Сухой овраг. Благовест

Вот ее любовь! Вот она – обнаженная, бескожая, глубокая – любовь ее жизни, раздирающая сердце на куски. Вот она! Вся как на ладони. Пустые разговоры, флирт, дела и действия, предположения и мысли – все никчемное, бессмысленное, пустое! Есть только одна правда: любовь в ее сердце, которой нет конца и края.

Вера издала надрывный, громкий стон. Ее душила боль такой силы, что она не понимала, кто она и где. Хотелось кричать: громко, протяжно. Ничего не было впереди – ничего! Расставание. Только оно было реально. А все прочее было лишь глупой попыткой человека замаскировать правду. Замаскировать свою любовь. Замаскировать нестерпимую боль от невозможности счастья.

И просто прорвалось. Просто внезапно и совершенно бессознательно прорвалось именно в ту минуту, когда они были на выезде. Просто прорвалось там, а не где-то еще: без подготовки, без долгих раздумий и анализа. Прорвалась боль сквозь эту броню, и рвануло! Рвануло от невозможности и неспособности найти путь. Рвануло от неверия в сохранность дружбы в предшествии гибели любви. Рвануло от силы самой этой любви, реализовать которую оказалось невозможно.

Вера вопрошала лишь об одном: за что?

Потом, когда истерика стала затухать, она еще долго плакала, покачиваясь и закрывая рот руками. И в проявляющемся сознании вдруг отчетливо стала выплывать мысль, единственная оформленная мысль в безмолвии ума и битве души: помочь Ларионову и себе есть только один способ – уйти на лесоповал.

Слезы все еще лились, но душа вдруг стала успокаиваться, так же быстро, как пришла к бунту. Губы Веры сложились уже вопреки воле в подобие нежной и благостной улыбки. Спасение было лишь в ее отречении. Полном отречении и смирении. Не было нужды прощать его за что-либо, не было нужды жалеть себя или его, не было нужды бороться и барахтаться. Была лишь одна нужда: спасти. Спасти и помочь.

Краски действительности сгущались. От Ларионова требовали немедленной отправки «каэров» на общие работы. Но он все медлил. Он не мог из-за нее, Веры, развязать эту кампанию по отправке «каэров» на лесоповал. Иначе почему он так тянул, рискуя должностью и жизнью?

А что же она?

Вера усмехнулась и бросила щетку в таз. Весной или, в крайнем случае, летом он уедет из лагпункта. Он много раз говорил, что не покинет ее, пока она в лагере. Но ей оставалось сидеть еще четыре года. Это в лучшем случае. Давали повторные сроки, человек в любой момент мог погибнуть или стать инвалидом. Все это было мучительно для них обоих. И она решила положить конец мучению.

Единственное, что надо было довести до конца до отъезда Ларионова, – расследование. В противном случае Грязлов расправится с ней. Ни к чему все эти ужимки и уловки. Глупо и гадко все это!

Вера решила, что сможет найти способ обследовать конюшню и без манипуляций Ларионовым. Это было ее дело, а не его. И надо довести его до конца одной – не подставляя ни Ларионова, ни Клавку.

Вера устало поднялась с пола. Она прошла сложный путь. И теперь виделся конец. Правда причиняла нестерпимую боль. Было так прекрасно пребывать в облаке мнимого счастья. Но эта иллюзия грозила бедой. И ему – прежде всего.

Она возвращалась в барак за полночь. В окошке кабинета Ларионова все еще горел свет. Вера стояла на крыльце и какое-то время смотрела на это желтое пятно. Слезы катились жгучими струйками. Сердце наполнялось кровью. Но никогда прежде она не была так уверена в правоте своего решения.

Фараон поднялся и жалобно заскулил. Клацнула цепь. Затем он тихо улегся мордой на лапы, словно тоскуя вместе с человеком. Вера внезапно почувствовала запах стремительно надвигающейся осени. Утерла фуфайкой лицо и вошла в барак.

Утром началась привычная побудка, потом завтрак. Вера шла из столовой за Клавкой и пристроилась в шеренгу с зэками, уходившими на делянку. Клавка заглянула Вере в лицо.

– Ты, часом, ума не лишилась вчера? – спросила она с тревогой в голосе.

Вера спокойно улыбнулась Клавке.

– Не тревожься. Все хорошо. Я теперь буду работать на лесоповале. Просто помоги мне первое время. Поможешь?

Клавка долго смотрела на Веру, и на глаза ее навернулись слезы. Она отвернулась и молчала какое-то время.

Началась перекличка.

– Помогу, – наконец ответила она.

– Спасибо. – Вера сжала ее руку.

– Александрова! – задребезжал гнусавый голос Грязлова.

– Я!

– А где Александрова? – выкрикнул Грязлов, пытаясь отыскать ее глазами среди расконвоированных работников зоны.

– Здесь, – ответила Вера из шеренги построенных на лесоповал зэков.

Грязлов с недоумением дошел до места, где стояла Вера, словно пытаясь убедиться, что она действительно стояла не на своем обычном месте. Он поморщился.

– Ты чего, белены объелась, Александрова? – раздраженно сказал он. – Выходи и вали на свое место.

– Гражданин лейтенант, прошу перевести меня на общие работы.

По шеренгам пронесся гул.

– Отставить! – рявкнул Грязлов. – Ты что, Александрова, не в себе? – более тихим голосом процедил он. – Комиссар не давал распоряжений по твоей работе на лесоповале. Покинуть шеренгу и вернуться на прежнее место!

– Там что-то сумятица какая-то, батенька! – ворвалась в кабинет Ларионова Федосья.

Ларионов неподвижно стоял у окна и смотрел на плац.

– Что ж это такое творится? – Федосья скрылась прочь, охая.

– Не могу покинуть шеренгу, гражданин лейтенант, – спокойно ответила Вера. – Прошу перевести меня на общие работы.

Грязлов метнулся было к дому Ларионова, но тот сам уже показался на крыльце и проследовал к построению.

– Почему не выдаете наряды? – сурово спросил Ларионов, подходя к шеренгам.

– Товарищ комиссар, – раздувая ноздри, стал докладывать Грязлов. – Заключенная Александрова просится на общие работы. Прошу дать указания.

– Просится – значит отправляй, – сухо сказал Ларионов. – Всех на общие работы отправляй.

По шеренгам снова прокатился гул.

– Есть – отправлять! – ответил Грязлов и с усмешкой посмотрел на Веру.

Вера была спокойна и беспристрастна. Она смотрела прямо перед собой в пустоту. Ларионов поправил фуражку и вернулся в дом. Он видел из окна, как вскоре строем заключенные двинулись к воротам. И она была среди них.

Он ворвался в кухню, где, не скрывая досады, сопела у стола Федосья. Валька растерянно оглаживала растрепанные волосы старухи.

– Ну что ты плачешь?! – Ларионов неожиданно ударил кулаком по столу, не помня себя.

Федосья молчала и только всхлипывала. Она ничего не могла понять, но все это казалось ей бедою, и плакала она от усталости и, возможно, от той же безысходности, от которой вчера плакала Вера.

Ларионов выпил залпом стакан самогона, бросил Федосье, что едет в Сухой овраг, и покинул дом. Зэки в строю проводили взглядом мимо пролетевшего галопом хозяина.

Ларионов доехал до больницы Пруста и решительно прошел в кабинет. Доктор не успел оторвать головы от письма, как Ларионов вдруг упал в хилое кресло у окна, бросил на стол фуражку и закрыл лицо руками.

– Не могу я так больше! – Он невольно хлопнул по столу Пруста так же, как еще недавно в доме. – Сил моих больше нет!

Пруст спокойно смотрел на Ларионова. Марта испуганно заглянула в кабинет, но доктор дал ей понять, что все хорошо. Марта скрылась за дверью, но через минуту тихо внесла наливку и снова исчезла.

Пруст разлил по рюмкам рубиновую жидкость и участливо посмотрел на Ларионова.

– Чем я могу помочь вам, уважаемый Григорий Александрович? – мягко спросил он. – Я не специалист по душам, но, думаю, вам нужна помощь. И я готов стать «лекарем поневоле».

Ларионов поднял на него глаза и вздохнул.

– Как это у вас всегда получается? – вымолвил он устало и отпил наливки. – Вы способны унять меня, ничего не предпринимая.

Доктор Пруст весело покачал головой.

– Рецепт прост. В большинстве случаев люди негодуют на горячую голову и не имея на то веских оснований. Вот вы, например, любезный Григорий Александрович, отчего негодуете? Наверняка дела сердечные одолевают вас…

Ларионов невольно улыбнулся.

– Разумеется, вы правы, – выдохнул Ларионов и растянулся в кресле, не в силах более сдерживать себя. – Вера вчера совершенно неожиданно и категорично объявила, что собирается работать на лесоповале. И отправилась на делянку. Я не знаю, что делать и как быть. И вообще, – Ларионов раздосадованно мотал головой, – я просто не понимаю, что делать с любовью к ней. Точнее, я не понимаю, как нам стать счастливыми в этих нелепых условиях и обстоятельствах. Я вижу, как жизнь снова рушится на глазах, и не соображу, что делать. Я невежественный, бездарный, тупой человек… А она! – взорвался снова Ларионов. – На кой черт ей понадобилась эта проклятая делянка?! Она знает, как там трудно и опасно, и все же ломает все и идет туда. Я знаю ее невозможный нрав. Если прикажу заточить ее в лагере, начнет бунтовать и навредит себе еще больше. А смотреть, как она рискует на лесоповале, я тоже не могу. И что же делать?! Как всю эту кашу теперь расхлебывать?

Доктор Пруст поднялся и медленно прошелся по комнате. А потом вдруг ударил ладонью по столу.

– А вот вы и ответьте на вопрос, на кой черт ей сдалась ваша делянка! Вот ведь вы какой! – возмутился он. – Озабочены своими чувствами. А что ваша Вера? Разве она не любит вас? – Пруст заглянул в лицо Ларионова. – Верите ли вы в свою Веру, милейший? Верите ли вы в ее любовь? Знаете ли вы о ее любви? Что вообще вы о ней знаете, кроме того, что она для вас желанна?! Привыкли на готовеньком на всем! Извольте…

Он плюхнулся в свое кресло и оставил Ларионова в оцепенении.

– Ваша проблема в том, – продолжил доктор уже совершенно спокойно и в обычном своем любезном тоне, – что вы сами не доверяете своей Вере. Ставите под сомнение ее любовь к вам. Но разве вы не знаете ответа? Разве не знаете, что эта женщина любит вас всю жизнь? – закончил он немного досадливо.

Ларионов печально смотрел перед собой. Сердце его колотилось в груди.

– И она, как и вы, не верит в вашу любовь, – улыбнулся Пруст. – Вы идете параллельными путями, которые никак не пересекутся. В этих бесконечных сомнениях, страхах, недоверии, своенравии вы оба ищете путь стать счастливыми. Не выйдет так, – решительно заключил он. – Либо вы обнажаете всю душу и пересекаетесь, либо будете двигаться параллельно. Таков закон.

Ларионов растирал лицо руками, точно стараясь окончательно себя отрезвить.

– Ладно, голубчик. – Пруст похлопал Ларионова по руке. – Я препарировал вас достаточно. Пора сшивать и отправлять в лазарет. Постарайтесь понять, уважаемый мой: все, что сейчас нужно, – это быть собой и позволить ей тоже быть собой. Понаблюдайте за ходом дел. Не порите горячку и не пытайтесь мгновенно изменить что-то. Кто знает, зачем все именно так складывается? Хитроумная рука судьбы порой самыми на первый взгляд неприглядными путями ведет нас к благу. Не мешайте Богу творить его промысел. И вот еще что. – Пруст посмотрел на Ларионова поверх очков, наклонив голову. – Подумайте о том, о чем мы толковали недавно у вас в кабинете. Ведь, по сути, Вера открыла вам путь к решению вашей дилеммы. Не так ли?

Ларионов блуждал взглядом по столу. Было о чем подумать. Как правильно он поступил, заехав в больницу!

Он поспешно собрался, невольно обняв Пруста. Доктор одобрительно кивал и удовлетворенно потирал руки, провожая Ларионова в окне взглядом, когда тот шел через двор к мерину.

Выйдя от Пруста, Ларионов направился к Марфе. Спешился и без стука вошел в избу. Марфушка чаевничала с Сахатычем.

– Ба-а, Григорий Александрович, доброго здравия! – поплыла навстречу Ларионову Марфушка.

За ней поднялся и Сахатыч.

– Хорошо, что вы тут оба, – возбужденно сказал Ларионов. – Вы мне нужны по одному важному делу.

* * *

Неделя тянулась долго. Ларионов, казалось, только и делал, что ждал часа возвращения зэков с делянки. И стал с удивлением для самого себя благодарить в душе Бога за прожитый без плохих новостей день.

Спустя десять дней после последней поездки к Прусту Ларионов отправился по делам в Маслянино. Он возвратился в лагпункт, когда уже стемнело, а темнеть начало раньше: осень вступила в права, мир двигался в объятия зимы. С момента их встречи с Верой пролетел год.

Ларионов полной грудью вдохнул прохладный воздух и вошел в дом. В избе его ждали Федосья, Валька и Кузьмич. Ларионов сбросил фуражку, проходя в кухню, и сухо кивнул.

– Чем обязан этому «совету в Филях»? – спросил он, омывая лицо холодной водой из рукомойника и поглядывая на всех через настенное зеркало.

Люди молчали. Федосья, кряхтя, собирала ужин. Через открытую дверь чулана слышно было громкое шуршание Вальки, которая делала вид, что занята делом.

Кузьмич тяжко вздохнул и начал подготовительно откашливаться. Ларионов резко повернулся.

– Что-то случилось? – тревожно спросил он. – Делянка?!

– На делянке все хорошо! – быстро вмешалась Федосья, опасаясь бури. – Все вернулись живехонькими и здоровехонькими!

Ларионов тут же смягчился.

– Говори, Кузьмич, что опять у нас в «датском королевстве» неладно? – Он бросил полотенце на спинку стула и присел на углу от Кузьмича, который занял место, где обычно любил сидеть сам Ларионов.

Тот было вскочил, но Ларионов махнул рукой.

– Сиди. Докладывай, не тяни. Или ты ждал меня отужинать? А ты что застыла, любезная? – повернулся он к Федосье. – Наливай всем теперь щей и давайте поедим. Устал я от вас, чертей.

– Да негоже нам, холопам, – начал Кузьмич, – с вашим высокоблагородием…

Валька тут же высунулась из подсобки и метнулась наливать супа всем и себе, не дожидаясь, пока Кузьмич закончит, а Ларионов его обругает.

– Вот, – подвинул телеграмму Кузьмич. – Товарищ лейтенант, стало быть, давеча занес.

«Грязлов», – сразу подумалось Ларионову. Обычно он приносил дурные вести.

Он быстро пробежался глазами по тексту, швырнул телеграмму в центр стола и принялся с искренним наслаждением поедать щи.

– Валька варила, – сказал он довольно. – Давай замуж ее отдадим, Федосья? Вот уж кому-то счастья привалит.

Люди робко засмеялись. Они никак не могли понять ни спокойствия, ни благодушия своего начальника. В телеграмме говорилось, что утром прибудет комиссия с проверкой.

Ларионов сразу понял, что снова был донос. И был он давно, иначе как бы так быстро среагировали и снарядили? А может, и Берия решил подстраховаться из-за всей этой истории с его назначением и затем отменой. Один черт – снова проблемы.

Комиссия была не из Новосибирска, а снова из Москвы. На сей раз с Тумановым ехал какой-то инспектор, и Ларионову было понятно, что проверять будут контингент.

– Что будя? – сказал Кузьмич, аккуратно и медленно пробуя суп. – Благодарствуем вам за ужин, – добавил он ласково.

– А сами вы что думаете? – неожиданно спросил Ларионов и окинул взглядом всех троих своих стратегов.

– Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса… В больнице мест нет – туда никого не пристроим, – начал Кузьмич.

Ларионов с особым удовольствием макнул краюху хлеба в бульон.

– Ты прям Суворов, Кузьмич, – улыбнулся он. – Ешь щец, с тобой все ясно. А вы что думаете, бабоньки? Вы всегда что-то да смекнете, что-то да скумекаете.

Валька медленно пережевывала хлеб и переводила взгляд с одного на другого, словно всем видом показывая, что думать – не щи варить. Федосья допила из плошки остатки, утерла пот фартуком и с выдохом откинулась на спинку стула.

– А что тут думать? – запыхтела она. – Всех погнали на общие работы. В лагере только мы, дневальные да немощные. Мы рано утром в Сухой овраг подадимся – пусть лейтенант сам баню топит, князьям да боярам борщи варит. Главное дело – бабы и мужики молодые все на делянке. Ирка как в воду смотрела: потащилась туда с вашего же согласия, между прочим! Фимка – и тот на пасеке, а он отродясь кроме игральных костей в руках ничего не вертел! Тыл прикрыт, и дело в шляпе, – закончила она деловито.

Ларионов смотрел куда-то мимо стола. Лицо его было, вопреки ожиданиям, достаточно расслабленное и даже ласковое. Он знал, что обдумывать слова Пруста надо позже, когда и если все сложится относительно благополучно. Сейчас снова необходимо высушить эмоции и сгруппироваться.

– Тыл, говоришь… – Ларионов раскурил папиросу и на удивление Федосьи и остальных даже не стал пить. – Тыл – это самое главное на войне, – с расстановкой сказал он. – В театре военных действий тыл может быть причиной победы или поражения.

Валька и Федосья переглянулись. Валька с трудом сдерживалась, чтобы не захихикать. А Федосья округлила глаза и пожала плечами в ответ на робкие взгляды Кузьмича.

– Что, бабоньки, притихли? – улыбнулся Ларионов. – Вот, Кузьмич, учись у Федосьи, как надо стратегически мыслить. Это тебе не коза и не кобыла!

Кузьмич хмыкнул.

– Это вы зря, отец честной, – покачал головой он. – Коли тут кто-то стукнул, одной делянкой не прикрыться. Тут куда ни сунься – везде следы расконвоированных: и клуб, и библиотека, и инструменты, и оформление… Ежели сейчас суету наведем, то, глядишь, хуже будя. Глаза и уши, знама, везде! Это вам почище театра военных действий…

Ларионов кинул быстрый взгляд на Кузьмича, словно тот произнес что-то важное.

– Федосья, ну-ка сгоняй за Сердючко и Александровой. Скажи, если спросят, что жалоба была от бригадира звена.

Федосья тут же выскочила из-за стола, и след ее простыл за сенью хаты.

Ларионов немного заволновался, как обычно перед встречей с Верой. Против воли слова Пруста вращались в сознании: «любит вас всю жизнь…» Она сознательно пошла на делянку. Решилась ради него? Просто что-то почувствовала?

Ларионов, вопреки совершенной неопределенности и надвигающемуся новому испытанию, знал, что Вера – «его женщина». Он так видел Веру. Она стала для него всем. Ей он верил больше, чем себе. Ему уже не было странно думать о ней как о своей женщине, невзирая на отсутствие между ними физической близости. Ни одна, с кем эта физическая близость случалась, не была родной женщиной, родным человеком. А Вера стала. Вера была в его сердце.

Через некоторое время Федосья уже ввалилась в комнату, а за ней покорно шли Клавка и Вера.

Вера встретилась взглядом с Ларионовым и сконфузилась: они не говорили с момента ее исхода на лесоповал.

Ларионов сразу же немного обмяк.

– Привела, – выдохнула Федосья и плюхнулась на стул.

– Присядьте, – Ларионов пригласил девушек за стол. – Валя, налей барышням супчику.

Вера и Клавка переглянулись. Вера бросила взгляд на телеграмму и, не разобрав, что там было написано, поняла, что пригласили их по срочному и важному делу. «А не щей хлебать», – с иронией подумалось ей.

– Да, – кивнул Ларионов, заметив, что от глаз Веры не скрылась подлая депеша. – Я позвал вас для совета. И совершенно без лукавства признаюсь, что ваше мнение очень важно для принятия мною решения. Если, конечно, вы не предложите спалить ночью весь лагпункт. Хотя, возможно, это стало бы лучшим решением за всю его историю. К нам едет очередная комиссия, – закончил он.

Глава 5

Словно отражая состояние каждого человека в лагпункте, природа встречала москвичей недружелюбной погодой: еще ночью заметно похолодало, начался порывистый северный ветер, небо затянуло густыми тучами, и беспрерывно лупил мелкий, но холодныи дождь, впиваясь в лицо частой картечью.

Заключенные по нарядам отбыли на делянку. Ларионов ощущал тревогу, потому как знал, что сегодня на делянке будет промозгло: опять вернется много заболевших. Люди, не привыкшие к тяжелым работам, совершенно ослабнут. Но вынужден был довериться жизни. Иного выхода не просматривалось. Эти потери и страдания могли оказаться мизерными по сравнению с тем, что грозило случиться с людьми из-за деяний чрезвычайки.

В начале одиннадцатого Паздеев постучался в кабинет. Ларионов знал: приехали.

Он набросил дождевик и вышел навстречу комиссии. Вскоре присоединились Губина и другие сотрудники администрации.

Группа визитеров создавала удручающее впечатление: Туманов еле слез с телеги, измученный дорогой и дождем. За ним с раздраженным лицом к Ларионову шел в петлицах майора инспектор НКВД – невысокий человек средних лет с пронзительно холодными серыми глазами и мелкими заостренными чертами лица. Позади поспешали два безликих лейтенанта. Все в «кожаных» плащах.

– Инспектор ГУ НКВД старший майор Красин Николай Романович, – сообщил майор с безжизненными глазами.

За ним представились два лейтенанта из Новосибирска.

– Начальник отдельного лагерного пункта «Тайгинского леспромхоза», комиссар НКВД третьего ранга Ларионов Григорий Александрович.

Ларионов пригласил всех пройти в здание администрации, а не в избу, чем удивил Туманова, рассеянно озиравшегося по сторонам. Тот сразу заметил, что не вертелись рядом привычные приветливые и услужливые люди зоны: Федосья с ее «ставлю самовар», Кузьмич с его «баньку к которому часу?». На двери первого барака в глаза всем бросился огромный плакат с оторванным от ветра углом, который трепало из стороны в сторону: «Концерт в честь Великой Октябрьской революции отменен».

Майор Красин на мгновение остановился и внимательно посмотрел на плакат: косой дождь доставал до алой краски, и буквы уже стали оплывать, прокладывая недобрые борозды на бумаге. Грязлов по приказу Ларионова готовился к приезду комиссии, и вечерний и утренний развод на плацу проводил начальник вохры Фролов. Но Грязлову казалось, что плаката вчера еще не было.

Наконец комиссия добралась до администрации лагеря – невысокого, но длинного двухэтажного здания за штрафным изолятором. Внутри было душно, сильно накурено, пахло лежалыми вещами и заношенными носками. Тем не менее наконец представилась возможность отогреться, скинуть мокрую и паркую одежду и куда-то приткнуться.

Все это время Туманов издавал звуки, похожие на те, что производил Фараон, когда не мог ухватиться за кость. Он ужасно себя чувствовал и более всего нуждался в тепле, покое, уюте и благостном приеме Ларионова.

Худо-бедно путники распаковались, и Грязлов провел всех в комнату, где стоял накрытый свежей скатертью стол, а вокруг него – стулья для членов комиссии, Ларионова, Грязлова и Губиной. Вдоль стены выстроились лавки, на которые присели младшие по званию сотрудники зоны.

Ларионов за все это время не проронил ни слова, и только когда все расселись, представил подчиненных. Затем так же сухо обозначились и проверяющие.

Туманов был чернее тучи и все искал, нет ли чего выпить. Но на столе сиротливо стояли графин с водой и несколько граненых стаканов – ровно столько, сколько уместилось стульев вокруг стола. Туманов не сводил глаз с Ларионова, но тот казался спокойным и бесстрастным, не проецируя ни радушия, ни враждебности.

– Товарищи, – начал Ларионов, – добро пожаловать в Тайгинский лесозаготовительный отдельный лагпункт Новосибирского ИТЛ. Заместитель начальника лагерного пункта лейтенант Грязлов и начальник третьего отдела НКВД капитан Губина назначены ответственными с нашей стороны за проведение проверки. Обед в лагере предоставляется в столовой, которую вы сможете осмотреть в соответствии с регламентом. Но коли пожелаете принимать пищу не в столовой, сотрудники общепита смогут организовать питание в этой комнате – она выделена для вас на все время проверки. Если не возражаете, мы предложим немного горячего чая с дороги. Относительно гигиены вас проинформирует и ознакомит с удобствами товарищ Грязлов, а размещение…

Туманов закряхтел и закашлял.

– Григорий Александрович, думаю, мне и майору Красину можно будет разместиться у вас.

Ларионов едва улыбнулся другу глазами.

– Разумеется, товарищ Туманов. Сам хотел предложить. А вам, товарищи, – обратился он к двум лейтенантам, – будут предоставлены койко-места в общежитии для администрации казарменного типа. Оно позади здания, в котором мы находимся.

– А вы не живете в общежитии, товарищ комиссар? – спросил вдруг Красин.

Ларионов переглянулся с Тумановым, Губина потупила взор, а глаза Грязлова блеснули впервые за это утро.

– Николай Романович, – ответил спокойно Ларионов, – я принял лагерь у своего предшественника практически со всеми постройками, что есть на данный момент, включая дом для проживания начлага. На зоне достроены только новые бараки, санчасть и дополнительные хозблоки: склады, помывочные, сортиры, расширен блок питания. Перестроен актовый зал и проведено в него отопление. Впрочем, если руководство примет решение об изменении данного порядка, мы его незамедлительно исполним. Честно говоря, руководителям проверок удобнее останавливаться в доме. Да и важные документы там в большей безопасности.

– А своим администраторам вы не доверяете? – осклабился Красин.

–Конечно, доверяю,– широко улыбнулся Ларионов.– Но, как говорит товарищ Берия, «доверяй, но проверяй»[17].

Люди немного оживились и сдержанно засмеялись.