Жестокеры

Понятно, зачем вся эта история была нужна Кантур – она меня терпеть не могла. Но я никак не могла выбросить из головы поступок этого клиента. Как легко он согласился вот так прийти и показать пальцем! Вот так просто подставить человека… Он совершил эту непонятную подлость и совершил ее легко, даже без какой-то ощутимой для себя выгоды. За бутылку спиртного! Этот его необъяснимый поступок осадком лег на моей душе.

Увольнялась я вовсе не из-за этого случая. Как раз тогда мне предложили более выгодное, как мне показалось, место, и я ушла из этой фирмы. Невероятно, но Рыжая, казалось, была расстроена тем, что я ухожу, несмотря на то, что сама так усиленно выживала меня все это время. В мой последний рабочий день она сидела и, не отрываясь, смотрела на меня, и было в ее глазах что-то умоляющее. Не знаю, как это назвать, но Кантур смотрела на меня так, как будто ей… будет меня не хватать что ли. Как будто у нее забирают ее любимую игрушку. Любимого домашнего кролика.

Впрочем, мой недоброжелатель не преминул сделать мне маленькую гадость напоследок. Кантур пустила слух, что, хоть я и выкрутилась, но все-таки я виновата в том злополучном случае с дверью и я ухожу, не выдержав позора своей ошибки. Я получила этот булавочный укол в свою уходящую спину, но мне было все равно. Неприятно начинать карьерный путь с такой истории, и я была рада, что у меня так быстро появился шанс устроиться на другую работу и поскорее все это забыть.

***

Именно тогда я и начала осознавать, что легко могу оказаться в ловушке… Что я уже в нее чуть не попалась…

Придя домой после своего последнего рабочего дня, я впервые за эти десять месяцев заметила в углу сложенный мольберт Дима. Я временно поставила его туда в самый первый вечер, как заехала в комнатку бабушки Фриды, – просто чтобы не мешался под ногами. И мольберт все это время простоял неразобранным в углу! Хотя я поклялась себе, что буду пробовать что-то писать. Даже купила кое-что из недостающих красок… И дело было даже не в том, что мне постоянно не хватало времени. Я в принципе забыла про существование этого мольберта. Равно как и про свое обещание, данное самой себе. Работа, суета повседневного пустого общения, хозяйственные хлопоты целые десять месяцев загораживали, отодвигали от меня мою мечту. Десять месяцев или больше? Я и сама точно не помнила, сколько отработала в том салоне дверей.

Я провела пальцем по запыленной деревянной поверхности мольберта. Я словно вновь увидела перед собой светлое доброе лицо человека, который сделал его для меня, его нежные зеленые глаза, любящие и обеспокоенные, под тенью длинных загнутых ресниц.

– Вот чего я не хочу, так это чтобы из-за нехватки денег ты запрятала свои способности в долгий ящик и не развивала их. Если ради денег тебе придется пойти на какую-нибудь дурацкую работу, ты будешь несчастна. Этого я не допущу.

Дим переживал из-за того, что материальные проблемы помешают мне идти за своим призванием, заниматься тем, что мне действительно важно. Так и вышло. Впрочем, когда я соглашалась на работу в салоне межкомнатных дверей, я планировала учиться живописи по вечерам. Но я не знала, не понимала тогда всего ужаса этой ловушки: деньги на занятия я, может, и заработаю, но моих сил и времени точно больше ни на что другое не хватит, кроме как на саму работу. Так и произошло: я так дико уставала, что все другое мне стало безразлично. И теперь, впервые за долгое время, я словно очнулась.

«Не теряю ли я ценное время своей жизни, занимаясь чем-то несущественным, вместо главного?»

Конечно, теряю. Я подумала о том, что весь последний год я провела среди чуждых мне людей, а также среди множества межкомнатных дверей, ни одна из которых не вела в мое будущее. Как это горько и досадно! Чувство сожаления и стыда согнуло меня пополам. Я опустилась на пол возле дивана, обхватив голову руками. А потом резко потянулась, схватила мольберт и начала остервенело смахивать с него пыль. Сидя на полу и развинчивая все тюбики подряд, я принялась выдавливать их содержимое прямо на свои пальцы и мазать ими по своей белой офисной блузе, которую принесла с работы. Как она надоела мне за этот год! Я ее ненавижу! Ведь я – не эта блуза! Я гораздо больше! Я совсем другое! Я жадно накладывала мазки, буквально пригоршнями. Я наслаждалась этим актом бешенного, неожиданного, спонтанного творчества. Вдоволь насладившись, я посмотрела на измазанную красками блузку.

– Ну вот! Так намного лучше.

Внезапно ворвавшийся в комнату ветер с шумом отдернул занавески. Я подбежала к окошку: там колыхались и одобрительно перешептывались друг с другом высокие липы. Золотеющие листья, озаренные уходящим за горизонт солнцем, весело подрагивали в такт моим мыслям. Была годовщина со дня смерти бабушки Фриды.

Потом я с воодушевлением готовила ужин, то и дело бросая взгляды на мольберт и весело ему подмигивая:

«Ничего, Дим, все еще впереди! Я все успею. Ты еще будешь мной гордиться. Главное, что я вовремя опомнилась. Больше я об этом не забуду. Теперь я буду правильно распределять свое время и силы. Помнить, что для меня самое важное. Я займусь живописью, я стану настоящим мастером, я напишу множество прекрасных картин».

Я часто разговаривала с Димом так, словно он меня слышал. До сих пор. А с кем мне еще было разговаривать?

Пока я работала, готовить мне было некогда. Я питалась сухой лапшой или картофельным пюре быстрого приготовления, просто заваривая их кипятком. И теперь первые за долгое время я ощутила вкус настоящей домашней еды и радость от такой простой житейской мелочи. Как мало надо для счастья: просто уволиться с нелюбимой работы и вспомнить про свою давнюю юношескую мечту. И приготовить вкусный ужин!

После ужина я сидела на диванчике, обхватив колени и мечтательно глядя в окно на веселых шустрых стрижей, которые с радостными пронзительными визгами носились туда-сюда, словно играя в догонялки. За окном сгущались сумерки. Меня охватила мягкая уютная полудрема. Она словно сжала меня в своих нежных объятиях, не желая отпускать… Не знаю, сколько я так просидела. Нужно было все-таки встать и умыться перед сном… Но было так лень… Лень шевелиться… И вдруг…

«Нет, АЕК ты не можешь просто так лечь спать. Разобранный мольберт, принятое решение… Это все хорошо, это верно… Но ты еще не все сделала сегодня. Осталось кое-то еще. Что-то самое важное. Не сделав этого, невозможно закончить этот день».

С трудом разлепив веки, я оглядела комнату. И что это? Что я вижу? От сонного оцепенения не осталось и следа. Все, что меня окружало, – диван, буфет, стены, – все было какое-то не такое, неправильное, чужое. И еще кое-что… В комнате кроме меня никого не было. Но здесь словно кто-то был. Кто-то, кого здесь быть не должно. Кому бы я ни за что не позволила здесь находиться. В недоумении я какое-то время огладывалась вокруг. И тут я поняла. И вспыхнула. Как я могла сразу об этом не подумать! Я ведь и правда не смогу спать, пока она тут! Да! Здесь и сейчас я должна забыть этого гадкого человека, забыть саму память о нем. Не вспоминать больше никогда!

Хотите знать, что делать с такими гадинами, как Кантур, когда они зачем-то встречаются в вашей жизни? Я вас научу.

Мастер-класс от АЕК

Раздевшись, я залезла в душевую кабину и до упора включила воду. Я долго стояла под душем, позволяя мощным теплым струям воды смыть с себя Кантур – всю, без остатка. Она стекала с меня потоками грязной мыльной пены и устремлялась в водосток. Больше я ее никогда не увижу.

Я вылезла и завернулась в полотенце. Комната вновь стала такой, как прежде, – и диван, и буфет, и стены. Порядок в моей жизни был восстановлен. В ней больше не было Кантур. Так, в тот вечер, стоя под душем, я избавилась от нее. Смыла и забыла, с твердым намерением никогда больше о ней не вспоминать.

На следующий день, в субботу, вдоволь выспавшись, я встала и первым делом разобрала мольберт Дима. За неимением стола я поставила его на стул и разложила разноцветные тюбики на диване возле себя. Я не знала, что хочу написать. И нужно было покупать холст, поэтому я пока просто начала замешивать на палитре краски, в поисках цветовой гаммы своего настроения. Осень за окном заставила меня смотреть на теплые, желто-красные тона: охру, краплак, умбру, английский красный… Из-под кисти выходило интересное сочетание: от горячих и острых горчично-желтых тонов, через обжигающие красно-коричневые, я перешла к густому бордовому цвету, терпкому и вязкому, как гранатовый сок. Для контраста я намешала на палитре своей любимой пронзительно-яркой бирюзы, но все равно не она являлась для меня в тот день центром притяжения. Тот самый оттенок – багряный – манил меня в свою таинственную глубину, рождая в голове какие-то смутные образы, которые не могли найти своего физического воплощения. Это было то, что я переживаю и пережила, это была моя затаенная, скрытая ото всех боль, запекшаяся кровь на старой ране…

«ЧТО ты? И в какую форму тебя облечь? Ты будешь дерево, человек или птица?»

Задумчиво я размазывала кисточкой багрянец по палитре. Казалось, что я стою на пороге создания чего-то большого, мощного, важного… Но оно почему-то не дается, уходит, ускользает от меня… Выходные закончились быстро. Искомый образ так и не был найден. Мучительные творческие поиски в тот раз закончились ничем. Я вновь ничего не успела.

А в начале следующей недели я вышла на новую работу.

3

Я вышла из подъезда и, повыше подняв воротник, чтобы скрыть свое лицо от любопытных взглядов, быстро пересекла двор. Меня все же заметили, и я снова услышала гоготки у себя за спиной.

«Ну почему я не умею сжиматься до размера щепки и выскальзывать на улицу незаметно?»

Так не хотелось выходить, но пришлось: дома не было даже хлеба. Я знала, что они снова будут там – на лавочке у дома. А что им еще делать – других-то занятий у них нет! Раньше, когда я уходила рано утром и возвращалась поздно вечером, мы редко попадались друг другу на глаза, чему я была только рада. Но теперь, когда я в очередной раз осталась без работы и вынужденно сидела дома уже два месяца, они, к несчастью, «разглядели» меня. Особенно я чем-то зацепила двух алкашей из соседней комнаты, которые, казалось, намеренно делали все для того, чтобы мы с ними постоянно сталкивались в общем коридоре. Я старалась выходить из комнаты как можно реже и делать это очень тихо. Но едва открывалась моя дверь, как тут же открывалась и их дверь и эти двое выскакивали в коридор – словно только этого и ждали. И во дворе они каждый раз возникали как из-под земли – не иначе как следили за мной. Что-то в моем облике как будто не давало им покоя, заставляя постоянно на меня пялиться. А их женщин, хмурых и злых, больше похожих на мужчин, окатывать меня ледяным душем молчаливой враждебности. Из-за этих людей просто выйти на улицу было испытанием. Каждый раз эти недобрые или похотливые взгляды, эти усмешки или злобное бормотание у меня за спиной…

А ведь я планировала переезд сюда, как побег от пошлости… Как так вышло, чтобы здесь, на новом месте, все устроилось еще более пошло, чем было там? Раньше я имела смутное представление о тех, кто живет по соседству. Я знала, что контингент в большинстве своем пьющий, опустившийся, деградировавший. Сейчас я узнала этих людей получше, и это стало пренеприятным открытием.

Чего стоит дед-полупаралитик! Он днями напролет просиживает у окна, и каждый раз, когда я подхожу к дому, буравит меня глазами за круглыми стеклами очков, выглядывая из-за шторки. Однажды – всего раз! – он, еле волоча ноги, выполз на улицу. Я столкнулась с ним нос к носу в темном подъезде, где никогда не горела лампочка, и страшный маньяческий взгляд его глубоко запавших глаз заставил меня заледенеть. Мне показалось, что дед зачем-то хочет схватить меня за руку. Я понеслась наверх по крутым ступеням, так быстро, как только могла! Краем уха я слышала про этого деда совсем жуткие вещи… Поговаривали, что он только притворяется таким слабым и с трудом передвигающимся, а сам украдкой при помощи трубочки выпускает из окна зубочистки, пропитанные каким-то неизвестным паралитическим веществом. Когда жертва – обычно молодая девушка – обездвиживается, дед тихонько выходит во двор и утаскивает ее к себе в квартиру. Что он там делает со своей «добычей», никому не известно. Но никто из тех, кто побывал у него, уже не выходил оттуда прежним. Вспоминая безумные глаза этого старика, я без труда верила во все эти байки.

«Бежать мне надо куда-нибудь подальше от этого гиблого дома… – думала я. – Да и из этого города».

Но бежать мне было некуда.

Выйдя на центральную улицу и пройдя немного вперед, я увидела растрепанного седовласого старика, с безумным взглядом и каким-то ящиком на ремне, перекинутом через плечо. Он шел мне навстречу, оживленно размахивая руками и подняв взгляд – словно смотрел на что-то поверх моей головы. Странно: я как будто уже видела его где-то. Ну, конечно: это же тот самый чудик, который шел по улице, ничего вокруг не замечая и разговаривая сам с собой. Да он и сейчас что-то бормочет.

– Что они сделали с истинной Красотой? Той самой, златоволосой, полной добродетели и достоинства, которая когда-то царила на полотнах великих мастеров? Порядком извратили и переврали. Объявили красивым совсем не то. Объявили красивым какую-то мерзость, убожество, уродство. А истинную Красоту – спрятали подальше от наших глаз. С проклятых мегащитов ее совсем убрали. Да и на улицах ее не встретишь. Ууу, проклятые!

Старик погрозил кулаками – неведомо кому. Я улыбнулась. Я уже ничему не удивлялась. Здесь было много городских сумасшедших. Пожалуй, побольше, чем в любом другом городе. Этот чудик тем временем продолжал свой странный монолог:

– Где она сейчас, эта истинная Красота? Та златоволосая Красота, полная внутреннего света, благородства и достоинства, которая веками взирала на нас с портретов великих мастеров, в наши дни лежит попранная, в пыли. Как она чувствует себя сейчас? Нетрудно догадаться… Но что я хочу сказать вам, идиоты! – старик вдруг резко повысил голос до крика. – Крикнуть вам в лицо, презренные глумители: Красота ни в чем не виновата. – Он погрозил пальцем. – Оставьте в покое Красоту! Не трожьте ее своими грязными руками! Вы ничего не понимаете. Ваша нелепая уродливая мода скоро пройдет, а истинная Красота – вернется. И останется. Она вечна. Да, она неоспорима и вечна! Она…

Тут старик встал, как вкопанный, так и не опустив палец, которым он грозил всем вокруг. Он словно только сейчас раскрыл глаза. И смотрели они прямо на меня.

– О боги мои! Венера! Она! Та самая! Она вновь родилась из пены! И я вижу ее. Я ее лицезрею. – Старик протер глаза. – Это невероятно! Разве такое возможно? Куда вы? Умоляю вас, постойте! Не убегайте от меня!

Я резким широким шагом шла прочь. Обернувшись, я увидела, что старик бежит следом, протягивая ко мне руки. Я прибавила шаг.

– Умоляю вас, постойте! Да постойте же!

Я остановилась и повернулась к нему.

– Слушайте, что вам от меня нужно?

Подбежавший старик смотрел на меня восторженными глазами. Он приложил ладони к губам и замотал головой, словно сам себе не веря. Он стоял совсем близко от меня, и я заметила на его грязной темно-бирюзовой блузе разноцветные следы засохшей краски.

– Это она! Это точно она! Златоволосая Богиня! Воплощенная Красота! Она не покинула нас. Нет, не покинула… Значит, мы не брошены. Мы еще можем спастись.

«Псих какой-то!»

Я развернулась и пошла прочь. Безумный старик поплелся за мной. Через плечо я крикнула ему:

– Перестаньте меня преследовать! Вы не в себе.

Пройдя метров десять, я остановилась и оглянулась. Я увидела, что старик сидит на земле и плачет, обхватив голову руками.

Зайдя в магазинчик, я не сразу вспомнила, что мне нужно было купить. Уже направляясь к выходу, краем глаза я увидела, как продавщица вышла из-за стойки. Я обернулась и посмотрела на нее: продавщица стояла, скрестив руки на груди, и мерила меня ненавидящим взглядом. Я развернулась и толкнула входную дверь.

– Не нравишься ты мне, – услышала я себе вслед.

«Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит, в этом сумасшедшем городе?»

Я вышла из магазина и пошла к дому. Мне хотелось укрыться, спрятаться от всего, что меня окружало. Войдя в подъезд, я опрометью понеслась вверх по лестнице, забыв про высокие ступени.

***

Все отнято: и сила, и любовь.

В немилый город брошенное тело

Не радо солнцу.

Анна Ахматова. Все отнято…

На стройке за окном истошным лаем заливались собаки. Скорее всего, это опять на всю ночь. Значит, я снова не сомкну глаз.

Город Бешеных Собак…

Я его просто ненавижу.

А ведь как все начиналось! С какими надеждами, с каким воодушевлением я приехала в город …sk, показавшийся мне по наивности самым прекрасным городом на свете! Я верила, что все получится, что здесь все возможно – даже для такой бедолаги, как я. Я с досадой вспоминала свой глупый смешной восторг от этих широких, ярко освещенных улиц, от этих разноцветных витрин и огромных мигающих мегащитов. Переезд сюда был моим отчаянным рывком: от гнетущих обстоятельств, от мучительных воспоминаний, от себя самой. От всего опостылевшего. От Прошлого. Закрыть трагичные страницы прожитого и открыть новые страницы, светлые и счастливые, написать на них все, что я хочу, – вот о чем мечтала. Как все могло устроиться вот так бессмысленно и пусто? Бессмысленно и пусто…

Тогда я часто перечитывала «Северную элегию» Ахматовой:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

И снова чьи-то стихи про меня! Мне действительно казалось, что это какая-то роковая ошибка – все, что происходит со мной сейчас. Мне подменили жизнь. Повернули ее в другое русло. Закинули меня в этот нелюбимый город. Который не принял меня… Что я здесь делаю? И куда мне теперь идти? Я снова достала карты Таро, чтобы сделать очередной расклад – впрочем, без малейшей надежды на утешение. Так и случилось.

– О, снова он!.. Что бы это все-таки значило?

В последнее время во всех раскладах мне выпадал перевернутый Повешенный. На картинке он стоял на одной ноге, словно пойманный в петлю, и глупо, виновато улыбался. Я смешала карты. Все безнадежно. Ничего никогда не изменится. Твои собственные действия бесполезны. А то спасение, о котором глупая девочка когда-то просила свою любимую певицу Бунтарку, – оно никогда не придет. Никто нас не спасет. И самим нам не выкарабкаться.

Моя жизнь была как мутное отражение в старом, засиженном мухами зеркале – такой она виделась мне тогда. Очередной год был скомкан и брошен мне в лицо. И их было много – таких годов.

Тяжелые мысли посещали меня в тот затяжной период безработицы и депрессии. Когда было совсем паршиво, я открывала пакетик с чипсами. Под их хруст становилось немного легче. Легче выносить свое одиночество и неприкаянность. Свою тотальную ненужность. Знаете, что случается с людьми, которые в юности хотели изменить этот мир? Они, в конце концов, скатываются до того, что коротают вечера с пивом и чипсами. И – в полном одиночестве.

Впрочем, я была не совсем одна. Компанию мне составляли воспоминания. Я доставала из памяти разные временные пласты своей никчемной, неудавшейся жизни. Я прокручивала ее назад, как старую кинопленку. В тот вечер пленка остановилась на серии

«Институтские подруги»

Свое тотальное невезение в дружбе я в полной мере осознала еще в годы студенчества.

Об этой «самой светлой в жизни каждого человека» поре не могу сказать ничего, кроме того, что это были годы одиночества и разочарования. И здесь моя нетипичная жизнь продолжала развиваться по своим законам! А ведь именно на студенчество я возлагала особые надежды. Я даже как-то ожила и воспрянула духом в последние месяцы перед школьными экзаменами: скоро, совсем скоро начнется долгожданная новая жизнь! Годы без Дима, годы боли и одиночества, все эти невыносимые годы остаются позади. Школа, в которой меня никто не понимал, остается позади. А впереди будут новые открытия, новые возможности. Новые люди – в кои-то веки умные и мыслящие! Ведь будут же такие люди в моей жизни, и наверняка кто-то из них, хотя бы один, станет моим другом! Ведь так?

Нет, не так. Потому что и здесь были они – странные люди, которым я не нравлюсь. В моем окружении всегда находилось хотя бы несколько таких человек. Не исключением стал и колледж. Я уже говорила, что я неформат. Я была такой еще в детском саду. Я продолжила быть такой и в школе. Когда я поступила в колледж, ничего не изменилось – я по-прежнему была неформатом. Именно этого мне почему-то не прощали. И все время грубо указывали мне на то, кто я. Но то, что происходило в школе, – это были цветочки, как выяснилось. Несмотря на козни со стороны «троицы», в школе меня, по сути, никто не трогал. Здесь же, в колледже, мне на каждом шагу пытались показать, что со мной что-то не так. Точнее, все со мной не так. Я не так училась – хорошо, в отличие от многих. Не так выглядела, не так одевалась. Не тех поддерживала, не против тех выступала. Все решения, которые я принимала, все мои поступки, каждое мое телодвижение – все было неправильным! Они не высказывали это вслух, но это читалось в каждом их взгляде: «Ты не такая, как мы. Ты неправильная». Я каждый раз мысленно отвечала: «А какая разница?». Но разница была.

То, что я знала о веселой и бесшабашной студенческой жизни, полной общения, единения, приключений и романтики, – все оказалось ложью. Вскоре я поняла, что и здесь меня ждет все то же самое. То же глупое школьное соперничество, только со стороны подросших и, казалось бы, поумневших людей. В конечном итоге все вылилось в то, что против меня устроили заговор. Первый подлый заговор в моей жизни. За которым последовал ярлык «изгой», который на меня с удовольствием налепили…

Это была вторая порция странных людей в моей жизни. Потом их будет много. Меня всегда поражали они, эти странные люди. И как они умеют все устроить так, что нахождение рядом с ними становится для тебя сущим адом? А главное, зачем им все это нужно – вот так себя вести? Откуда это в них – какая-то врожденная любовь к издевательствам? Почему они такие? Почему те поступки, которые у меня вызывают омерзение и внутренний протест, эти люди делают легко и даже как будто с удовольствием? Словно им это нравится? Да, это видно со стороны – что им и правда это нравится… Помню, как в довершение издевательств, на семинаре по психологии, мне на лоб прикрепили записку с надписью «проблема». Мы играли в игру, в которой, задавая вопросы, нужно было угадать, кто ты: какой термин или понятие. И мне на лоб приклеили бумажку с надписью «проблема». Эта жестокая глупость показалась им забавной… Они хихикали, когда перебирали бумажки и подыскивали ту, что для меня… А потом хихикали, когда я долго не могла угадать, кто я. Внезапная острая жалость к себе больно кольнула меня в сердце. Я тогда провалиться хотела от обиды и унижения. Я вспомнила, как в тот день после учебы ехала домой. Сидя одна на заднем сидении автобуса, я закрыла глаза и подумала: «Господи, а ведь я самый несчастный человек на свете. А все эти люди даже не знают этого. Им невдомек, кто едет с ними в одном автобусе». И так думала девчонка в восемнадцать лет! Такая молодая, но уже сломанная!

Впрочем, в колледже у меня действительно появился свой круг общения. Некоторых из этих людей я какое-то время считала своими друзьями. Мы вместе ходили на дискотеки (которые я терпеть не могла, но ради своих новых подруг пошла), в библиотеки, на дополнительные занятия, на какие-то кружки. После лекций и семинаров мы делились друг с другом планами и мечтами – как когда-то с Нелей мы делились книжками и сладкими творожными сырками. Но какой лицемерной и пустой оказалась эта «дружба»! Хитрыми лисами прокрадывались «институтские подружки» в мою жизнь… А потом на тихих лапах мягко уходили, унося с собой выведанные секреты. Чтобы присоединиться к тем, кто…

Ежедневно встречая своих обидчиков в коридорах, я задыхалась в молчаливом бессильном возмущении. А что же мои «друзья»? Именно одна из вчерашних подруг и прикрепила мне на лоб записку с надписью «проблема». И засмеялась вместе со всеми. Даже громче и радостней, чем все. Такие вывихи человеческой натуры, какие я увидела тогда… Так, в очередной раз друзья оказались «друзьями» и разлетелись, как шелуха. Как пустые фантики от конфет. Они всегда разлетались, так уж повелось: и в детстве, и в колледже, и потом в течение жизни. Как-то, когда учиться оставалось меньше года, я ехала домой – на том же седьмом автобусе, на котором потом ездила на вокзал покупать билет до города …sk, – и вдруг меня осенило (меня почему-то частенько осеняет, когда я еду в автобусе):