Сухой овраг. Благовест

Ларионов потупил взор. Он не мог спорить с доктором Прустом, потому что понимал абсурдность их жизни, где борьба за освобождение рабочих и крестьян привела к их истреблению и заточению в тюрьмы и лагеря, делая из них каторжников. Сделать богатых бедными, а бедных – нищими, вот что видел Ларионов повсюду. Во всяком случае, в провинции. Словно вся огромная советская держава двигалась в обратном направлении.

– Вперед – значит назад?.. – вымолвил он.

Доктор Пруст долго смотрел на Ларионова.

–Беда не только в том, что гибнет и страдает столько людей. Но что каждый день, проведенный под тяжелой плитой террора и насилия, отбрасывает страну назад в развитии достоинства нации, в ее самосознании. Ведь можно создать заводы и фабрики, вылить миллионы тонн чугуна и стали, накормить хлебом и себя и соседа, проложить сотни тысяч километров железных дорог и магистралей… Всего этого, в конце концов, в дурном качестве, но в необходимом количестве можно будет достигнуть. Пусть так – ценой человеческих жизней и счастья – но возможно, раз уж таков выбранный путь[11]. Но для меня – человека науки, знакомого с системой эволюции и устройством homo,– очевидно одно: народ, столетиями лишенный самоуважения, выбора и опыта достойной человека жизни, если хотите, окажется в тяжелейшем положении, когда наступит час очередного пробуждения. «У человечества есть только два пути: либо прогресс, либо деградация; консерватизм в чистом виде противоречит сути законов Вселенной»[12]. Морозить в который раз страну, к тому же изолировать ее от всего мира, – путь к отсталости и очередному катаклизму в обществе.

Некоторое время они молчали от печали, которой была пропитана история и каждый в ней человек. Необъяснимой, горькой, разрывающей сердце печали, происходящей от неизбывного желания достойно жить и осознания невозможности его воплощения. Словно юдоль семьи над душевнобольным ее членом – красивым, сильным, богатым и неизлечимо больным, изматывающим себя и всех своих близких безумством и бесконтрольной жестокостью. Будто всякие лекарства были испробованы, и на какое-то время возникало просветление. Но потом болезнь возвращалась, и, несмотря на любовь и близость, появлялись отчаяние и тайное желание покинуть этого члена семьи, которого никак не удается излечить и который мучает семью, соседей и все окружение, не оставляя надежды на выздоровление и покой.

Но Ларионов чувствовал и другое: это была его земля. И ее судьба, которая, возможно, как никогда, взывала к безотчетной любви. Как тот больной, что не молит о любви, но продолжает в ней нуждаться…

– Вы слышали об академике Павлове, Григорий Александрович? – вдруг спросил утихший было доктор Пруст.

Ларионов покачал головой, поджав губы.

– Если когда-нибудь вам удастся познакомиться с его трудами, просто с мыслями этого величайшего мирового ученого и разума – нашего соотечественника, не поленитесь это сделать. Он умер в 1936 году, – спокойно сказал Пруст, глядя в окно и поблескивая стеклами очков. – Нет, его, к счастью, не расстреляли, если вы могли такое подумать. Ему повезло прожить восемьдесят шесть лет и умереть, как считается, от пневмонии. Хотя кто знает, что постигло бы Павлова, проживи он еще год. Правда, кто знает? В декабре двадцать седьмого в Москве проходил съезд психиатров и невропатологов. Знаменитый Бехтерев был заявлен докладчиком. Однако он имел несчастье получить приглашение на консультацию к одной высокопоставленной персоне касательно ее сохнущей руки…

Ларионов вздрогнул и внимательно посмотрел на Пруста. Доктор был не в курсе, что Ларионов видел Сталина и знал об этой проблеме вождя.

– Это не удивительно. Бехтерев был академиком с мировым именем и понимал, как лечить психосоматику, которая, среди прочего, может служить причиной сухорукости. Консультация проходила один на один. Но молва твердила, что Бехтерев, приехав на съезд, якобы проронил, что консультировал одного «сухорукого параноика». Было ли такое или нет, но вот вам итог: спустя сутки после визита к пациенту Бехтерев, отличавшийся знатным здоровьем, неожиданно занемог и скончался. Опасный шаг совершил ученый: сказал правду, о которой нельзя было знать никому, особенно пациенту. Судя по всему, консилиум кремлевских врачей постановил Бехтерева кремировать, после чего доказать наличие в теле яда, разумеется, стало невозможно.

Ларионов почувствовал жажду и жадно припал к кувшину.

– Так что Павлова могла постигнуть участь многих неугодных параноику людей… – Пруст умолк, но потом резко хлопнул себя по коленям. – Итак, академик Павлов, которого мне посчастливилось не только знать, но и слушать, в тридцать пятом году на пятнадцатом Международном конгрессе физиологов получил почетное звание «старейшего физиолога мира». Ни один биолог не удостаивался такой чести ни до, ни после Павлова, дорогой Григорий Александрович. – Пруст потряс над головой кулаками, точно пытаясь энергией жестов доказать Ларионову всю важность и силу этого явления. – До того наш великий ученый выступал в декабре двадцать девятого в Первом медицинском институте в Ленинграде по случаю столетия со дня рождения академика Сеченова, где был и ваш покорный узник. Павлов негодовал, открыто называя советское правительство средневековой инквизицией, и указывал на абсурдность ведения научной работы на платформе этого тунеядца Карла Маркса, жившего на средства Энгельса и деньги от продажи серебра своей жены. Он горевал, что ученый мир принуждают принимать в свои ряды псевдоученых, и без страха говорил об уничтожении и угнетении старорежимной интеллигенции. Особенно я запомнил его страшные и, как считаю, пророческие слова: «Мы живем в обществе, где государство – все, а человек – ничто. А такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие Волховстрои и Днепрогэсы».

Пруст снова умолк, словно давая себе и Ларионову пропитаться словами гения, признанного миром, но получившего лишь презрительное снисхождение советского правительства[13].

– А потом было письмо, – продолжил Пруст, отпивая коньяк. – Письмо за год с лишним до смерти… Это письмо мы переписывали и рассылали коллегам – тайно. И даже не само письмо, а его основные тезисы. И вот какой тезис был потрясающим! Это был пророческий и страшный глас великого ума. Это был эпикриз строю от первооткрывателя в науке и величайшего патриота России, любившего ее беспредельно. Среди прочего Павлов написал в совнарком: «Вы напрасно верите в мировую пролетарскую революцию. Я не могу без улыбки смотреть на плакаты: „Да здравствует мировая социалистическая революция, да здравствует мировой октябрь!“ Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом – фашизм. До вашей революции фашизма не было… Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезною опасностью моей Родине… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства… Пощадите же Родину и нас».

Доктор Пруст отвернулся к окну, и Ларионов видел, что тот старается унять слезы.

– Не пощадят, – тихо продолжил Пруст. – Но Павлов знал… Он был физиолог. А вы, – вдруг более решительно вымолвил доктор, – вы все равно думайте! Думайте всегда и во всем! Полагайтесь на свой добротный ум – он есть у вас. Страшная бездна разверзлась давно. Это Павлов в тридцать пятом году считал, что можно все остановить. Но не было возможно. Тот зверь, о котором писал Павлов, не только давно пробудился, но и не спал. Он давно горел ненавистью к своей вечно униженной судьбе. Он мог бы найти надежду в своей вере, но и там его скрутили в бараний рог «опричниной» и ложью. Вы знаете, за что Достоевского, которого я не без радости вижу на вашей книжной полке, приговорили к расстрелу?

Ларионов снова покачал головой, невольно краснея от осознания своего невежества.

– Достоевского осудили из-за чтения вслух письма Белинского… Это письмо Белинский написал Гоголю в ответ на книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Существование письма держалось в строжайшем секрете аж до девятьсот пятого года, то есть почти шестьдесят лет! В письме Белинский объяснял, почему народ не нашел опоры для взращивания гуманности и трудолюбия в церкви. Не оттого ли зверь всегда готов пробудиться и растерзать все на своем пути? Печаль… Печаль… Но довольно мучений в поисках истины! – Пруст по привычке хлопнул себя по коленям и невесело усмехнулся.

Ларионов улыбнулся и приподнял брови:

– И возникает вечный вопрос…

– …что делать, – засмеялся Пруст. – Я вижу смыслы лишь там, где что-то понимаю. Философия, психология, политика – я со всем этим неплохо знаком, но не вижу доказательств их созидательности. Людей надо обучать! И свободе через самосознание – тоже. Я, как выходец из образованной семьи и, слава богу, сумевший приобщиться к великим научным умам, вижу одним из выходов из тупика просвещение людей. Да что, собственно, я? Те же Павлов и Выготский все описали, и детально. Но исследования и находки Выготского похоронят на полках, как похоронили многие новаторства. С людьми надо говорить, надо побуждать их постоянно думать, надо научить их сомневаться, искать, анализировать, сравнивать. Страх и скудоумие не способны находить конструктивные, творческие и живые решения. Так вот – только наука может отвлечь коллективный разум от замшелости, архаики, средневековых предрассудков и покорности. Естественно-научное понимание мира, Григорий Александрович, – прекрасный препарат от иллюзий и бесплодных демагогий. Человек, условно говоря, вскрывающий десятки черепов, не может верить в физиологическую исключительность ни единого из людей, живущих на этой земле. И в головах вождей не проложены золотые нити, а пролегают капилляры, которые, лопаясь однажды, уносят их жизни. Но до того они умудряются унести миллионы жизней без их на то спроса, – драматично закончил доктор Пруст, свернув на, очевидно, самую наболевшую тему.

– Что-то я сомневаюсь в том, что в школах возможно учить думать, искать, подвергать, как вы выразились, сомнению любое утверждение. Это видится нашим идеологам как наиболее опасное дело, – возразил Ларионов.

Доктор Пруст немного помолчал, поправил очки и понизил голос.

– Давайте, голубчик, тогда совсем начистоту, – почти шепотом сказал он. – Конечно, в школах детей будут бесконечно пичкать безобидными и зачастую ненужными знаниями, будут всячески дрессировать. Стране нужна крепость для создания самой большой и послушной армии в мире. Если вы помните манифест Коминтерна, то помните и его основную цель: установить социализм и затем коммунизм по всему миру. И знаете, что самое интересное?

Ларионов отрицательно покачал головой, удивляясь страстности доктора Пруста, которой тот прежде не выказывал.

– Они готовятся к этому всерьез. Они или вы – не знаю, – засмеялся Пруст, – но все идет к этому. В стране продолжают ковать солдат Коминтерна. Однако люди весьма самонадеянны. Выстраивая свои планы, они не принимают в расчет ряд важных факторов. Дело в том, что чем тверже металл, тем он более хрупкий. Чем жестче и консервативнее вертикаль власти, тем более молниеносен ее распад.

– Как это? – заинтересовался Ларионов и резко покраснел: эта тема его давно занимала, и он читал некоторые труды французских и немецких революционеров и философов.

Доктор Пруст потянул коньяк и перевел дух:

–Весьма просто, любезный Григорий Александрович. Я вижу на вашей книжной полке труды ваших якобинских праотцов[14]. Значит, вы поймете меня. Многовековая монархия во Франции – одна из мощнейших в Европе в течение столетий – летит в тартарары в одночасье. Людовик XVI и Мария-Антуанетта обезглавлены. От монархии не остается и следа. Их судьбу в точности до ужасного повторяют наши Романовы со своей трехсотлетней монархией. И ведь прекрасно знал о надвигающейся катастрофе Александр Освободитель – дед нашего последнего царя. Он потому и тащил – с остановками и перебоями, но тащил! – реформы. И пришел девятьсот пятый год. Уж, казалось бы, все карты на столе, и понятно, что треснет и рванет. А куда испарилось смирение? Как вчерашние прихожане громили церкви и отстреливали батюшек по всей Руси-матушке. Это все отчего, по-вашему? Никогда жесткая вертикаль не будет долговечна, поймите.

– Я вовсе вам не возражаю, – ласково заметил Ларионов, невольно улыбаясь. – Но ведь у нас действует правило: «шаг в сторону – стреляем без предупреждения». Разве возможен при таком всестороннем контроле распад?

Доктор Пруст негодующе поморщился.

–Да что вы в самом деле, любезнейший!– разошелся он.– Именно так. Чем тверже металл – запомните… Ведь вы поймите: жесткая вертикаль подразумевает концентрацию энергии в одной точке. При этом все вокруг: фундамент, опора – то есть все общество – становится рыхлым и неустойчивым. И потом, жесткая вертикаль имеет над собой одну голову. Чем ригиднее, консервативнее и плотнее такая вертикаль, тем автократичнее суверен. Тем драматичнее происходит распад. Вспомните Нерона… Да что Нерон! При Анне Иоанновне помышляли о подобии парламента! Но проводить реформы каждый царь волен, да не каждый способен, мудр и смел. Если бы сын услышал отца – Александра II! В конце жизни тот пришел к подготовке перехода к парламентской монархии и сказал: «Чтобы спасти самодержавие, надо его ограничить». И если бы этот сын потом услышал своего генерал-адъютанта Отто Рихтера, который объяснил, как придет революция[15]… то, может, еще и не рухнуло бы с кровью, а как-то продолжало меняться. Но было поздно. Теперь мы с вами сидим в Сухом овраге, и снова временем исчисляется доля страдания в судьбе Родины…

Ларионов хотел спросить Пруста, но вопрос казался настолько пугающим и на первый взгляд нелепым, что он колебался. А потом тоже приглушил голос, помня о Швебеле:

– Но «суверен» не выказывает симптомов послабления…

Пруст несколько секунд пристально смотрел на Ларионова.

– Не выказывает, – ответил он. – Но я же сказал, что сильные мира сего часто переоценивают себя и свои идеи. Они самонадеянно не берут в расчет все факторы действительности, в особенности – ее способность удивлять! Мы говорили уже о рожденном Марксом уродце, физиологии и законах бытия. И второй из них – важнейший: это время.

– Время? – Ларионов удивился, что столь очевидная мысль не посетила его раньше.

– Вы верите в вечную жизнь? – иронично спросил доктор Пруст.

Ларионов понимал, что будет еще долго обдумывать их разговор. Но уже сейчас эта мысль поражала своей прозрачностью.

– Вы думаете – треснет однажды вертикаль, и наша страна снова станет развиваться по своему прежнему пути? – спросил Ларионов.

Доктор Пруст поджал губы к носу и качал головой, словно выискивая ответ в картотеке своего мозга.

– Не знаю, – ответил он. – Ленин не просто так свернул на НЭП. Понял, что зашли в тупик. Химера провалилась. Эволюцию никто не отменял. Ведь вы подумайте: еще вчера людей продавали как живой товар, как продают кошек или там попугаев на птичьем рынке. Всего три колена назад отменили крепостное право, и вот оно в значительном смысле снова с нами. Так что нам еще тащить и тащить Россию из тьмы. Но надеяться все-таки стоит. – После некоторых раздумий доктор Пруст добавил: – Стоит. И верить в нее.

Коньяк и страсть доктора Пруста немного растормошили апатию Ларионова. Он ощущал, как энергия снова прилила к телу и разум немного рассортировал по полкам взбаламученные мысли.

Доктор осушил рюмку и привычным жестом энергично хлопнул себя по коленям.

– Ну что же, – радостно зашевелился он, схватил трость и принялся отыскивать на диване шляпу, – время освобождать и вас от тягостных разговоров о судьбах Отечества! Давно пора на вечер.

Ларионов уклончиво промолчал и пожал плечами.

– Разве можно так надолго оставлять без присмотра подопечных? – лукаво заметил доктор Пруст.

– Стоит ли их смущать моим появлением? – нерешительно заметил Ларионов. – Я лишь всех стесню…

– Помните? – улыбнулся, глядя поверх очков, Пруст. – Ваша сильная сторона – прямота и искренность. Перестаньте в этом сомневаться. Перестаньте, простите за назидательность, сомневаться в себе и тех, кому вы доверились.

* * *

В актовом зале шли приготовления последних минут. В общей сумятице не было заметно Веру и Клавку, активно совещавшихся о чем-то в дальнем углу. Девушки иногда вспыхивали смехом, заговорщически поглядывали на Мартынова.

Федосья, от которой ничего нельзя было утаить, покачала головой.

– Ирка наша разошлась, – буркнула она Вальке. – Ишь, решила Мартынова охмурить. Слава богу, хозяина нет.

– Да нужен ей больно ваш Мартынов, – ухмыльнулась Валька. – Они с Клавкой интриги плетут. И Мартынов тут ни при чем.

– Ой, – презрительно отстранилась от нее Федосья, – с каких это пор ты стала разбираться в делах сердечных, девка?

Валька хмыкнула и ушла прочь. Через некоторое время наконец раздался немного дребезжащий голос патефона.

– Танцуют все! – крикнул Самсонов со сцены.

Народ расступился. Быстро и весело образовывались пары для первого за историю лагпункта вальса.

Федосья потешалась в углу с Кузьмичом, обсуждая всех подряд. Вон смущенные Полька и Денис робко раскачивались в вальсе. Инесса Павловна с Левушкой нежно смотрели друг на друга, деликатно скользя по доскам танцпола. Рыжая Валька с Касымовым хохотала над его пошлыми шутками. Самсонов с Клавкой неуклюже пытались поймать такт. Вера с Мартыновым закружилась в волнах своего платья.

Женщин, как водится, было больше мужчин, и некоторые из них тоже образовали пары. С Нового года народу не было так хорошо.

Рябова стояла в стороне и печально смотрела на танцующих. К ней приблизился Грязлов и ухмыльнулся:

– Для кого бережешь себя?

Рябова съежилась и опустила ресницы:

– Я не танцую.

Грязлов бесцеремонно потянул ее к себе.

– Это ты так думаешь, – сказал он, не обращая на нее внимания и уже неловко ведя ее по полу. – Начальник отпустил сегодня свою шлюху одну. Не жди его. Он никогда не придет прилюдно танцевать с зэками. А если б и пришел, то у него есть та, кого он любит лапать…

Рябова задрожала и нерешительно посмотрела на Веру. Та ответила ей настороженным взглядом. Грязлов явно контролировал Рябову, и это ничего хорошего для девушки, по опыту с Анисьей, не предвещало. Грязлов всегда доводил дело до конца. Но чего он действительно добивался?

Вера на мгновение нахмурилась.

– Что-то не так? – участливо спросил Мартынов.

Вера искренне старалась прекратить думать о тех двоих.

– Все волшебно! – просияла она и тут же смутилась.

Мартынов рассматривал ее алые губы и лицо.

– Ты здесь самая красивая девушка, Ирина, – тихо произнес он. – Самая очаровательная.

Так прошли и второй, и третий туры. Потом были новые раунды с другими кавалерами, потом – снова с Мартыновым.

Ларионов не появлялся. Вера иногда осматривала толпу в надежде увидеть его. И в то же время почему-то боялась его появления.

По прошествии часа раскрасневшиеся люди уже не могли остановиться. Им хотелось все больше движения. Зэки и охра смешались в толпе. Всюду слышались смех и громкие диалоги: люди увлеклись радостью, им снова стало не до лагерных тревог. Это и была сейчас настоящая их жизнь, в которой в данный момент не присутствовали партия, НКВД, кровь и гной лагерей.

Внезапно дверь в актовый зал отворилась, и вошел Ларионов. Его не сразу заметили, но постепенно по толпе пошел гул.

Ларионов был одет с иголочки, выбрит, улыбчив и приветлив с людьми. Он попросил всех продолжать веселиться, не обращая на него внимания. Но люди не могли не замечать Ларионова, потому что он всегда был центром их внимания.

Сведущие зэки сразу заметили, что на форме его уже нашиты петлицы комиссара. Кто-то округлял рот, кто-то улыбался, кто-то пытался рассмотреть «своего майора» через плечо соседа.

– Повысили нашего. Неужели пришел? А танцевать-то теперь можно? – полз шепот.

Вера вздрогнула и обернулась. Ларионов слабо улыбнулся ей с другого конца зала, все еще стоя недалеко от входа.

– Товарищ комиссар, – обратился Касымов, подскочив к начальнику.

– Вольно. Продолжайте веселиться, – с усмешкой сказал Ларионов.

Но Кузьмич остановил музыку, чтобы поменять пластинку.

По случаю прихода Ларионова он решил поставить свой любимый вальс, почему-то решив, что теперь Ларионов должен непременно и танцевать. Ведь он ставил вальс именно для своего «высокоблагородия», хотя и не думал об этом сознательно.

Но и все остальные это понимали. Бабы тихо хихикали, переговариваясь о том, чего теперь ждать. Не будет же Ларионов стоять в углу до конца вечера!

Федосья, как всегда, решила, что должна взять на себя устроительство ситуации, коль она возникла, и поспешила к Ларионову.

– Григорий Александрович, – быстро залопотала она, – вот ведь радость! Потанцуйте, не побрезгуйте. Или вы так заглянули?

– Так заглянул, – сдержанно ответил тот.

Федосья насупилась, а бабы захохотали.

Кузьмич наконец завел «На сопках Маньчжурии», но люди не спешили танцевать, прижавшись к стенам и словно ожидая позволения.

Ларионов не чувствовал ног. Зачем только он пришел? Как глупо все это – ведь он начальник зоны. Только всполошил людей и испортил всем праздник. Но в тот миг, как в его голове неслись все эти мысли, он уже не сводил глаз с Веры, а она смотрела через зал на него.

Мартынов приблизился к ней и пригласил на танец. И в тот же момент уже Ларионов, не помня, как это случилось, оказался рядом. Словно не замечая Мартынова, он встал между ними.

– Потанцуешь со мной?

Вера, как в тумане, шагнула в его объятия. Это был самый неловкий момент во всей ее жизни. И она думала, что Ларионов чувствовал то же самое.

– Как вы решились прийти? – не выдержала она, когда они уже вальсировали и другие пары робко стали вступать в круг.

– Не мог представить, кто еще может составить тебе пару, – улыбнулся Ларионов.

– Вы правда божественно вальсируете, комиссар, – сказала ему в тон Вера.

Ларионов перевел дух и не сводил с нее глаз, в которых плясали огоньки радости.

– Я сам не понимаю, как решился, – признался он. – Надеюсь, не слишком огорчил этим тебя и всех остальных.

Вера немного помолчала. Потом кокетливо устремила на него взгляд исподлобья:

– Ничуть. Вы можете пообещать мне кое-что?

Ларионов весело посмотрел на нее сверху вниз.

– Что угодно, – ответил он. – Но всякий раз, когда ты так говоришь, следует что-то незаурядное.

Веру, казалось, все это забавляло.

– И сегодня попрошу вас о чем-то незаурядном, – задорно говорила она. – И вы должны будете просто выполнить мою просьбу. Звучит странно. Доверьтесь мне. Как вам такая просьба?

Ларионов понятия не имел, о чем Вера вела речь, но он был так счастлив держать ее в объятиях и чувствовать ее запах, слышать веселый голосок у своего лица, что согласился бы на любые ее прихоти.

Вальс так скоро кончился, что они оба немного растерялись и замешкались. Возникла неловкая пауза, и Вера ловила на себе любопытные взгляды соратников. А Ларионов в смятении забыл выпустить ее руки.

– Музыка закончилась, – засмеялась Вера, – а вы все еще держите меня.

Ларионов сконфузился. Вера выпорхнула из его объятий, а он смущенно заозирался по сторонам, чувствуя, что к нему приковано все внимание зэков.

На спасение снова подбежала вперевалку Федосья и стала расспрашивать, когда разводить по баракам народ. Ларионов был обескуражен и не очень соображал, что ответить, но в душе радовался, что Федосья сгладила неловкость.

В это время Полька объявила белый танец. Ларионов почувствовал, как часто забилось сердце, увидев Веру, решительно шедшую к Мартынову. Она сияла. Бодрая походка сообщала волнение подолу платья.

Но откуда ни возьмись к Мартынову подскочила Клавка. Даже издалека было ясно, что Вера и Клавка что-то выясняют на повышенных тонах. Мартынов пытался вмешаться, но его удел был наблюдать за сценой. Не обращая на него внимания, девушки все сильнее ссорились.

Клавка обвиняла Веру в том, что та сидит на двух стульях, не дает прохода Мартынову, флиртует с ним, а потом танцует с комиссаром у всех на глазах. А теперь вот снова бросается к Мартынову. Клавка все свирепела, и к ним уже спешили Инесса Павловна и Полька.

Окружившая женщин толпа заколыхалась.

Вера упрекнула Клавку, что та просто невоспитанная и неблагодарная склочница, и развернулась, чтобы уйти. Но Клавка ловко схватила Веру за плечо и дернула изо всех сил. Вера пыталась оттолкнуть ее, но тут Клавка уже сама лихо толкнула Веру, и та полетела на пол. Бабы принялись визжать, а Ларионов бросился к дерущимся девушкам. Клавку пытались удерживать мужики, но она брыкалась и кусалась, выкрикивала бранные слова и старалась достать Веру, которую поднимали с пола женщины.