Дикое Сердце Леса. История Нижнего Новгорода

Ярость, пришедшая вместе с обретённым именем, была подобна лесному пожару. Она сожгла страх, смыла усталость, оставив после себя лишь раскалённую добела решимость. Александр, едва переведя дух после убийства двоих врагов, развернулся к последнему.

Этот кочевник был другим. Он не застыл в ужасе, как его товарищи. В его узких, чёрных глазах не было паники. Только животная ненависть и отчаяние загнанного в угол волка. Он видел, как его соплеменников вырезали одного за другим, и понимал, что проиграл. Но он не собирался умирать легко.

С пронзительным, гортанным воплем, который был одновременно и боевым кличем, и предсмертным хрипом, он бросился на Александра. В его руке была не сабля. Был короткий, изогнутый кинжал, который он, очевидно, выхватил, пока Александр расправлялся с другими.

Александр встретил его атаку. Он ожидал удара в корпус или в горло, но кочевник оказался хитрее. Он метил ниже, целясь в незащищённые ноги. Александру пришлось отпрыгнуть назад, и в этот момент противник сократил дистанцию.

Они сцепились вплотную. Это была уже не битва на расстоянии, а грязная, близкая борьба на выживание. Левая рука Александра мёртвой хваткой сжала запястье врага с кинжалом, останавливая смертоносное лезвие в сантиметрах от своего живота. Мышцы на их руках вздулись от чудовищного напряжения. Они стояли, рыча друг на друга, как два диких зверя, пытающихся повалить соперника.

Кочевник был ниже, но шире в плечах и удивительно силён. Он ударил Александра головой в лицо. В глазах потемнело, из носа хлынула кровь. Хватка на мгновение ослабла. Враг воспользовался этим. Он рванул руку с кинжалом, и хотя Александр успел среагировать и отвести удар от жизненно важных органов, лезвие всё равно чиркнуло по его боку, оставив длинный, горячий порез.

Боль была острой, как укус огня. Она отрезвила его, погасив остатки слепой ярости и вернув холодный расчёт. Он понял, что проигрывает.

Тогда он сделал то, чего враг не ожидал. Он перестал сопротивляться давлению и, наоборот, сам шагнул вперёд, вжимаясь в кочевника. Его левая рука, отпустив запястье врага, обхватила его за шею, а правая, с ножом из медвежьего клыка, нашла свою цель.

Он не стал бить в грудь или горло, защищённые руками и плечами противника. Он вонзил клык глубоко в мягкую плоть бедра кочевника. Снова и снова. Каждый удар был коротким, яростным и эффективным.

Кочевник взвыл от боли, его ноги подкосились. Он потерял опору. Александр, используя свой вес, повалил его на спину. Он не дал ему ни единого шанса. Прижав врага коленом к земле, он перехватил его руку с кинжалом и с хрустом вывернул её в противоестественную сторону.

Кинжал выпал из ослабевших пальцев.

Кочевник посмотрел на него снизу вверх. В его глазах больше не было ненависти, только боль и угасающая жизнь. Он что-то прохрипел на своём языке – проклятие или мольбу. Александру было всё равно.

Он приставил острие своего клыка к глазу врага.

«Моё имя – Александр,» – тихо, почти шёпотом, сказал он. Не для врага. Для себя.

И надавил.

Он встал, шатаясь от потери крови и адреналинового истощения. Вокруг него в первых лучах кровавого рассвета лежали пять мёртвых тел. Он стоял посреди бойни, тяжело дыша. Боль в боку была острой, но он почти не замечал её.

Он чувствовал другое. Как пустота в его голове наполняется. Не воспоминаниями, нет. Новой, твёрдой, выкованной в этой резне личностью. Он обрёл имя, и это имя обретало плоть. Оно было пропитано кровью, рождено в насилии, но оно было его.

Он был Александр. И он только что заплатил за это имя кровью – чужой и своей.

Глава 20: Кузница в Голове

Тишина, наступившая после короткой и жестокой бойни, была оглушительной. Её нарушали лишь его собственное тяжёлое дыхание да тихие, испуганные всхлипы, доносившиеся от тёмной кучи тел – рабов, сбившихся вместе от ужаса. Они всё видели. Видели, как один человек, будто лесной демон, вырезал их мучителей.

Александр, перевязав рану на боку полосой ткани, оторванной от рубахи убитого, медленно пошёл к ним. Они отшатнулись, когда он приблизился. В их глазах он был не освободителем, а новой, ещё более страшной угрозой.

Он не обратил на это внимания. Молча, одного за другим, он начал разрезать верёвки, сковывавшие их. Его нож из клыка легко перерезал грубые путы. Люди, не веря своему освобождению, тёрли затёкшие руки и ноги, боясь поднять на него глаза.

Разрезав путы на последнем человеке, мужчине с седой бородой и глазами воина, Александр выпрямился. Его взгляд упал на брошенное оружие кочевников. Кривые сабли из хорошей, тёмной стали, несколько луков и колчаны со стрелами. Он подобрал одну из сабель. Проверил её вес, баланс. Сталь была добротной, не чета его самоделкам. Но форма была чужой, неудобной для пешего боя в лесу.

Он провёл пальцем по холодному, гладкому лезвию кривой сабли. Сталь была качественной, упругой, без единой зазубрины. В ней чувствовалась чужая, враждебная сила. Но когда его подушечки пальцев ощутили тонкую грань заточки, его снова накрыло.

Вспышка была не такой яростной и ослепительной, как на тренировочном плацу. Она не ворвалась в сознание, а скорее мягко окутала его. Вместо палящего солнца и пыли его обволокло густым, плотным теплом и полумраком.

…Душное, тесное помещение, похожее на брюхо земляного дракона. Стены из грубого камня и земли были покрыты слоем чёрной копоти. Воздух был тяжёлым, его можно было почти жевать. Он был пропитан густым, всепроникающим запахом каменного угля, горелой окалины и ни с чем не сравнимым, острым и чистым запахом раскалённого добела металла.

Жар, идущий от огромного, ревущего в углу горна, был почти невыносим. Он волнами расходился по кузнице, заставляя воздух дрожать и плавиться. Пот катился градом по его лицу, спине, груди, но тут же испарялся, не успев долететь до пола.

В центре этого маленького ада стояла массивная наковальня, вросшая в огромный дубовый пень. Её поверхность была отполирована до зеркального блеска тысячами ударов.

А рядом с ней возвышалась фигура. Огромный, бородатый кузнец, чья рыжая борода была подпалена, а кожаная безрукавка на голое тело почернела от копоти. Его руки, покрытые шрамами и ожогами, были толще его, мальчишеских, ног. Мускулы на его плечах и спине перекатывались под кожей, как камни.

С низким рычанием кузнец сунул в самое сердце горна длинные щипцы. Алые, жёлтые, белые языки пламени жадно облизали металл. Он выхватил из огня ослепительно-белый, почти нереальный кусок железа, который, казалось, вобрал в себя свет самого солнца. На мгновение в кузне стало светло, как днём.

КЛАНК!

Раскалённый брусок лёг на наковальню.

«МОЛОТ!» – проревел кузнец, и его голос был подобен рёву его же горна, почти утонув в монотонном, глубоком вздохе мехов, которые кто-то качал за стеной.

И он, мальчишка – худой, жилистый, лет пятнадцати, – стоявший в стороне, сделал шаг вперёд. Это был он, Александр, но моложе. Он не был воином. Он был рабом этого жара и этого металла. Он подхватил с пола тяжёлый молот-кувалду. Оружие кузнеца, не воина. Рукоять была гладкой, отполированной его же потом.

Он вскинул молот. На мгновение замер, прицеливаясь. В этом не было места ошибке. Удар должен был прийтись точно туда, куда нужно было Мастеру.

БУУУУМ!

Он со всего маху обрушил его на ослепительно-белый металл. Удар! Звон, от которого, казалось, затрещали кости в ушах. Сноп ярких, оранжевых искр, похожих на разъярённых пчёл, брызнул во все стороны, обжигая кожу. Железо поддалось, сплющилось.

«ЕЩЁ!» – проревел Мастер, указывая щипцами.

БУУУУМ!

Ещё один удар. Руки гудели от отдачи, мышцы горели. Это была не битва. Это был ритм. Музыка. Он – молотобоец. Подмастерье. Тот, чья грубая сила превращает бесформенный кусок руды в клинок, топор или лемех. Тот, кто делает самую грязную, самую тяжёлую, но самую важную работу…

Видение растаяло так же мягко, как и появилось, оставив после себя лишь тихий гул в уяшах, фантомный запах горячего железа и покалывание от призрачных искр на коже.

Александр моргнул, возвращаясь в холодный рассвет степи. Он снова посмотрел на саблю в своей руке. И теперь он видел её насквозь. Он видел её структуру, её напряжение. Он знал её слабости и её силу.

И он знал, что сможет заставить эту сталь петь другую песню. Свою.

Он знал – не помнил, а именно знал нутром, на уровне инстинкта, – что с этим можно сделать. Он знал, что такое горн и как его сложить из камня и глины. Он знал, что такое закалка и отпуск металла. Он знал, как превратить эту кривую степную сталь в прямой, надёжный меч, в остриё топора или наконечник для копья.

Это знание было настоящим сокровищем, куда более ценным, чем само оружие. Оно давало ему власть над материей.

Он, Александр, был не только воином. Он был ещё и ремесленником. Возможно, простым подмастерьем, но этого было достаточно. Он сможет вооружить себя. И, возможно, не только себя.

Он обвёл взглядом два десятка освобождённых, но испуганных и беззащитных людей. Два крепких мужчины, несколько женщин, дети…

Новая, тяжёлая мысль легла ему на плечи. Теперь у него было не только имя. У него были люди. И он должен был решить, что с ними делать.

Глава 21: Двадцать Освобожденных

Рассвет полностью вступил в свои права, заливая степь холодным, безразличным светом. Он безжалостно освещал сцену бойни: пять растерзанных тел кочевников, брошенное оружие, тёмные пятна крови на примятой траве. И посреди всего этого стояли они – двадцать освобождённых душ, моргая на свету, словно новорождённые котята.

Александр стоял перед ними. Он только что дал им свободу, но эта свобода была страшнее рабства. Они были посреди бескрайней, чужой степи, без еды, без оружия, без дома. Их деревни, как они рассказали ему позже, были сожжены дотла. Им некуда было идти.

Они смотрели на него. И в их взглядах смешалось всё: остаточный ужас перед ним, убийцей; благоговение перед силой, что сокрушила их мучителей; и отчаянная, почти детская надежда. Они ждали, что он скажет им, что делать дальше. Они ждали приказа.

Среди них выделялись двое мужчин.

Один был высокий и угрюмый, с жёсткой щетиной на лице и глубоко посаженными глазами, в которых горел неугасимый огонь. Его тело, хоть и истощённое, хранило следы воинской выправки. Звали его Влас. Он смотрел на Александра с настороженным уважением, как воин на воина.

Второй, постарше, был коренастым и бородатым, с широкими, сильными плечами крестьянина. Звали его Радим. В его взгляде было меньше восхищения и больше беспокойства. Он крепко держал за руку маленькую девочку, свою дочь, и его взгляд был взглядом отца, который оценивает, можно ли доверять этому дикому лесному человеку жизнь своего ребёнка.

Они смотрели на него. И это были не просто взгляды. Это были нити судьбы, которые в этот миг сплетались вокруг него, привязывая к этому месту, к этим людям.

Женщины.

Их было около дюжины. Некоторые молодые, почти девочки, как спасённая им Зоряна. Она стояла чуть в стороне, её лицо, хоть и грязное, уже не было искажено животным ужасом. Теперь в нём читались страх, замешательство и что-то ещё – крупица восхищения, которую она сама ещё не осознавала. Рядом с ней стояла другая девушка, черноволосая, с резкими, хищными чертами лица. Её звали Лада. В отличие от Зоряны, она не плакала. Она смотрела на Александра с вызовом, оценивающе, будто взвешивая его силу, и её взгляд говорил, что она скорее умрёт, чем снова покорится.

Были женщины постарше. Вдовы. Их мужей и сыновей вырезали на их глазах. Их глаза были пусты, выжжены горем. Они машинально качали на руках младенцев или прижимали к себе детей постарше, но их взгляды были устремлены в никуда, в прошлое, которое уже не вернуть. Но даже в этой пустоте, когда они смотрели на Александра, что-то менялось. Появлялась тень. Тень вопроса. Тень возможности. Возможно, ещё не всё кончено.

Все они были измучены. Их одежда была разорвана, тела покрыты синяками и грязью, волосы спутаны. Они были свидетелями унижений, которых не должен видеть ни один человек. Вчера они были лишь живым товаром, безмолвной собственностью. Но сейчас, в холодном свете рассвета, глядя на своего молчаливого, покрытого кровью спасителя, они вспоминали, что они женщины. И в их глазах загорались робкие, едва заметные искорки жизни. Искры надежды. Или, может быть, искры страха перед новой, неведомой зависимостью.

И были дети.

Их было немного, может, пятеро или шестеро. Слишком маленькие, чтобы понимать, что произошло, но достаточно большие, чтобы чувствовать ужас. Маленький мальчик лет пяти, с белёсыми, как лён, волосами, прятался за спиной своей матери, выглядывая одним глазом и тут же прячась обратно. Две девочки-близняшки, держась за руки, стояли как вкопанные, их личики были серьёзными и недетскими. Они не плакали. Они просто смотрели. Они видели резню. Этот образ, выжженный в их памяти, останется с ними навсегда.

Самым страшным был взгляд маленькой девочки, которую крепко держал за руку Радим. Она не плакала, не пряталась. Она смотрела прямо на Александра. В её детских, ясных глазах не было ни страха, ни надежды. Там была лишь тихая, холодная констатация факта. Она видела, как умирают люди. Она видела, как убивает этот человек. И она принимала это как часть нового мира, в котором ей теперь предстояло жить.

Все они, от седобородого Власа до самого маленького ребёнка, цепляющегося за подол матери, были теперь его народом. Его бременем. Его ответственностью. Двадцать жизней, вырванных из пасти смерти, теперь висели на нём. Двадцать пар глаз ждали от него слова, которое определит их судьбу.

Все они ждали.

Александр почувствовал на своих плечах тяжесть их взглядов. Это было тяжелее, чем усталость после боя, тяжелее, чем боль от раны в боку. Это было бремя ответственности. Он не просил об этом. Он просто хотел выжить. Но, убив их хозяев, он, по неписаному закону этого жестокого мира, сам стал их хозяином. Или вождём. Или кем-то ещё, для кого у него не было названия.

Он мог бы просто уйти. Взять себе оружие, коня и сгинуть в своём лесу, оставив их здесь, на волю судьбы. Голос инстинкта, голос одиночки всё ещё шептал ему, что так будет проще. Безопаснее.

Но, глядя на эти двадцать пар глаз, устремлённых на него, он понял, что не сможет. Не потому, что был добр. А потому что обретённое им имя – Александр – требовало от него чего-то большего, чем просто спасения собственной шкуры. Он вспомнил ярость, которую испытал в бою. Ярость на тех, кто отнимает у людей дом и свободу. Бросить этих людей сейчас – значило предать эту ярость, предать своё новое имя.

Он шагнул вперёд. Люди невольно отшатнулись.

«Их лошади, их оружие – теперь наши,» – сказал он, его голос был твёрд и спокоен. – «Еды у них мало. Нужно уходить, пока другие не пришли по их следу».

«Куда мы пойдём?» – тихо спросил Радим, прижимая к себе дочь. – «Наши дома сожжены. Родных убили. Нам некуда возвращаться».

Александр посмотрел в сторону своего леса. Туда, где у него был дом. Тёплый, безопасный. Его одинокое убежище. Он сглотнул. Решение пришло само собой. Тяжёлое и необратимое.

«Вы пойдёте со мной,» – сказал он, сам удивляясь своей решимости. – «Там, в лесу, есть укрытие. Есть еда и вода. Там безопасно. Пока».

На его плечи легла ответственность за двадцать человеческих жизней. Его одиночество кончилось. И он ещё не знал, проклятие это или благословение

Глава 22: Заметая Следы

Свобода пахла кровью.

Когда первый шок и эйфория от освобождения прошли, на лагерь опустилась тяжёлая, гнетущая реальность. Пять трупов кочевников, лежащих в застывающих лужах собственной крови, были молчаливым напоминанием об угрозе. Это были не просто мертвецы. Это были улики. Улики, которые могли привести сюда их соплеменников.

Александр знал, что медлить нельзя.

«Влас, Радим,» – позвал он, и его голос прозвучал в утренней тишине неожиданно громко.

Двое мужчин вздрогнули и подошли. Влас, угрюмый воин, скрестил руки на груди, его взгляд был прямым и оценивающим. Радим, крестьянин, с тревогой оглядывался на свою дочь, оставшуюся с женщинами.

«Это нужно убрать,» – Александр кивнул на тела. – «Всё. Чтобы не осталось и следа. Будто их здесь никогда не было».

Мужчины переглянулись. Это была работа, от которой стыла кровь в жилах. Грязная, кощунственная. Но они понимали её необходимость. В глазах Власа блеснуло мрачное понимание – он знал законы войны. Радим тяжело вздохнул, но кивнул. Он знал законы выживания.

Началась тяжёлая, мрачная работа.

Они оттащили тела подальше от лагеря, в низину, где земля была мягче. Таскать мёртвые, обмякшие тела было тяжело и физически, и морально. Александр видел, как Радим морщится от отвращения, стараясь не касаться кожи мертвецов. Влас же, наоборот, делал это с какой-то затаённой, холодной яростью, будто мстил им даже после смерти.

Пока женщины, повинуясь жесту Александра, собирали разбросанные вещи и оружие, мужчины копали. У них не было лопат. Они использовали сабли кочевников, свои руки, плоские камни. Они рыли общую могилу, молча, изредка обмениваясь короткими, хриплыми фразами.

«Этот, старший… Я видел, как он ударил мальчишку,» – прохрипел Влас, с силой вонзая саблю в землю.

«А этот…» – тихо добавил Радим, – «…забрал последний кусок хлеба у моей дочери».

Это не были оправдания. Это было что-то другое. Они не просто закапывали врагов. Они хоронили свои унижения, свою боль, свой страх. Каждый ком земли, брошенный в яму, был прощанием с их рабством.

Когда яма была достаточно глубокой, они свалили в неё тела. Без почестей, без молитв. Просто как мусор. Сверху забросали их оружие, которое не представляло ценности, обрывки одежды, сёдла. Всё, что могло указать на то, что здесь был лагерь кочевников.

Пока они закапывали могилу, тщательно утрамбовывая землю, Александр занимался другим. Он разогрёб костёр, разбросал угли, стараясь сделать так, будто здесь его никогда и не было. Затем он прошёлся по всему лагерю, приминая траву, стирая следы, пытаясь вернуть этому месту его первозданный вид.

К полудню всё было кончено. На месте лагеря снова была просто степь. Лишь слегка взрыхлённая земля в низине выдавала место их жуткой работы. Но со временем ветер и дожди скроют и это.

Трое мужчин стояли, покрытые потом и грязью, тяжело дыша. Они молчали. Но это молчание было иным, чем прежде. Они вместе пролили кровь, хоть и чужую. Они вместе совершили тяжёлый, грязный, но необходимый труд. Они вместе похоронили своё прошлое.

Это первое общее дело сблизило их больше, чем любые слова. Они посмотрели друг на друга новыми глазами. Александр перестал быть для них лишь диким лесовиком. Влас и Радим – просто рабами. Они стали мужчинами одного племени. Маленького, новорожденного племени, скреплённого кровью и общей тайной.

«Пора,» – сказал Александр, глядя в сторону своего леса.

И они пошли за ним.

Глава 23: Дорога в Сердце Леса

Они покинули степь. Последний шаг с выжженной солнцем травы на мягкий, влажный мох под сенью деревьев был для двадцати освобождённых шагом в другой мир. Мир, который пугал их не меньше, чем бескрайние просторы, где их гнали, как скот.

Люди полей и деревень, они привыкли к открытому небу над головой, к знакомым очертаниям холмов и далёкому горизонту. Лес же был для них чужим, враждебным пространством. Он был домом для волков, медведей и, как говорили старики, для леших, кикимор и прочей нечисти, что не любит людей.

Они вошли в лес гуськом, сбившись в тесную, напуганную группу. Дети плакали, цепляясь за матерей. Женщины испуганно озирались, вздрагивая от каждого треска ветки, от каждого крика птицы. Даже Влас и Радим, воины, шли напряжённо, их руки не отпускали рукоятей отнятых у врагов сабель. Деревья-исполины, смыкая свои кроны над их головами, давили, создавая ощущение, что они вошли в брюхо гигантского зверя. Полумрак, тишина, густой запах прелой листвы и хвои – всё это было для них чужим и пугающим.

Но для Александра это был путь домой.

Он шёл впереди, и в его походке не было ни страха, ни напряжения. Он не просто шёл по лесу – он был его частью. Его ноги сами находили невидимые тропы, его глаза видели то, что было скрыто от других: примятую траву, где прошёл олень, следы когтей на коре, помет лесной куницы. Он вдыхал знакомый запах сырой земли, и это был запах дома. Он чувствовал, как лес наблюдает за ним, но теперь это был не оценивающий взгляд, а скорее молчаливое приветствие.

На полпути к своему убежищу он резко остановился. Люди, следовавшие за ним, сбились в кучу, испуганно озираясь. Александр поднял руку, призывая к тишине. Он услышал то, чего здесь быть не должно – тихий, но отчётливый плач.

Оставив Власа и Радима с остальными, он бесшумно скользнул вперёд, к источнику звука. За густым кустом орешника, на поваленном дереве, сидела девушка и плакала, обхватив руками колени.

Зоряна.

Он оставил её несколько часов назад у опушки, приказав спрятаться и ждать, пока он не вернётся. Она, очевидно, не выдержала одиночества и страха и пошла по его следам, но быстро заблудилась.

Увидев его, она вскрикнула от неожиданности, а затем её лицо озарила неподдельная радость. Она бросилась к нему, спотыкаясь о корни.

«Я уж думала, вы не вернётесь! Думала, они вас…» – она осеклась, увидев кровь на его одежде и свежую рану на боку. Её радость сменилась ужасом. – «Вы ранены! А где…»

В этот момент из-за деревьев показалась остальная группа.

Увидев измученных, но живых людей, Зоряна замерла. Она узнала их. Это были те, кого она оставила в лагере, те, кого считала обречёнными. Женщины, дети, Влас, Радим… Радость узнавания смешалась с потрясением.

«Вы… вы живы!» – прошептала она.

Женщины бросились к ней, обнимая её, плача и смеясь одновременно. В этот момент гнетущая атмосфера страха на мгновение рассеялась. Они нашли ещё одну свою.

Вечером, когда они остановились на привал у ручья, начались рассказы.

Зоряна, запинаясь от волнения, рассказывала, как этот дикий лесной человек появился из ниоткуда и убил двух её мучителей, как тень, сорвавшаяся с ветвей. Она описывала его силу и безжалостность, и в её голосе страх смешивался с невольным восхищением.

Затем слово взял Влас. Он, не упуская мрачных деталей, поведал, как Александр в одиночку ворвался в спящий лагерь и вырезал остальных. Как он дрался с последним из них и, даже будучи раненым, сломал его. В его рассказе не было страха. Было суровое уважение воина к воину, который совершил невозможное.

Люди слушали, и их взгляды, обращённые на Александра, менялись. Он сидел чуть поодаль, молча потроша захваченного в силки зайца. В их глазах он переставал быть просто страшным дикарём. Он становился их защитником. Их героем. Фигурой почти мифической, рождённой этим самым лесом, чтобы спасти их.

Лес, который до этого пугал их, теперь казался им не таким враждебным. Если он мог породить такого защитника, возможно, он примет и их под свою сень.

Александр чувствовал эти взгляды. Они были тяжелее любой ноши. Он не просил ни славы, ни благодарности. Но они уже смотрели на него, как на своего вождя. И он понимал, что дорога в сердце леса теперь стала дорогой в сердце его нового, нежеланного народа.

Лес, который встречал его враждебным шёпотом в первую ночь, теперь молчал. Но это было не безразличное молчание. Это была тишина одобрения. Тишина признания. Он чувствовал это так же ясно, как чувствовал под ногами упругий мох. Когда они проходили мимо особенно тёмной чащи, где могли бы затаиться злые духи, ему казалось, что лёгкий ветерок отводит от них беду. Когда маленький ребёнок спотыкался о корень, ветка соседнего куста будто бы сама подхватывала его, не давая упасть.

Лес принял его поступок. Он убил тех, кто принёс в степь крик и насилие. И он вёл под его защиту спасённых. И Лес, древний и мудрый, одобрил это.

Александр остановился у ручья, который он так и звал – Ручей.

«Здесь отдохнём,» – сказал он. – «Вода чистая, можно пить».

Люди с облегчением рухнули на землю. Они жадно пили холодную, вкусную воду, омывали свои запылённые, усталые лица. Зоряна подошла к нему.

«Куда ты нас ведёшь?» – тихо спросила она. Страха в её голосе было уже меньше, но сквозь него пробивалось беспокойство. – «Здесь… так тихо. Страшно».

Александр посмотрел на неё, потом обвёл взглядом своих новых спутников – этих измученных, потерянных детей полей, оказавшихся в его лесном царстве.

«Это мой дом,» – просто ответил он. – «И теперь – ваш. Здесь вас никто не найдёт. Ни кочевники, ни… другие».

Он посмотрел в самую глубь леса, туда, где за оврагом, в склоне холма, была вырыта его нора. Его дом. Его одинокое убежище. Он вёл туда двадцать человек. И ещё не представлял, как они все там поместятся. Его сердце впервые за долгое время сжалось от чувства, похожего на тревогу.