Дикое Сердце Леса. История Нижнего Новгорода

Alex Coder

Дикое Сердце Леса. История Нижнего Новгорода

Глава 1: Пустота

Боль пришла первой. Она была похожа на ржавый гвоздь, вбитый в основание черепа – тупая, глубокая, с каждой пульсацией отзывавшаяся горячей волной в висках. За ней пришел холод, липкий и сырой, словно он лежал не на земле, а на дне могилы, заваленной прелой листвой. Он попытался сделать вдох, и в легкие вонзились тысячи ледяных иголок.

Мир был мутным месивом бурых и темно-зеленых пятен. Веки, склеенные чем-то липким и тёплым, отказывались подчиняться. Со стоном, который показался ему чужим, он заставил себя разлепить их. Над ним нависал непроницаемый полог из тяжелых еловых лап, сквозь который едва просачивались серые клочья предрассветного неба. Ни солнца, ни луны. Лишь безвременье.

Он лежал на боку, щекой в подушке из влажного мха, пропахшего землей и тленом. Попытка сесть обернулась вспышкой ослепительной боли и приступом тошноты. Мир качнулся, как палуба ладьи в шторм. Он замер, тяжело дыша, и осторожно провел рукой по затылку. Пальцы наткнулись на что-то твердое и влажное в спутанных волосах. Он поднес руку к глазам. На ладони размазалась тёмная, почти чёрная субстанция. Кровь. Уже запекшаяся.

Кто я?

Вопрос возник не в мыслях. Он был самой пустотой, зияющей на месте того, что должно было быть сознанием. Пустота эта была бездонной и холодной. Где-то там, в её глубинах, должны были быть лица, имена, голоса. Имя матери. Лицо отца. Тепло родного очага или лязг стали на тренировочном дворе. Но там не было ничего. Лишь гулкое, звенящее эхо отсутствия. Словно из его головы вычерпали всё содержимое, оставив одну лишь пустую оболочку.

Холодная змея паники скользнула по позвоночнику, заставляя сердце замереть. Умереть здесь, безымянным, в этом молчаливом лесу. Стать пищей для червей и падальщиков. Но тут же что-то другое, более древнее и жестокое, поднялось из глубин инстинктов. Не разум, не логика – животная воля к жизни. Паника – это слабость. Слабость – это смерть. Выжить. Любой ценой.

Собрав все силы, он перекатился на живот и медленно, опираясь на дрожащие руки, встал на колени. Затем на ноги. Мышцы, затекшие и сведенные судорогой, отозвались новой волной боли. Он стоял, покачиваясь, посреди бескрайнего моря древесных исполинов. Сосны и ели, старые, как сам мир, уходили стволами-колоннами в хмурое небо. Под ногами хрустел валежник и пружинил ковер из мха и опавшей хвои. Тишина была гнетущей, абсолютной. Казалось, сам мир затаил дыхание, наблюдая за ним.

Он заставил себя осмотреть. На нем была грубая льняная рубаха, перехваченная простым кожаным ремнем. Порты из той же ткани, заправленные в видавшие виды кожаные сапоги, потертые и пропитанные влагой. Одежда воина, но не знатного дружинника. Ополченца, простого воя.

Рука сама собой легла на пояс. Пальцы нащупали рукоять. Нож. Небольшой, с широким лезвием, рабочим, без изысков. Но сталь была хорошей, он почувствовал это по весу и балансу. Рядом, в маленьком кожаном мешочке, обнаружились кремень и кресало с сухим трутом внутри. Бесценное сокровище в этом сыром мире.

Больше ничего. Ни меча, ни щита, ни лука. Ни мешка с припасами. Он был один. Голый, безымянный человек посреди безразличного, враждебного леса, вооруженный лишь ножом, огнивом и дикой, первобытной волей к жизни, что горела в его пустых глазах. И это должно было стать его отправной точкой. Не в прошлое, которого не было, а в будущее, которое еще предстояло вырвать у этого леса зубами.

Глава 2: Шепот и Смешки

Сумерки не крались, а наваливались, густой и вязкой тьмой затапливая пространство между стволами. Вместе с темнотой пришёл новый холод – резкий, пронизывающий до самых костей. Тонкая льняная рубаха не спасала. Тело, ослабленное раной и голодом, начало бить крупная дрожь.

Он нашёл убежище – если можно было так назвать это место – под вывороченными корнями огромной, рухнувшей сосны. Сплетение мощных, покрытых землей корней образовывало некое подобие навеса, защищавшего от ветра, что завывал в кронах деревьев над головой. Здесь было сухо и пахло смолой. Он забился в самый дальний угол, поджав колени к груди, и сжал в руке рукоять ножа. Лезвие холодом касалось бедра. Этот кусок стали был единственным реальным, что у него осталось. Единственным другом.

Ночь полностью вступила в свои права. Лес, что днем казался лишь безмолвным и угрюмым, ожил. Но не так, как он мог ожидать.

Сначала послышались обычные звуки. Уханье филина, далекий и тоскливый вой волка, хруст ветки под чьими-то тяжёлыми лапами. Это было понятно и почти не страшно. Это были законы природы, честная игра хищников и жертв. Но потом началось другое.

И тут он услышал самый страшный звук. Глубокий, тяжелый, печальный вздох. Будто кто-то огромный, старый и безмерно уставший сокрушался о чём-то прямо над его головой. Этот вздох был пропитан такой древней тоской, что его собственная боль и страх показались мелочными и незначительными. Но прежде чем он успел осмыслить этот звук, из тьмы вырвалось нечто иное.

У самого его уха, так близко, что он почувствовал гнилостное, болотное дыхание, раздался шёпот. Это были не слова, а липкая, влажная мерзость звуков. Шипение, похожее на то, как горячий жир капает в воду, смешивалось с булькающим хлюпаньем и тихим, почти непристойным причмокиванием. Словно некто с беззубым ртом, полным слизи, пытался рассказать ему какую-то гадкую тайну. Запах тины, дохлой рыбы и прелого тряпья ударил в нос. Волосы на затылке не просто встали дыбом – они, казалось, заледенели от первобытного ужаса.

Он рванулся в сторону, выставив перед собой нож. Лезвие полоснуло по пустоте. Никого. Лишь плотный, тяжёлый мрак под корнями. Он замер, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Мгновение напряжённой, звенящей тишины.

И шёпот возобновился. Теперь справа. Потом слева. Потом снова за спиной. Кто-то – или что-то – невидимое и быстрое, как тень, кружило вокруг него, играя. Звуки стали отчётливее. Теперь он различал в них нечто, похожее на имитацию человеческой речи, искажённой и вывернутой наизнанку. Это было похоже на кощунственную пародию на колыбельную, спетую голосом гниющего мертвеца. Шёпот обещал что-то мерзкое, сулил тёплую гниль и сладкий распад, звал его с собой, под коряги, в топкую, засасывающую грязь.

К шёпоту присоединилось хихиканье. Визгливое, как у расшалившегося ребёнка, но с дребезжащими, старческими обертонами. Будто смеялась крошечная, сморщенная старушонка с душой злого дитя. Оно раздавалось то из-под камня, то с верхушки корня, то прямо у его ног. Смешки были полны не веселья, а злорадства. Они потешались над ним – большим, сильным, но абсолютно беспомощным куском мяса, который дрожал от страха в их доме.

Кикиморы.

Слово всплыло из чёрной пустоты его памяти, как труп из трясины. Оно не принесло с собой чётких образов, не было ни сказок, ни легенд. Лишь инстинктивное, нутряное знание. Это были они. Мелкие, кривые, пакостливые твари, сотканные из болотной грязи и детских кошмаров. Духи, что любят заманивать путников в топи, спутывать им волосы во сне и щекотать пятки до самой смерти. Они не были вселенским злом. Они были хуже. Они были злом бытовым, липким и персональным. И сейчас он был их игрушкой.

Он почувствовал, как что-то холодное и скользкое коснулось его лодыжки. Он сдавленно вскрикнул и отдёрнул ногу. Хихиканье взорвалось с новой силой, почти переходя в ликующий визг. Они пробовали его на прочность. Наслаждались его ужасом. Они растягивали его страх, как умелый палач растягивает мучения своей жертвы.

Что-то внутри него, то ли обрывок забытой мудрости, то ли чистый инстинкт загнанного зверя, подсказало ему, что делать. Не прося, не умоляя, а просто признавая чужую силу. Он понимал, что ярость и сталь здесь бесполезны. Против них нужно было не оружие, а знак.

Его рука медленно потянулась к камню рядом с собой. Он соскоблил ножом крошечный кусочек лишайника

Он стиснул зубы так, что заболели челюсти, и вжался в холодную, сырую землю. Он пытался стать частью этого мха, этого тлена, слиться с корнями и исчезнуть. Дыхание замерло в груди. Каждый удар сердца отдавался в ушах, как грохот боевого барабана, выдавая его присутствие. Холодный, липкий пот выступил на лбу и пополз по вискам, смешиваясь с грязью. Паника снова подняла свою уродливую голову, но теперь она была иной – не острой и пронзительной, а тупой и парализующей. Он был не просто в опасности. Он был игрушкой в чужих, невидимых руках. Незваный гость в доме, где хозяева были жестоки и безумны. Кусок мяса, который можно потыкать палкой, понюхать, а потом, когда надоест, оставить гнить.

Злобное хихиканье кикимор стало громче, ближе. Он почти физически ощущал их гнусное любопытство, их нетерпение. Сейчас они начнут по-настоящему. Сейчас полезут под рубаху холодные, склизкие пальцы, начнут вырывать волосы, пытаться выколоть глаза. Беспомощность была почти осязаемой, она душила, как петля.

И тут раздался звук, от которого замолкли даже кикиморы.

Это был вздох.

Не человеческий, не звериный. Он был таким глубоким и всеобъемлющим, что, казалось, сами деревья-исполины вокруг него содрогнулись, выдохнув скопившуюся за века усталость. Звук шёл не сверху, не сбоку – он был повсюду. Будто сам воздух, сама земля, сам лес скорбели о чём-то непостижимом. В этом вздохе слышался скрип древних ветвей, шелест миллионов опавших листьев, журчание подземных рек и тихий треск камней, раскалывающихся от времени. Это был вздох чего-то огромного, старого и бесконечно одинокого.

Древняя, как сам мир, тоска, заключённая в этом звуке, обрушилась на него, смывая его собственный мелкий, человеческий страх. Его боль от раны, его голод, его отчаяние – всё это вдруг показалось ничтожным, пылинкой на ветру по сравнению с этой вселенской печалью. На мгновение он забыл о кикиморах. Он поднял глаза, всматриваясь во мрак под корнями, но видел лишь тьму.

Однако он чувствовал.

Это было не зрение и не слух. Это было знание на уровне костей, на уровне крови. Он ощутил Присутствие. Не злобное, не доброе – иное. Громадное, безразличное, могущественное. Оно было в каждом корне, в каждом комке земли, в каждой капле росы. Это был сам Лес, который обратил на него своё незрячее внимание. Он почувствовал себя муравьём под взглядом великана. Великан мог его не заметить, а мог и раздавить, даже не поняв этого. И этот вздох был знаком: Лес заметил.

Кикиморы, притихшие от этого звука, теперь замерли в ожидании. Они ждали реакции Хозяина. Ждали его приговора.

И тут что-то внутри него – то ли обрывок веры предков, погребённый под руинами памяти, то ли первобытный инстинкт загнанного зверя, который пытается задобрить более сильного хищника – подсказало ему единственно верный путь. Не сражаться. Не бежать. Не молить.

А признать.

Признать чужую силу, чужой дом, своё ничтожество.

Его рука, дрожащая не от холода, а от благоговейного ужаса, медленно потянулась к камню рядом. Пальцы, липкие от пота и грязи, нащупали рукоять ножа. Он медленно, с усилием, соскоблил крошечный, почти невесомый кусочек седого лишайника, похожего на клочок бороды древнего старика.

Это было всё, что у него было. Всё его имущество, кроме оружия, которое здесь было бесполезно. Не жертва, достойная бога, а подаяние нищего. Пыль.

Он протянул руку и осторожно, с почтением, которого сам от себя не ожидал, положил эту серую крошку на плоский, холодный камень у входа в своё убежище. Он не произнёс ни слова. Все слова застряли в горле. Но его жест был красноречивее любой молитвы. Он говорил:

«Я здесь. Я никто. Это твой дом. Я не прошу защиты. Я не прошу милости. Я лишь признаю, что я здесь гость, пыль под твоими стопами. И это всё, что я могу тебе дать».

Не молитва, выученная у жрецов. Не жертва, принесённая для исполнения желания. Просто знак. Голый, отчаянный жест признания абсолютной власти этого места над его жизнью и смертью.

И в тот же миг, когда его пальцы оторвались от холодного камня, всё прекратилось.

Тишина, что наступила, была оглушительной. Она обрушилась на него, как волна, выбив из лёгких остатки воздуха. Мерзкий, липкий шёпот оборвался на полуслове, будто говорящему зажали рот. Противное, визгливое хихиканье кикимор смолкло так резко, словно кто-то невидимый пригрозил им пальцем, заставив рассыпаться и спрятаться по своим гнилым норам. Исчез запах тины и гнили.

Но самое главное – ушло Присутствие. Гнетущее, всеобъемлющее чувство, что за ним наблюдают, ослабло, отступило. Словно огромный великан, склонившийся над муравьём, выпрямился и потерял к нему интерес. Давящая мощь, от которой трещали кости, рассеялась, оставив после себя лишь обычную ночную тишину. Тишину, наполненную легальными звуками: шелестом ветра, скрипом старого дерева, далеким уханьем совы.

Лес не стал дружелюбнее, нет. Он не распахнул объятия. Он оставался таким же тёмным, холодным и безразличным. Деревья не стали выглядеть менее угрожающе, а мрак не стал менее плотным. Разница была в другом. Он перестал играть с ним. Он перестал проверять его на прочность. Он позволил ему быть.

Маленькая, ничтожная крошка лишайника всё ещё лежала на камне, едва видимая в темноте. Это была его плата. Не за безопасность, а за право на существование. Он заплатил за то, чтобы его оставили в покое. И Лес принял эту плату.

Изнеможение навалилось на него всей своей тяжестью, будто до этого его держал на ногах один лишь страх. Мышцы, бывшие стальными прутьями, обмякли. Адреналин, кипевший в крови, схлынул, оставив после себя тошнотворную слабость.

Он медленно, почти без сил, вполз обратно в своё укрытие под корнями. Он не смел забрать подношение, даже не смотрел в ту сторону. Он просто забился в самый дальний угол и, свернувшись калачом на холодной земле, завернулся плотнее в свою бесполезную, рваную рубаху. Она не грела, но создавала иллюзию барьера между его кожей и этим миром.

Он закрыл глаза, но не спал. Сон был недостижимой роскошью. Он просто лежал, прислушиваясь к новому главному звуку этой ночи – гулкому, но ровному биению собственного сердца. Тук-тук. Тук-тук. Это был звук жизни. Его жизни, которую он только что отстоял. Не силой, не оружием, не хитростью, а одним лишь жестом смирения.

Это была его первая ночь. И он её пережил.

Он усвоил первый и, возможно, самый главный урок этого мира.

Ты здесь не один.

И пока что ты здесь – никто.

Глава 3: Глина и Коренья

С первыми серыми лучами, что просочились сквозь еловый полог, он выбрался из своего ночного убежища. Тело ломило, каждый мускул кричал от холода и напряжения, но он был жив. Прошедшая ночь оставила на его душе ледяной отпечаток – глубинное, нутряное понимание, что в этом лесу физическая сила значит гораздо меньше, чем знание его неписаных законов.

Но законы плоти были неумолимы. Горло горело от жажды, а в пустом желудке поселился холодный, сосущий зверь голода.

Выживание. Это слово теперь было единственным, что имело смысл.

Первым делом – вода. Он пошёл наобум, выбирая направление, где склон, казалось, уходил вниз. Инстинкт подсказывал, что вода всегда ищет низину. Он шёл медленно, внимательно глядя под ноги, но ещё внимательнее прислушиваясь к лесу. Ночь научила его этому. Лес больше не был для него просто нагромождением деревьев. Это был живой организм, и он, безымянный человек, был лишь крохотной клеткой в нём.

Через час, который показался ему вечностью, его слух уловил едва различимое журчание. Он ускорил шаг, почти побежал, и вскоре вышел к небольшому ручью. Вода была кристально чистой, ледяной, она весело бежала по каменистому дну, переливаясь в редких лучах пробившегося сквозь кроны солнца. Он рухнул на колени, подставил ладони и жадно, захлёбываясь, пил. Каждый глоток был блаженством, смывавшим не только жажду, но и липкий ночной страх.

Напившись, он огляделся. Склон у ручья был крутым, сложенным из плотной, жирной глины, перемешанной с камнями. И тут родилась мысль. Не просто нора под корнями, а настоящий дом. Укрытие. Крепость. Землянка.

Мысль эта, простая и ясная, стала для него якорем. Она давала цель, вытесняя из головы гудящую пустоту и вопросы, на которые не было ответов. Кто он? Откуда? Что случилось? Всё это было неважно. Важно было выкопать нору, чтобы пережить следующую ночь.

Работа началась немедленно. Его единственным инструментом был нож. Он нашёл толстую, прочную палку, заострил её конец и начал рыхлить глинистую землю. Работа была чудовищно тяжёлой. Глина не поддавалась, палка ломалась, приходилось искать новую. Он рыл землю руками, сдирая кожу с пальцев до крови, вытаскивал камни, отбрасывал их в сторону.

Часы слились в сплошной, изнурительный труд. Пот заливал глаза, спина отказывалась разгибаться, мышцы горели огнём. Он работал как одержимый, не позволяя себе останавливаться. Он рыл не просто землю – он закапывал свой страх, свою растерянность, свою амнезию. Каждый ком глины, выброшенный из будущей землянки, был частью его прошлого, от которого он избавлялся.

Когда силы совсем оставили его, он сел, оперевшись спиной о ствол дерева, и посмотрел на дело своих рук. Это была всего лишь неглубокая выемка в склоне, жалкое подобие норы. Но это было его. Созданное его болью, его потом, его кровью.

Голод снова напомнил о себе. Он встал и побрёл вдоль ручья, внимательно всматриваясь в землю. Он не знал названий растений, но его тело, его инстинкты, казалось, знали. Рука сама тянулась к одним кореньям и обходила стороной другие, похожие, но чем-то неуловимо чужие. Он выкопал несколько крепких, белых корешков, похожих на дикую морковь, и съел их сырыми. Они были безвкусными, жёсткими, но они притупили голод.

К вечеру он вернулся к своей норе. Усталость была такой сильной, что он боялся не проснуться, если уснёт. Но сон не шёл. Он сидел у входа в своё недостроенное логово, смотрел на темнеющий лес и слушал. Сегодня он был готов. Он знал, что ночь принесёт с собой не только темноту.

И действительно, с наступлением сумерек снова начались шорохи и тихие смешки. Но они были дальше, не такими наглыми. Лес помнил его подношение. Он больше не был случайным пришельцем. Он был соседом. Странным, слабым, но соседом, который знал правила.

Этой ночью он не боялся. Он был слишком уставшим. Он просто слушал, как лес живёт своей тайной жизнью, и думал только об одном: завтра нужно копать глубже.

Глава 4: Дыхание Топи

Дни слились в однообразную рутину. Копать, искать коренья, пить ледяную воду из ручья, слушать ночные шорохи. Землянка медленно, мучительно углублялась в глинистый склон. Тело привыкло к боли, руки покрылись мозолями, а разум, занятый простыми задачами выживания, почти перестал метаться в поисках ускользающих воспоминаний. Он начал думать, что понял этот лес. Он ошибся.

Однажды, в поисках съедобных растений, он забрел дальше обычного. Привычный ельник сменился кривыми, чахлыми берёзками и ольхой. Под ногами захлюпала вода, воздух стал тяжелым, затхлым, запахло гниющей травой и тиной. Место было неприятным, и он уже собирался повернуть назад, когда услышал его.

Голос.

Он был тихим, почти на грани слышимости, но пронзал тишину, как тонкая игла. Слабый, жалобный. Женский. Голос, в котором дрожали слёзы и безнадёжность. Он звал на помощь.

«Помогите… кто-нибудь… я здесь…»

Он замер, как вкопанный. Сердце, до этого размеренно бившееся в груди, пропустило удар и зашлось в бешеной скачке. Человек. В этом бесконечном, молчаливом мире, населённом лишь духами и зверьми, был ещё один человек. Женщина. И она была в беде.

Вся его осторожность, все уроки первой ночи, всё недоверие, впитанное с болотным воздухом, испарились в одно мгновение. Первобытный, почти забытый инстинкт – защитить, помочь, спасти – взял верх. Он рванулся на звук, не думая ни о чём, кроме этого слабого зова.

Голос доносился из-за густых, выше человеческого роста, зарослей камыша.

«Я здесь… нога… кажется, сломана… я не могу идти…» – стонал голос, и каждое слово было пропитано такой искренней болью, что у него самого свело зубы от сочувствия.

Он с разбегу врезался в стену камыша, ломая сухие стебли, продираясь вперёд. Ветки хлестали по лицу, но он не замечал. Он выскочил на небольшую, залитую обманчиво-ярким солнечным светом поляну. Она была покрыта бархатным, сочно-зелёным ковром из мха, таким манящим и ровным, что казалась идеальным местом для отдыха.

В самом центре поляны, метрах в десяти от него, виднелась тёмная копна волос, едва возвышавшаяся над травой. Женщина, очевидно, лежала или сидела, не в силах подняться.

«Сюда! Быстрее! Помоги мне!» – позвал голос, и теперь в нём слышалась нотка нетерпеливой надежды.

Не раздумывая, он шагнул на этот зелёный ковёр.

И тут же провалился. Холодная, маслянистая жижа сомкнулась вокруг его ноги, мгновенно поднявшись по щиколотку. Ледяной ужас сковал его. Трясина. Эта бархатная поляна была ловушкой. Зыбучим, голодным болотом.

Он сдавленно вскрикнул и с нечеловеческим усилием выдернул ногу из засасывающей хватки. Вонь гниющей органики ударила в нос. Он отшатнулся назад, на спасительную, твёрдую землю, тяжело дыша. Сердце колотилось где-то в горле.

Он снова посмотрел на поляну. Копна волос исчезла. Словно её и не было. Лишь ровная, неподвижная зелень.

Но голос не смолк. Теперь он звучал чуть левее, ближе к кромке леса.

«Ну же! Не бойся! Это только у края так… здесь твёрдо… просто иди по кочкам, вот сюда…»

И в этот момент пелена спала с его глаз. Он замер и начал видеть.

Голос был неестественно ровным и сладким. В нём больше не было дрожи или боли. Только вкрадчивая, липкая, как патока, мольба.

«Кочки», на которые указывал голос, едва заметно подрагивали, и от них, как от брошенного камня, расходились едва заметные круги по зелёной поверхности. Это были не кочки. Это были пузыри газа, поднимающиеся из гниющих глубин.

А главное – холод. От поляны несло холодом. Не просто осенней сыростью. А трупным, могильным, неживым холодом, который, казалось, проникал под кожу и замораживал кровь. Это было дыхание смерти.

«Иди ко мне… здесь тепло… и покой…» – прошептал голос.

И он изменился. Исчезли женские нотки. Голос стал низким, хриплым, булькающим, словно шёл из затопленного горла. Мужским. Но не принадлежащим человеку. Это было кваканье, смешанное со стоном утопленника.

Болотник.

Ещё одно слово, всплывшее из чёрной бездны памяти. Не просто слово – приговор. Древний, голодный дух трясины. Тварь, что имитирует голоса детей и женщин, заманивая путников в свои объятия, чтобы медленно, мучительно поглотить их, питаясь их страхом и угасающей жизнью. Он понял, что смотрит в лицо своей смерти. И эта смерть только что пыталась соблазнить его голосом ангела.

Зелёный ковёр мха слегка заколыхался, и на поверхности появились два больших пузыря. Они медленно поднялись и лопнули с тихим, влажным звуком. На их месте он на мгновение увидел глаза. Нечеловеческие, выпуклые, круглые, как у дохлой рыбы. Тусклые, без зрачков и без век. Они смотрели на него без злобы, без ненависти. Лишь с вековым, безразличным, терпеливым голодом существа, которое знало, что рано или поздно кто-нибудь обязательно попадётся.

Он не стал искушать судьбу. Не оглядываясь, он развернулся и бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, ветки хлестали его по лицу, ноги путались в корнях. Он не слышал погони, но чувствовал на своей спине ледяное дыхание топи. Он бежал, пока не рухнул без сил на твёрдую, сухую землю родного ельника.

Лёжа на земле и хватая ртом воздух, он смотрел в высокое, равнодушное небо. Урок был усвоен. Урок, оплаченный смертельным риском. В этом лесу были не только равнодушные хозяева и мелкие шутники. Здесь обитало настоящее, голодное зло. И оно умело притворяться слабым и звать на помощь.

Он вернулся к своей землянке другим человеком. Недоверие к этому миру стало частью его крови. Он понял, что каждый шаг здесь – это игра со смертью. И чтобы выжить, нужно научиться отличать голоса живых от шёпота мёртвых.

Глава 5: Память Тела

Происшествие на болоте оставило глубокий след. Он стал осторожнее, недоверчивее, но вместе с тем и злее. Голод, прежде бывший лишь неприятной необходимостью, теперь превратился во врага. Коренья и редкие ягоды больше не насыщали. Ему нужно было мясо. Настоящая еда, дающая силу и тепло. Дичь. Но для охоты на что-то крупнее белки нужен был не только нож. Нужно было оружие.

Он сел у входа в свою землянку, тупо глядя на свои руки. Обычные руки, покрытые ссадинами и мозолями от рытья земли. Он попытался представить, как сделать лук, но в голове была всё та же гулкая пустота. Ни образов, ни знаний. Лишь отчаяние. Как натянуть тетиву, если не знаешь, из чего её сделать? Как выбрать правильное дерево для древка?