Между светом и тьмой

Дана отшатнулась, но запуталась в собственном плаще и потеряла равновесие.

Галинг уже поднимал когтистую лапу для следующего удара.

Эол, не раздумывая, бросился вперёд.

Он толкнул Дану в сторону, и сам оказался на её месте.

В тот же миг толстая ветка, сбитая когтями монстра, рухнула ему на плечо, выбив воздух из лёгких.

Эол закашлялся, судорожно озираясь. Все его оружие валялось где-то в траве, а монстр уже нависал над ним, поднимая руку.

Он нащупал что-то твёрдое и ухватился за него.

Копьё.

Эол не думал.

Он сделал то, что сделало бы любое загнанное в угол существо.

Силой отчаяния он выкинул копьё вперёд.

Лезвие вошло в горло галинга, разорвав его гнилую плоть.

Монстр отшатнулся, издав утробный хрип.

Эол не дал ему опомниться.

Он схватил с земли толстую палку и, скрипя зубами от боли, что есть силы обрушил её на голову чудовища.

Слизистая плоть разошлась.

Копьё, вонзившееся в шею, разорвало ткани ещё глубже, пробив хрящи.

Тварь рухнула на колени, захрипев.

Но Эол не останавливался.

С криком, в котором смешались страх, ярость и освобождение, он рванул вперёд, целясь в последнего галинга.

Монстр, услышав этот крик, дёрнулся в сторону, но не успел.

В следующий миг он был рассечён пополам.

Два клинка Ниомира вспыхнули в воздухе, словно две молнии, рассекая его плоть.

Жёлтые глаза галинга расширились в немом ужасе.

Они ещё моргали, прежде чем закрыться навсегда.

И с последним выдохом его кожа закипела от прикосновения испепеляющего лезвия.

Битва закончилась.

Но над лесом всё ещё стояла зловещая тишина.

Глава 11. Красный песок

Красный песок жадно впитывал капли крови, стекающие по её ногам, издавая мерзкое шипение, словно змеиный шёпот.

Солнце клонилось к закату, его последние лучи окрасили пустыню в цвета разлитого вина. Воздух был густым, неподвижным, наполненным терпким запахом пряных трав, смешанным с запахом гниющего жертвенного мяса. Висевшая на столбе девушка уже не ощущала боли – её тело превратилось в безжизненную скорлупу, обнажённые нервы выгорели, как огарки свечей.

Но её взгляд всё ещё был полон жизни.

Перед ней, внизу, на остывающем песке ворочался крохотный комочек.

Ребёнок, её дитя.

Он смотрел на неё снизу своими большими, широко раскрытыми зелёными глазами. В них отражался багровый свет заката, в них дрожала тень. Он слабо улыбнулся, размахивая ручками и ножками, будто неведомая сила тянула его вверх, к ней. Тёмные рисунки проступали на его коже, растекаясь по телу, словно сама ночь оставляла свои знаки.

На потрескавшихся губах матери засохли следы крови, но она продолжала напевать – едва слышно, словно ветер в пустыне, словно последнее эхо жизни. Та, что подарила ему жизнь, – старалась успокоить ворочающегося младенца. Её слёзы высыхали на щеках, не успевая коснуться подбородка, словно даже время отказалось дать ей эту малость прощания.

Она улыбнулась ему сквозь обветренные губы.

– Илиф, – прошептала она, почти беззвучно.

Ребёнок дернулся, словно услышав.

Люди, скрывавшиеся за ставнями, шептались, переговаривались, не осмеливаясь подойти ближе. Их голоса сливались с шёпотом ночи, с молитвами, с приглушёнными криками страха. Они перешёптывались, моля о спасении младенца. Но их слова разбивались о толстые, чёрные стены жилища верховного шамана, где решалась его судьба.

Но никто не смел ему помочь.

Воины клана Жгучего Песка стояли, опустив головы, беспомощные перед волей своего духовного лидера. Их лица были напряжены, губы плотно сжаты. Их тела сковывал не страх, а нечто иное – тяжёлое, как свинцовые цепи, разъедающее их изнутри. Видения терзали их разум, заполняя голову голосами, что не стихали даже в самые тёмные ночи. Они стискивали зубы до хруста, попеременно сжимая кулаки до побелевших костяшек, будто пытались вырваться из зыбучих песков, в которые их втянули пальцы верховного шамана. Десять его приближённых, стоявших вокруг, нашёптывали заклинания. Их голоса были подобны змеиным, чёрные нити магии, извиваясь, впивались в каждого, кто посмел усомниться.

Песок, нагретый за день, постепенно терял свой жар. Он больше не жёг младенца, что лежал, тяжело сопя, у ног матери. Лишённый отца за несколько дней до своего рождения и вот-вот лишённый матери, он продолжал безмятежно посасывать большой палец, не осознавая грядущей угрозы. Голос, который его успокаивал, на мгновение затих, привлекая его внимание.

В этот миг мать снова посмотрела на ребёнка.

Последний раз.

Ветер подхватил её слова и понёс их по пустыне, унося туда, где они могли быть услышаны.

– Его зовут Илиф, Илиф Отино! Запомните это имя! – выкрикнула она, сорвав голос.

И её мир погас.

Тишина, наступившая после, была зловещей. Она не была покоем – это была тишина перед бурей, перед раскатом грома, перед ударом судьбы, который уже невозможно предотвратить.

Илиф распахнул рот и закричал.

Этот крик был громче, чем завывание ветра. Сильнее, чем вой шакалов. Густая, давящая тишина испугала его больше, чем чернота, окутывающая небо. Его вопль разорвал вязкую мглу, пробуждая тех, кто был погружён в колдовские сети шамана.

Воины вздрогнули, их сердца сжались, будто ледяная рука сдавила их грудь.

Жители, прячущиеся в своих домах, не выдержали. Они привыкли слышать по ночам лишь отдалённые крики животных, попавших в цепкие лапы ночных хищников. Но этот крик был иным. Он проникал в их кости, обволакивал их души. Они на мгновение замерли, а затем заколотили в стены своих домов, молотили кулаками по деревянным ставням, проклиная шамана, ночь, самих себя.

Некоторые не выдержали.

Обезумев от страха, они выбегали наружу, бросаясь в темноту, отдавая себя в руки того, что скрывалось за пределами человеческого понимания.

Другие затыкали уши, забивались в углы, раскачиваясь из стороны в сторону, словно сломанные куклы, пытаясь заглушить невыносимый зов.

Третьи, охваченные гневом, хватали камни и палки, но их руки дрожали, а страх, поселённый в их душах шаманом, не позволял им действовать. Они просто вслушиваясь в ночь, выискивая в её тенях хоть проблеск надежды.

Крик продолжался.

Но когда ночь перевалила за свою самую глубокую точку, плач стих.

Возвращённая тишина оказалась ещё страшнее. Пустыня снова жила своей жизнью. Воздух снова наполнился привычными звуками ночи: стрекотанием пустынных сверчков, шорохом лёгкого ветра, постукиванием разбитых дверей.

В центре площади капли воды, стекающие из чаш фонтана, падали в каменную чашу, гулко разлетаясь в темноте. Звуки, казавшиеся привычными, теперь отзывались в воздухе затаённым напряжением.

Где-то в темноте заурчала рогатая пантера.

Её жёлтые глаза светились в сумраке, как два тлеющих угля. Голодная тень, величественная и смертоносная. Она двигалась вдоль стен, принюхиваясь к воздуху, в котором витали ароматы страха, крови и пряностей.

Заглядывая в покинутые жилища, она скользила бесшумно, лишь изредка издавая низкое гортанное рычание. Её ромбовидная чешуя слегка поблёскивала даже сквозь непроглядную тьму, а изогнутые рога чернели на фоне пустоты. Она разнюхала воду в ещё тёплом котле, жадно сделала несколько глотков, смывая вкус своей последней добычи. А затем её ноздри уловили странный запах – густой, терпкий, жгучий.

Специи.

Они были рассыпаны по полу, и их аромат ударил ей в нос, пронзая дыхание жгучей волной. Она резко дёрнула головой, чихнула раз, другой, третий. Глухие звуки разносились в ночи, превращая её грозный силуэт в нечто почти нелепое. Пантеру охватило раздражение – она с силой мотнула головой, и последние частицы пряной пыли рассеялись в воздухе. Теперь её внимание привлекло кое-что иное – тихий, едва уловимый звук, что пробирался сквозь ночь. Звук, что не принадлежал ветру, ни сверчкам, ни качающимся на петлях ставням. Это был звук жизни, спрятанной там, где её быть не должно.

Затаив дыхание, многие примкнули ушами к стенам и окнам, отходя от них лишь в момент приближения пантеры. Её низкое горловое рычание заставило умолкнуть сипух, успевших поохотиться и начавших свою ночную перекличку. В тишине, разрезаемой лишь шорохом песка под лапами зверя, напряжение стало невыносимым. Люди, сжав кулаки, до боли в пальцах вглядывались в сгущающуюся темень, цепляясь за призрачную надежду.

Услышав треск, вызванный чесанием её зазубренных когтей о пустующий столб, и последующее чавканье, люди отступили от стен, теряя последнюю надежду на то, что тот, кто встретил тьму, остался жив. Влажный хруст разрываемой плоти отдался эхом в их сознании.

Отступая от стен, люди беззвучно молились, но даже без слов было ясно: того, кто так громко кричал в ночи, больше нет.

И в этот миг даже самые храбрые почувствовали, как ледяные когти страха скользнули по их спинам.

– Его больше нет! – выкрикнул кто-то из "Пальцев", ближайших прислужников шамана. Голос дрожал, едва держась на грани безумия. – Вы слышите?! Он не принесёт вам славы, которую когда-то добыл его отец!

Ответ прозвучал сразу.

– Мы согласимся на это, если ты, Тсодаг, отдашь нам пять пальцев. Кровь за кровь! – пророкотал в ответ воин, стоявший у закрытого окна.

Его силуэт, тёмный и массивный, словно высеченный из самого камня, заслонял тусклый свет от факела. Позади него маячили другие бойцы, только что очнувшиеся от оцепенения, вызванного чёрной магией. Их взгляды горели, мышцы напряглись, готовясь к неизбежному.

– Или мы уйдём. Все вместе.

Старик, окружённый преданными ему слугами, стиснул тонкие губы.

– Да будет так.

Он выкинул вперёд правую руку, и ноготь, острый, как бритва, прочертил тонкую линию на костлявой ладони. Густая кровь хлынула на пыльный пол, впитываясь в песок, словно алое пророчество. С первыми каплями рухнули на землю пятеро его последователей – пять "пальцев", что душили своего вождя и приковывали к столбу его беременную жену. Они были теми, кто сверг того, кто принёс мир в их беспокойную жизнь.

Шаман вытер окровавленную ладонь о потёртую рясу одного из павших, затем небрежным движением приказал оттащить тела в дальний угол. Его лицо оставалось непроницаемым, лишь в уголках глаз сквозила странная тень – отголосок чего-то древнего, непостижимого.

Изредка перешёптываясь с невидимым собеседником, он сидел в неизменной позе до самого рассвета.

Чёрная полоска, расчертившая утреннее небо, ознаменовала завершение ночной охоты большеухих летучих мышей и начало нового дня. Свернувшись в клубок, пантера лежала у злосчастного столба, её ромбовидная чешуя потрескивала, сверкая отблесками металла в первых лучах солнца. Она дремала, её массивное тело поднималось и опадало в такт замедленному дыханию, но даже во сне её уши дёргались, улавливая каждое движение в окрестностях.

Вокруг неё резвились котята.

Маленькие хищники кружили над крючкохвостой гадюкой, что, высунув раздвоенный язык, замерла на нагретом камне. Они двигались бесшумно, их чешуя, ещё не затвердевшая, глушила малейший звук.

Вскарабкавшись на столб, один из маленьких хищников бесшумно прыгнул на змею, не оставив ей шанса на побег. Играя с остывающим телом, котята перегоняли добычу лапами, пока та окончательно не утратила форму. Лишь после этого, насытившись игрой, они вернулись к матери, которая принялась умываться, лениво облизывая лапу.

Жара пришла внезапно.

Юго-восточный ветер, рождённый в недрах знойной пустыни, безжалостно разгонял ночную прохладу, проникая в дома через крошечные щели и мгновенно наполняя их удушающим, сухим жаром. Казалось, что он не просто несёт с собой тепло, но выжигает сам воздух, превращая дыхание в испытание.

Люди неохотно выходили из своих жилищ. Они выглядели измождёнными, с потемневшими от бессонницы глазами, всё ещё дрожа под гнётом ночных кошмаров. Сны преследовали их с пугающим постоянством – обрывки образов, тени, тянущиеся из глубины веков, смутные угрозы, от которых хотелось бежать, но ноги вязли в пустоте.

Они не знали, был ли это просто дурной сон или знамение.

Но страх, пробудившийся в их сердцах, был вполне реален.

Подгоняемые древними суевериями и тревогой, они потянулись к центральной площади, где испокон веков объявлялись важнейшие вести.

Тишина, висевшая над городом, была зловещей.

Когда первые из пришедших достигли площади и прошли мимо места казни, их шаги замедлились, а затем и вовсе остановились.

Люди застыли, с трудом подавляя рвущиеся наружу крики.

В раскалённом воздухе, дрожа от зноя, словно мираж, возвышался силуэт.

Зверь.

Рогатая пантера.

Она стояла, широко расставив лапы, напряжённо выгнув спину. Короткие, но мощные клыки, обнажённые в оскале, ловили солнечный свет, а янтарные глаза, застывшие в прищуре, прожигали насквозь.

Её ромбовидная чешуя, переливалась багрянцем в первых лучах восхода трещала, вздымала песок вокруг себя. От её массивного тела исходила тёмная тень, угрожающе вытянувшаяся по песку, словно предостережение.

Её дыхание было слышно даже на расстоянии – тяжёлое, глубокое, разрывающее воздух приглушённым рокотом.

Никто не смел двинуться.

Никто не решался сделать лишний вдох.

Почитаемый всеми зверь предстал перед ними во всей своей устрашающей красе.

Первые из собравшихся медленно опустились на колени, их лица исказились смесью страха и благоговения. Они касались лбами горячего песка, поднимали ладони к небу в молчаливом знаке почтения.

Но не все склонились.

Воины стояли, сжимая в руках длинные копья. Они не осмеливались сделать шаг, но их тела были напряжены, готовые к бою. Острые наконечники оружия отражали золотистый свет солнца, но дрожащие пальцы выдавали их неуверенность.

Их научили не бояться смерти, но сейчас они видели нечто большее.

Шаман появился из толпы, шествуя с грацией неоспоримой власти.

Великий, закалённый временем и ритуалами, он шёл во главе оставшихся в живых пяти "пальцев" – древней касты, чей долг заключался в общении с миром духов.

Он не отталкивал людей руками, не разрывал живую массу, но, едва подойдя ближе, заставлял их расступаться, как если бы невидимая сила раздвигала тела.

Медленно, но неуклонно, он достиг центра площади.

Остановившись перед воинами, он вскинул вверх свой посох.

Голова грозового ворона, украшавшая верхушку, казалось, ожила. Её клюв был приоткрыт, словно в немом крике, а глаза сверкали пугающим зелёным светом.

– Великий Дуум’Хол, прими это подношение, – голос шамана был ровным, но в нём звучала древняя, неоспоримая сила.

Он кивнул в сторону склонившегося неподалёку человека.

– Тебе выпала великая честь. Ступай.

Человек вздрогнул.

Его руки сжались в кулаки, ногти вонзились в кожу, оставляя багровые полумесяцы. Он попытался отступить, но не смог. Густая, липкая чернота заволокла его зрение, заполняя собой весь мир. Словно невидимые нити, она связала его конечности, подчинила тело чужой воле. Как сломанная марионетка, он двинулся вперёд. Его движения были неровными, судорожными. Он дёргал головой, пытаясь обернуться, но ничего не видел за завесой мрака. Земля под его ногами казалась зыбкой, ненадёжной. Он сделал ещё шаг.

И тут раздался рык. Низкий, вибрирующий, наполненный такой первобытной силой, что у всех, кто его слышал, перехватило дыхание.

Человек замер, ноги подломились, и он рухнул на песок. А затем все услышали – надрывный, мучительный плач.

Плакал тот, кого все считали мёртвым.

Воины переглянулись, и даже шаман едва заметно склонил голову в сторону источника звука. И тут солнце, окончательно вырвавшееся из-за горизонта, осветило ещё одну фигуру.

Детский силуэт. Маленькое тело, едва окрепшее, но уже перенёсшее нечто непостижимое. Ребёнок лежал возле рогатой пантеры, и его кожа была испещрена чёрными символами. Они не были нарисованы. Они не были выжжены. Они были частью его плоти.

Его узоры не поддавались человеческому разумению, и, глядя на них, казалось, что за ними скрывается что-то живое. Что-то древнее. Что-то, чего не должно быть в этом мире.

Глава 12. Сквозь сажу прошлого

Скрупулёзность, с которой Мак вытирал сажу, поражала. Он работал методично, словно реставратор, возвращающий к жизни полотно, затерянное во времени. Стоявший рядом Кай нервно переминался с ноги на ногу, не понимая сути происходящего. Лиррик попросил его остаться, но зачем? Он чувствовал себя лишним и оттого находил себе странные занятия: подбадривающе похлопывал Мака по плечу, пытался заглянуть ему под руку, а потом, когда терпение иссякло, принялся жонглировать топором и булавой. Оружие, ударяясь друг о друга, издавало тяжёлый, зловещий звон.

Погружённый в мысли о событиях рокового дня, Лиррик едва заметил, как массивная булава выскользнула из рук Кая и разнесла стоящий рядом стул в щепки. Он лишь скрестил руки на груди и продолжил наблюдать за уменьшающимися тёмными пятнами на картине. Очередное движение умелых рук Мака – и вот уже ещё один клочок скрытой истины явился глазам Лиррика, открывая перед ним сцены давно ушедших дней.

Вот он сам – Лиррик Тредецим, молодой, полный энергии. Стоит в этой самой комнате, окружённый друзьями, с искоркой триумфа в глазах, демонстрирует удивительные свойства дневных ягод, которые открыл в своих исследованиях. Лица, так давно не виденные, проступали сквозь слои копоти, вызывая странное, щемящее чувство – тоску по тем, кого больше нет.

Очередной взмах тряпки – и перед ним предстал Хенрик Орхонский. Восторг в его глазах, удивление, неподдельный интерес. Он видел то, что делал Лиррик, и восхищался. Тогда он ещё не знал… Тогда никто не знал.

– Неужели ты уже тогда задумал эту гадость, мой старинный друг? – тихо проговорил Лиррик, словно ожидая, что картина оживёт и заговорит. – Всё могло быть иначе…

Мак продолжал трудиться, но время от времени посматривал на Кая, который уже сдался. Теперь тот сидел прямо на полу и рисовал пальцем на пыльных каменных плитах. Его наброски – грубые, детские, но удивительно точные – заставили Мака на миг отвлечься. Несколько человечков, прыгавших с высокого утёса, и последняя фигурка, сжавшаяся в клубок перед самым краем. Кай вдруг громко расхохотался, ткнув пальцем в рисунок. Мак, поняв, что изобразил брат, тоже засмеялся, а потом невольно обменялся взглядом с Лирриком.

Лиррик, разглядевший рисунок, улыбнулся широкой, искренней улыбкой – такой, каких у него давно не бывало.

– О, это было подло! – воскликнул он, качая головой. – Мне было всего восемь, когда тебе, Кай, тринадцать, а тебе, Мак, девятнадцать. Я тогда чуть с ума не сошёл от страха за вас! Но, Мак, надеюсь, ты помнишь, как подвернул ногу? Мы с Каем тащили тебя до самого дома. А потом… – он коротко рассмеялся. – Отец вам такую взбучку устроил, что, кажется, стены тряслись!

Он опустился на пол рядом с Каем, облокотился на его мощную каменную руку.

– Конечно, вы это помните, – тихо сказал он, глядя на застывшие, но такие живые лица братьев. – Ведь вы помните всё, что помню я. Я скучаю по вашей прозорливости и непоседливости, Кай и Мак Тредецим.

Он поднял руку и провёл по холодному камню, будто по настоящей человеческой коже. В груди у него зашевелилась тёплая, почти забытая эмоция.

– Давайте закончим начатое, а после я расскажу, как мама пекла вам пирог, пока вы пытались приручить стайку манящих енотов, – голос Лиррика прозвучал мягко, но в нём ощущалась едва уловимая усталость, будто бы он старался удержать настоящее, не позволяя воспоминаниям полностью поглотить его.

После недолгой паузы Мак вернулся к работе, заручившись поддержкой Кая, который с энтузиазмом начал вытирать грязь с другого края полотна. Однако его рвение быстро испарилось, разбившись о его неизменное стремление оказаться в центре судьбоносных событий, но при этом не слишком утруждать себя. Сделав пару резких, неуклюжих движений, он напрочь разорвал тряпку, после чего тяжело вздохнул и вернулся к своему прежнему занятию – наблюдению за тем, как работает кто-то другой.

Мак, закатив глаза, продолжил оттирать картину, на которой всё отчётливее проступали очертания знакомых фигур. Он уже очистил значительную часть старинного полотна, и под слоями грязи начали проявляться черты Лиррика и его спутников. Но особенно выделялся один человек – молодой Хенрик Орхонский. Тогда он был круглолицым, с горящими амбициями в глазах, с тем задором, который ещё не потух под грузом лет и ошибок.

– Мы просто обязаны это использовать, – голос ещё круглолицего Хенрика, казалось, всё ещё звучал в ушах Лиррика. – Мы проведём обряд, и ночь навсегда исчезнет, а с ней и сила полуночников, терзающих наши земли столь долгое время. Мы, друг мой, вчетвером станем героями.

Лиррик моргнул, возвращаясь в настоящее. Хлопья сажи медленно оседали на пол, кружась в воздухе, словно осенние листья в тот самый день, когда он впервые ворвался в эту мрачную комнату. Тогда его аргументы оказались бессильны перед ослепляющей жаждой славы, которая затмила разум Хенрика. Магистр напрочь отказался слушать его доводы о магическом балансе, о возможных последствиях.

– Мы сделаем это с тобой или без тебя. Выбирай, – настаивал Хенрик, его лицо осунулось за месяцы подготовки к обряду, глаза впали, но взгляд оставался жёстким, горящим фанатичным светом.

– Ты не вернёшь её, Хенрик, – Лиррик сжал кулаки, зная, что слова не изменят ничего. – Остановись, или ты погубишь всех.

– Я ни за что не остановлюсь! – Хенрик взмахнул рукой, и его голос разлетелся по длинным коридорам школы, разбиваясь о стены, будто гром. – Я спасу тех, кого ещё можно спасти! Я избавлю мир от этой погани!

Лиррик не отступил, хотя уже знал: спорить было бесполезно.

– Я не позволю тебе этого сделать.

– Попробуй.

Лиррик вздрогнул. Воспоминания завладели им, тёмными волнами накатываясь одно за другим, затягивая его в водоворот прошлого.

Он снова оказался в той злополучной пещере, где укрылся от грозы. Тогда он был уверен, что без дневных ягод у Хенрика ничего не выйдет. И потому позволил себе ослабить контроль. Провёл ночь в темноте, укрывшись промокшим плащом, и даже не подозревал, что с первыми лучами солнца мир уже изменится.

Лица тех, кто пережил тот рассвет, снова всплывали перед ним – расплывчатые, искажённые страхом, залитые слезами. В груди нарастало тревожное покалывание, как перед грозой. Школа, которую он знал всю жизнь, встретила его звонким грохотом выбиваемых дверей, паникой в глазах учеников, хаосом, что прокатывался по коридорам неотвратимой бурей.

Если бы он только знал…

Если бы он только смог что-то изменить…

Болезненный тычок толстых пальцев Мака вернул Лиррика в настоящее, заставив его поморщиться. Довольный собой каменный гигант стоял перед ним в расслабленной позе, выжидающе склонив голову, словно ожидая похвалы за выполненную работу. Глубокие трещины на его массивных руках покрывались пылью, оставшейся после очистки старинной картины, а в глазах, скрытых за тяжёлым нависшим надбровьем, таился немой вопрос. Кай, ощутив свою причастность к великому делу, встал позади старшего брата, широко расставив ноги и уперев руки в бока, словно древний воин, гордящийся своими свершениями. Добродушная улыбка растянулась на его лице, но стоило Маку слегка качнуть головой в сторону, как Кай тут же загораживал собой обзор, мешая Лиррику рассмотреть результат их трудов. Не выдержав этой демонстративной наглости, Мак с невозмутимым видом отвесил младшему брату воспитательный подзатыльник, заставив того отступить на шаг. Затем без лишней суеты поднял с пола свой топор, брошенный рядом с разорванными тряпками.

Разменявшись парой несильных, но точных ударов, гиганты устроили краткую потасовку, в ходе которой Кай, сдавшись, с грохотом выбежал из комнаты, громко смеясь. Его смех разносился эхом по коридорам, сотрясая пыльные балки, а следом за ним, пробив воздух, полетел последний уцелевший стул. Он ударился о стену, разлетевшись на десятки щепок, и вскоре оказался затоптан массивными ступнями Мака, который поспешил за братом, не желая оставаться в стороне от веселья. Поднимаемая ими завеса пыли дрожала в воздухе, пока, наконец, не улеглась, словно старый саван, сползающий с давно забытой гробницы.

Лиррик, наконец, смог сосредоточиться на картине. Сквозь потускневшие краски проступал взгляд Хенрика Орхонского – даже спустя столетия он казался живым, сверкающим решимостью и неистовой жаждой власти. Белоснежные зубы оскалились в победной ухмылке, а рядом с ним замерли две сгорбленные фигуры, скрытые под тяжёлыми, измученными временем капюшонами. Лиррик сразу догадался – братья Тенеб и Арген Ууфа, мастера рун, обладавшие исключительными знаниями в данной области. Они стояли плечом к плечу, словно трое заговорщиков, готовых изменить мир. В центре их собрания возвышался стол с расстеленной на нём картой, покрытой старинными письменами, едва различимыми под слоями копоти и времени.