Сухой овраг. Благовест

Ларионов ворвался в круг и приказал прекратить бардак. Тут же подскочил Грязлов и так огрел Клавку прикладом Касымова по плечу, что та принялась громко кричать от боли и на чем свет стоит костерить самого Грязлова.

– Что происходит?! – рявкнул Ларионов, схватив Веру за локоть. – Твоя подружка сошла с ума? Или как это все понимать?

– Касымов, в ШИЗО эту дуру! – вскричал Грязлов. – Сучка, за руку укусила.

Вера вцепилась Ларионову в рукав, вся содрогаясь от всхлипываний, и вдруг тихо и быстро произнесла:

– Пусть посадят в камеру Анисьи. – И принялась стонать, уткнувшись в плечо Инессы Павловны.

Ларионов помедлил, но потом быстро вышел вслед за Касымовым. Тот волочил Клавку, во всю зону горланившую «На станции одной обыкновенной…»[16]. Какое-то время он шел за ними, а когда поравнялся со своей избой, вдруг бросил Касымову вслед:

– В третью ее.

– Так точно, – ответил Касымов и продолжил тащить Клавку в ШИЗО.

Ларионов вошел в свою комнату и бросил на стол фуражку. Эти женщины опять что-то затеяли.

За ним в дом вбежала, пыхтя, Федосья.

– Александрову ко мне, – сказал он спокойно.

Скоро Вера уже стояла перед Ларионовым в его кабинете, довольная и таинственная. Ларионов смерил ее взглядом, и она сразу почувствовала, как он взбешен. Ей-то казалось, что все прошло как нельзя лучше.

– Что все это значит? – спросил он тихо и грустно.

Вера уставилась в пол, ноздри ее подрагивали. Ларионов, почувствовав в ней искреннюю досаду, мгновенно обмяк. Он подошел к Вере, взял за руку и заглянул в лицо.

– Ты расскажешь мне, зачем вы инсценировали драку? И что Клаве понадобилось в третьей камере? – уже нежно спросил он, не в силах долго сердиться на Веру.

– Для того и затеяли, чтобы Клавку упекли в камеру Анисьи. На что вы спрашиваете, если сами понимаете?! – капризно бросила Вера и отвернулась.

– Почему ты просто не попросила меня открыть камеру Анисьи? – все еще не мог понять Ларионов. – Ты могла бы ее осмотреть и без всего этого безобразия на танцах.

– Вот как?! Сразу видно, что вы – военный, а не конспиратор. Вас в разведку нельзя брать, гражданин комиссар!

Ларионов сел на край стола и, не выдержав, улыбнулся.

– Так… – Он скрестил руки на груди. – Поясни мне ваши маневры, моя драгоценная забияка, мой воинствующий Пинкертон в струящемся платье…

– Да прекратите вы! – обиженно оборвала его Вера и принялась расхаживать перед ним по комнате. На лице ее кое-где была размазана красная помада, волосы растрепаны. – Вы что, сами в толк не возьмете? – Она в сердцах постучала себе по голове кулаком. – Тут за каждым шагом следят. Грязлов… – Она перешла на шепот и выглядела забавно со своим заговорщическим видом. – Грязлов всюду поставил шпионов. Вы сами знаете – только из Москвы приехали. Он сразу бы заметил, если б мы пошли обследовать камеру Анисьи. Понимаете, – Вера приблизилась вплотную к Ларионову и заговорила совсем тихо, – я не верю, что Анисья подожгла зимой барак. И вы, я уверена, в это тоже не верите…

Теперь Ларионов слушал ее внимательно и вдумчиво.

– Когда она лежала у меня на руках, она прошептала: «Из…» Я долго размышляла и пришла к выводу, что речь шла об изоляторе, а не каком-то непонятном «из»! Я думаю, она оставила там знак – доказательство ее невиновности или виновности кого-то еще. В ту ночь они с Грязловым почти одновременно покинули зал. Что-то произошло между ее уходом из зала и возвращением, о чем мы не знаем. Но догадываемся. На стакане в комнате Грязлова был след от красной помады… Я видела Грязлова с Рябовой…

Ларионов неожиданно сжал Вере запястье.

– Вера, послушай меня, – сказал он тоже тихо. – Ты не должна лезть в эти дела.

Она было попыталась возразить, но Ларионов вдруг прижал ее лицо к своей гимнастерке.

– Тихо, девочка. Слушай меня внимательно. Я знаю о делах Грязлова. Я знаю, что он подлец, – спокойно заговорил Ларионов. – Но у меня ничего на него нет. Пойми, – он отпустил Веру, и она теперь его слушала, – никакие свидетельства Анисьи (тем более ее больше нет в живых), свидетельства Клавдии или твои не поспособствуют решению дела. Для любого следственного органа вы – зэки. А ты проходишь по пятьдесят восьмой как враг народа, Вера. – Ларионов произносил последние слова с досадой, но уверенно, не оставляя места для эмоций, а приводя лишь факты. – Я сам решу этот вопрос. По-своему.

– Это как же? – с подозрением спросила Вера.

– А вот так, – улыбнулся наконец Ларионов. – Как мужчина и военный, без привлечения женщин. Прошу тебя держаться подальше от Грязлова и всех этих скользких дел. Иначе лишу вас с Клавдией всех полномочий, – добавил он нарочито сурово, и Вера открыла рот. – И вот еще что. В лагере будут перемены. Мы должны снять практически всех с работ по зоне и поставить на общие – таков приказ из центра. Мне теперь не до Грязлова, – устало закончил он. – Надо думать, как не лишиться лучших людей. Не погубить их. Еще пара месяцев, и – зима…

Вера смотрела на него теперь сочувственно. Значит, их ждут еще более суровые времена. И Ларионову надо придумать десятки ходов, чтобы не вызвать ярости центра и спасти побольше не годных для работ на делянке людей.

Вера вздохнула и плюхнулась на диван.

– Какое, право, было ребячество сегодня с нашей стороны, – вымолвила она, и в глазах ее заблестели слезы. – Простите.

Ларионов опешил. Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся осторожно и нежно целовать кисти ее рук.

– Я так испугался за тебя, – прошептал он. – Каждый раз, когда ты что-то затеваешь, я боюсь, что это тебе навредит. Прояви немного терпения, не вороши осиное гнездо, Верочка. Я смогу сберечь тебя для твоих родных, если ты сама мне в этом поможешь…

Вера замерла. Она смотрела на его склоненную голову, его послушные темные волосы. Теплое дыхание касалось ладоней и, казалось, проникало вглубь ее существа миллионами электрических разрядов. Ей захотелось запустить руку в его волосы, прижать голову к своим коленям и позволить естественному ходу событий распоряжаться их жизнями. Но это было так страшно: просто позволить течению жизни повелевать судьбой.

Она выпростала руки и поспешно поднялась с дивана, качнувшись от волнения. Ларионов поднялся вслед за ней, раздосадованный на свою очередную слабость.

– Ты уходишь?

– Да, – тихо промолвила Вера. – Пойду в барак. А вы все же проверьте, кто такой Грязлов и кто такая Рябова: хотя бы понять, что за фрукт эта тихоня…

– Обещай мне, – тихо проговорил Ларионов. – Обещай более не вмешиваться в лагерные дела. Это все, о чем я прошу. Пока ты под моей защитой и все считают тебя моей женщиной, тебе ничего не грозит, – ласково сказал он, а Вера вспыхнула от его слов. – Но в любой момент все может измениться не в нашу пользу, Верочка. И поэтому я прошу тебя быть благоразумной. Тебя ждут мать и сестра. И скоро ты с ними соединишься…

Вера метнула на него тревожный взгляд и вышла из комнаты. На пороге она столкнулась с Федосьей.

– Ох, дела, дела, – дежурно пропыхтела та. – Вот и танцы! Разобрались-то с хозяином?

Вера кивнула и неожиданно погладила Федосью по плечу.

– Может, тебе в гостевой постелить, дитятко? – спросила Федосья. – Хватит в бараке маяться. Все одно – вся зона про вас почти год как судачит.

Вера нежно и устало улыбнулась:

– Пойду я, теть Федосья. Не место мне тут.

Вера ушла в барак, а Федосья поспешила накрывать к ужину, неодобрительно качая головой. Валька вскоре тоже вернулась в дом, и все, как казалось, снова стало прежним: Ларионов сидел в своем кабинете, Вера в бараке, а женщины – в кухне.

Но по лагерю уже пронесся слух: Ларионова повысили, он может в любой момент покинуть зону, и в центре готовятся неблагоприятные для всех перемены.

– Что опять стряслось? – принялась сплетничать Валька. – Я дюже хорошо наплясалась.

– Не знаю уж что и сказать, – устало выдохнула Федосья. – Чаи давай гонять. Наше дело маленькое: обслужить хозяина да помалкивать. Ирку, видать, заругал он: вышла опять вся в слезах, а он закрылся.

– А Клавка белены объелась, поди, – прыснула Валька. – Девкам так долго немужними быть плохо. Надо такое выдумать! Ирку к Мартынову приревновать. Вот чудно!

– Нечисто тут что-то – правда твоя. – Федосья захлюпала наконец чаем, и на лице ее изобразилось блаженство. – Во всем виновата гордость. Ирка майора – тьфу ты, комиссара! – почитай год как жеребца за повод водит. Я всегда говорила: зажили бы вместе, и кончились бы все эти беды!

Валька ухмылялась и закручивала волосы на макушке.

– Скажете вы тоже иногда. Все в кучу валите вечно. Господь с вами! При чем тут зажили, не зажили?

– А при том! – вымолвила с осведомленностью опыта Федосья. – Брожения все эти – дело вредное. А когда баба при мужике, она им занимается и в голову всякие прочие глупости не берет. А мужик бабой занимается: и пить ни к чему, и дурить ему, потому как вся его сила в бабу уходит.

– Так-то да… – протянула Валька. – Хоть натанцевались вдоволь. Спать хочу дюже. Лясы с вами точить даже нет мочи. – Валька с истомой потянулась.

Вскоре огни по лагпункту погасли. Наступила ночь.

Глава 4

По истечении нескольких дней Клавку выпустили из ШИЗО. Мрачнее тучи она вошла в барак и плюхнулась на свое место. Женщины, вернувшись с нарядов и с делянки, бросились к ней с расспросами. Клавка нарочито отворачивалась с оскорбленным видом и игнорировала Веру.

Вера все же первая прервала молчание.

– Ну уж извини, – промолвила она, пожимая плечами и ловя взгляды подруг. – Всякое бывает. Я вот подумала и решила, что была не права. Если Мартынов тебе так нравится, я буду только рада вашему союзу.

Клавка не отвечала и не смотрела по-прежнему в сторону Веры.

– Клавдия…

– Шла бы ты лесом! – буркнула Клавка. – Подруга еще называется. Слыхали? Знатная птица. Заполучила всех нарядных хахалей и раздавать контрамарки?! Себе оставь этого жердяя.

– Девочки! – вмешалась Инесса Павловна. – Клава! Я прям вас не узнаю. Что же это такое? Цирк с конями, да и только.

– Именно что с конями! – выкрикнула Клавка. – Только кони все под шпорами этой московской шмары. Не маловато ли седалище для двух седел?

Вера отвернулась и ушла на свою вагонку.

– А ты что зенки вылупила?! – гаркнула Клавка теперь на Рябову. – Лесоповал по тебе плачет. Строит вечно из себя святошу. Ух! – Клавка погрозила Рябовой кулаком.

Веру распирал хохот, и она уткнулась лицом в подушку и тряслась от беззвучного смеха. Она знала, что Клавка недолюбливала Рябову.

Инесса Павловна махнула Клавке рукой и стала поглаживать Веру по спине, думая, что та плачет, отчего Вера только сильнее хохотала. Это был беспредельный кураж двух девушек.

– Ну-ка! – не выдержала Балаян-Загурская. – Будет уже! На кой Ирке твой архитектор?! У нее получше мужик есть. Как белены объелась! Ты бы еще из-за начальника с ней подралась. Совсем уже ума лишилась.

Клавка тоже бросилась лицом в подушку, и девушки достаточно долго так еще пролежали, подрагивая. Барачные женщины недоуменно переглядывались.

– Ничего не понимаю, – раздосадованно всплеснула руками Инесса Павловна. – Ребячество какое-то.

А через несколько дней, в течение которых Вера и Клавка нарочито не общались, их поставили в смену в пищеблок. Там и встретились конспираторы. Улучив момент, когда рядом уже никого не было, чистя картофель, девушки решились наконец поговорить о главном деле – о ШИЗО.

– Что-нибудь нашла? – шепотом спросила Вера.

– Не отвлекайся, белоручка! – войдя в роль, прикрикнула Клавка. – Да ничего! – просипела она. – Все просмотрела. И под нарами – везде. Чисто.

– Что, совсем никаких знаков? – настаивала Вера. – Может, рисунки, символы, буквы?

Клавка бросила клубень в кастрюлю с водой.

– Ну нет же! – Она огляделась. – Под нарами на оборотной стороне только одно было.

– Что?!

– Да тихо ты! Чисть проворнее, а то я третью выдаю, а ты все одну мусолишь! – демонстративно выкрикнула Клавка и снова огляделась. – На днище нар написано одно слово. Ну кто его знает – там сотни людей побывали…

– Ну! Не тяни, – рассердилась Вера.

– Конь.

– Конь? – Вера застыла и подняла глаза на Клавку. – Просто слово «конь»?

– Ну да! – недовольно кивнула Клавка и пожала плечами. – Нацарапано: «конь».

– Конь… – Вера задумчиво подхватила новый клубень и повертела его в руках. – Что бы это могло означать?

– Да черт его знает. Может, и не она это вовсе написала…

– А кто?! Кому понадобилось лезть под нары и царапать там слово «конь»? Нет, – Вера озабоченно покачала головой, – это могла быть только Анисья. И что-то это да значит. Просто она не могла как-то иначе навести на след. Боялась, либо времени не было. Да и царапать под нарами не так уж и просто.

Клавка долго смотрела Вере в глаза, а потом принялась чистить картошку. Девушки какое-то время молчали.

– А что, если это не конь?! – прервала молчание Вера.

– А что же? – недоуменно взглянула на нее Клавка. – Мерин сивый, что ли?

Они засмеялись и тут же осмотрелись.

– Ладно, – промолвила Вера. – Дойдем до чего-нибудь. Надо только придумать теперь, как нам помириться. Ну, для общественности, – добавила она с улыбкой.

– Их рассорил и примирил конь, – затряслась от смеха Клавка, и Вера брызнула в нее водой из кастрюли.

В кухне показался Грязлов. Клавка тут же выкрикнула:

– Это что ж такое, гражданин начальник?! Ставите меня в наряд с Александровой. Как нарочно, что ли?!

Грязлов прошел к девушкам своей медленной сутулой походкой, юрко оглядывая кухню.

– Работайте, сучки, – ухмыльнулся он и встал над ними в позе надзирателя. – Или все мужиков поделить не можете? ШИЗО по вам плачет. Спета ваша песенка. Товарища комиссара переведут, и всех выкинут на лесоповал. Зажрались тут, падлы!

Вера молчала, нарочно игнорируя страшные слова о Ларионове. Она рассматривала его пыльные потертые сапоги. «Цирк с конями…» – возник перед Верой сначала образ Инессы Павловны. «Ах вы, кони, мои кони…» – понеслось дальше.

Почему она думала о конях, глядя на Грязлова? Эти сапоги, которые в тишине конюшни так угрожающе хрустели… «Ну конечно! – Вера медленно подняла голову и уставилась в пространство. – Как я сразу не догадалась?!»

Когда они с Клавкой возвращались в барак, Вера приостановилась метрах в двадцати от крыльца.

– А что, если Анисья намекала на конюшню?

Клавка почесала макушку.

– С чего бы?

Вера некоторое время колебалась. Могла ли она настолько открыться Клавке? Но за последние месяцы та доказала свою преданность и смелость, и Вера просто не могла не доверять человеку, который ради дела добровольно пошел в ШИЗО. Да и вообще: как жить на зоне без опоры на товарищей?

– Понимаешь, я однажды видела там Черного с Рябовой…

– Я всегда сомневалась в этой тихушнице! – Клавка неодобрительно мотнула головой в сторону барака. – Ходит вечно как тень. Стукачка хренова!

– Ладно тебе! – остановила ее Вера. – Не о том толкую. Это место, судя по всему, для него что-то значит. Если, конечно, это не только конспиративная точка.

– Может, ему просто негде больше плести свои интриги? Все-таки в конюшне никого обычно не бывает. Да и далеко она от глаз и ушей.

– В том и дело! – Вера оживилась. – Ведь он не знал, что я их там засекла. Стало быть, место их встреч не рассекречено. Да и слово «конь» мало еще на что наводит. Ну что это может быть? Лагерные лошади? Бред. Конь Ларионова? Тоже не вяжется. Конь – просто конь. Возможно, она нацарапала «коню», а ты прочла как «конь»…

Клавка схватила Веру за руку.

– А ведь точно! В темноте трудно было разобрать последнюю букву. Я ее скорее додумала.

– Ну вот! – Вера воодушевилась. – В противном случае мы имеем дело с несвязным бредом. Но Анисья знала, что писала. Она потратила на это последние силы и рисковала. И про ШИЗО на последнем дыхании мне сказала. Даже умирая, она боялась, что ее услышит Грязлов. Анисья что-то знала. Но что? Видимо, ответ и кроется в конюшне. И ведь он не на шутку взбесился, когда меня там спалил.

– Как бы нам ее прочесать?

Вера сглотнула ком в горле. Девушки двинулись к бараку.

– Подумаем. Мы всегда что-нибудь придумывали, – улыбнулась через силу она.

– Эх, как хочется прижать эту сволочь, – с искренней надеждой сказала Клавка, и они вошли в барак.

* * *

Ларионов никак не мог решиться на радикальные меры и словно просто плыл по течению. Они с Верой выезжали за пределы лагеря, и он продолжал учить ее стрельбе.

Вера оказалась довольно неплохим «курсантом». С лета она относилась к затее Ларионова иронично, полагая, что он выдумал эти занятия для того, чтобы уединяться. Но он был настроен серьезно и обучал ее со всей строгостью наставника. После возвращения Ларионова из Москвы сама Вера стала относиться к занятиям серьезно. Теперь возникла уверенность, что такой навык может пригодиться.

При встречах последнее время они обсуждали стратегии спасения людей от общих работ. Вариантов было мало. Это сильно удручало Ларионова. Он, уже не стесняясь в выражениях, клял на чем свет стоит своих московских начальников. Ларионов совершенно доверял Вере, и это было ей очень дорого в их связи.

Она же все не решалась поведать ему о своих конспиративных планах и попроситься в конюшню, чтобы на сей раз покопаться там санкционированно. Вера была уверена, что Ларионов отнесется к их расследованию прохладно, и точно знала, что не одобрит вмешательства в дела администрации лагпункта. Он боялся ее соприкосновения с Грязловым. Но это лишь усиливало ее решимость довести расследование до конца.

На одном из занятий она осмелилась-таки добиться своего окольными путями. Резонных аргументов не было, а рассказать о подозрениях Вера больше не отваживалась: ее огорчало недоверие «гению шпионажа», и она опасалась, что Ларионов такого не стерпит. И либо вызовет Грязлова и сорвет дело лобовыми действиями, либо прижмет их с Клавкой, руководствуясь опекой. Но она чувствовала, что Грязлову было что скрывать. Чувство обострилось после стычки с ним у конюшни и обнаружения надписи под нарами в ШИЗО. И Вера подумала, что ради благой цели можно пустить в ход «женские рычаги».

– У тебя большие успехи в нашем маленьком деле, – улыбнулся Ларионов после одного из занятий.

Вера вернула Ларионову оружие и села на траву.

– Вы – отличный наставник, – пустилась она в лесть.

Некоторое время она смотрела вдаль, не понимая, как подойти к разговору о конюшне.

– Вы любите лошадей? – начала Вера.

Ларионов присел рядом и внимательно ее осматривал.

– Разумеется. – Он щурился от сигаретного дыма. – Я ведь в прошлом кавалерист.

– Я тоже их обожаю! – Вера заломила руки. – Так и хочется поухаживать за лошадками, научиться их чистить и кормить. Я бы пошла в ветеринары, если бы не стала учителем.

Ларионов с любопытством слушал.

– Жаль, что меня постоянно отправляют в наряды по хозяйству, Григорий Александрович, – молвила она с напускной грустью. – Почему мне достается такая скучная работа?

Ларионов снял травинку с ее волос.

– Значит, тебе скучно в моем доме, и ты мечтаешь поскорее куда-то улизнуть? – улыбнулся он.

– Ну почему вы вечно все принимаете на свой счет?! Просто хочется новых ощущений. Ведь подумайте, как уныло каждый день торчать в кухне и улыбаться своему отражению в кастрюле с картошкой!

Ларионов засмеялся и ласково посмотрел на нее. Ему было хорошо, и он готов был на любые ее прихоти, чтобы наслаждаться этими моментами близости.

– Постановка пьесы больше не составляет для тебя новых ощущений? – продолжал он шутливо пытать Веру. – Мне казалось, ты очень увлечена этим делом и даже подружилась с Губиной по этому поводу.

Вера махнула рукой ему в тон.

– Ну, с ней мы подружились раньше и совсем по другому поводу. Когда вы собирали лимоны в Москве в то время, как мы не знали, что думать в нашей глуши.

Ларионов пристроился на боку и смотрел на Веру сзади. Он всегда безошибочно чувствовал ее мотивы и ждал, когда она приступит к основному. Вера тоже чувствовала его, как свою плоть, и ее раздражало то, что Ларионов видел ее насквозь и все же молчал, выслушивая прелюдии.

– Я хочу поработать в конюшне! – достаточно прямо и резко выпалила она, не в силах продолжать кривляния. За спиной она слышала, как Ларионов тихо посмеивается. – Ну и что?! – посетовала она. – Да, я хотела! Вы ограничили меня во всем! «Это опасно, то нельзя, сюда не суйся, это не твоя забота»…

– Будет тебе, душенька, – с нескрываемым удовольствием забавлялся Ларионов. – Ты разъезжаешь по горам и долам, ставишь спектакли, флиртуешь со всеми напропалую, снимаешь с работ людей, обучаешь народ в классе и называешь это ограничениями?

Вера искренне насупилась и, как это обыкновенно с ней происходило, скоро перестала играть и расстроилась по правде.

– Вы что, упрекаете меня в излишней свободе? – тихо спросила она, поворачиваясь к Ларионову.

– Ну что ты, душа моя, – ласково произнес он, заподозрив, что теперь надвигается настоящая гроза. – Как бы я мог упрекать тебя за что-либо?

– Я вот что думаю, гражданин комиссар, – вдруг мягко, но холодно произнесла она, поднимаясь с земли. – Я больше не желаю прогулок и всего такого. Нет нужды искать оправдание, чтобы вернуть меня на общие работы, – закончила она.

Ларионов тоже поднялся и взял ее за руки:

– Ну что ты в самом деле, Верочка! Что же ты такая горячая?

– Никакой горячности, – произнесла Вера спокойно, но руки вырвала. – Я приняла решение. Или принудительно вмените послабления?

– Вера, – огорченно произнес Ларионов, вовсе не ожидавший подобной ссоры. – Ради бога, ну что ты? Я на все готов ради твоих радостей! Хоть всю конницу Буденного привести.

– Смешно, – сухо заметила Вера. – Прошу вернуться в лагпункт. И если вы не переведете меня с завтрашнего дня на общие работы, я сама попрошусь у… у Грязлова, – закончила она спокойно, но сурово.

На Ларионове не было лица. Он ничего не понимал. Эта внезапная перемена в Вере и ее словно безумная настойчивость повергли его во фрустрацию. Он побледнел, безмолвно помог Вере оседлать лошадь, и они в молчании двинулись в лагпункт.

Ларионов лихорадочно восстанавливал в памяти разговор, пытаясь понять, что вызвало такую решимость идти на общие работы. Это было непостижимо его уму, и он сильно сник, не зная, что теперь со всем этим делать.

Но и сама Вера не понимала, как такое могло случиться. Сердце от отчаяния колотилось в груди, она готова была заплакать, обернуться к Ларионову и попросить его забыть нелепый разговор. Казалось, что какая-то неведомая сила, чья-то воля подчинила ее, и она невольно заварила эту ужасную кашу. А теперь не понимала, как выкрутиться.

Они доехали до лагеря в безмолвии. Когда спешились у ворот, Ларионов решился взять Веру за руку.

– Вера, прошу, давай поговорим в доме. Я ровным счетом ничего не понимаю. Прости меня, если сказал глупость.

Вера бросила на него суровый взгляд.

– Мне необходимо все обдумать в покое, – твердо сказала она. – Я готова говорить, но не сию минуту.

Ларионов кивнул, и они разошлись: Вера пошла в барак, а Ларионов – в избу.

Ни разу с момента их встречи в лагпункте после первого его возвращения из Москвы Ларионов не ощущал столь явного отчаяния. Обычно он понимал (либо ему казалось, что он понимал) ситуацию и причины тех или иных неурядиц. Но в этот раз утонул в пустоте и отсутствии предположений. И самым странным было внезапное и уверенное решение Веры немедленно идти на общие работы.

Вера попросилась у Губиной в дополнительный наряд ночью. Та неохотно согласилась, пожав плечами. Женщины тоже не понимали, что происходит. Но Вера не хотела ни с кем говорить. Она была словно околдована какими-то мистическими силами – как сомнамбула пошла в кухню, не проронив ни слова.

На самом деле внутри она страшно тряслась. Ее лихорадило и подташнивало. Не могла понять, что с ней.

В кухне было холодно и сыро.

Вера взяла щетку, таз и села на пол скрести плитку. Мысли мчались сначала беспорядочно. Она вспоминала день, решимость расследовать дело с конюшней, их теплый разговор на пути к мнимому стрельбищу. А потом… Что случилось потом? Потом она решила все сломать! Но почему? Вера тихо затряслась от рыданий, оперевшись о пол руками. Что за безумие? Было ли это безумием?

Но нет! Ведь была же причина. Ее не могло не быть.

Вера прокручивала бесконечные сцены жизни в лагере: вот они прибыли, и она узнала Ларионова на плацу, а он ее – нет; вот он ударил ее по лицу в бане и тут же освободил из ШИЗО; вот началось создание Комитета; вот расстреляли народ на плацу; вот погибла Анисья; вот погибла Лариса и родился Гришенька; вот измученный Ларионов вернулся комиссаром; вот его хотят перевести в Москву; вот, вот, вот…