне говорили о необходимости «кого-нибудь себе найти», перед моим мысленным взором до сих пор, столько лет спустя, возникало прекрасное лицо, зеленые глаза и светлая улыбка, такая милая и одновременно дерзкая. Всех, кого я встречала, я мысленно, сама того не осознавая, сравнивала с Димом. Но что поделаешь: хоть он и был со мной так недолго, он успел приучить меня к этому – до невозможности острому ощущению счастья. К тому, что мы думаем об одном и том же и понимаем друг друга без слов. Мне не хватало нашей душевной близости, нашей одинаковости, нашего родства, его безусловного обожания и готовности пойти ради меня на все. Я не могла быть в отношениях, в которых всего этого нет.