РУС.СТРИПТИЗ

– Не жалей себя, Жанна. Здесь это не работает.

И ушёл, оставив меня в шуме, где свет казался ярче воздуха.

Платье, которое выдали, было не моим – чуть тесное, пахнущее чужими духами, сладкими и приторными, как вечер, где уже всё решено.

Я стояла у сцены и думала только об одном – как бы никто не понял, что я боюсь.

В тот вечер я впервые увидела, как устроен этот мир.

Девушки смеялись, мужчины платили, и казалось, что всё вращается вокруг блеска и смеха.

А я просто стояла – между светом и тенью – и училась не моргать.

Когда сегодня в зал вошла Маша, я вспомнила тот миг.

Белые волосы, аккуратные движения, взгляд, в котором ещё не поселилась усталость.

Она выглядела так, будто за ней тянулся собственный свет – не яркий, не вызывающий, а ровный, тёплый.

Я не сказала ей, но узнала себя.

Ту, что когда-то думала, будто сможет пройти по краю и не оступиться.

Блять, как же это смешно.

Все мы так думаем вначале – пока первый раз не провалимся в яму, а потом делаем вид, будто упали специально.

Поначалу я просто наблюдала.

Она стояла у бара рядом со мной – немного зажато, но сдержанно, с тем внутренним достоинством, которое редко встретишь в таких местах.

– Не бойся света, – сказала я ей, сама не заметив, как слова сорвались.

Она кивнула, и губы дрогнули – вежливая, но чуть растерянная улыбка.

«Пай-девочка», – подумала я.

Сразу видно – ещё верит, что добро побеждает, а честность – это стратегия, а не диагноз.

– Просто работай спокойно, – добавила я, и тут же усмехнулась сама себе.

Как будто спокойствие здесь вообще возможно.

Иногда ловлю себя на том, что выдаю дежурные фразы, как мелочь из кассы: без сдачи, без смысла.

– Я постараюсь, – ответила она тихо.

Голос – чистый, светлый, даже немного… неправильный для этого места.

И мне стало не по себе.

Я смотрела на неё и думала: господи, вот же ты, блядь, сама себе напоминание о том, какой когда-то была.

Хотя кого я обманываю – давно уже не была.

Я допиваю остатки воды – лёд давно растаял.

Зал почти погрузился в темноту, только неон над сценой продолжает лениво мигать.

Иногда мне кажется, что клуб не засыпает – просто делает вид.

У него, как у нас, бывают бессонные ночи.

Полы блестят после уборки, зеркала в полутени – будто окна в другой мир.

На них остаются следы дыхания, помады, пальцев – память тел, запахов, шёпотов.

Я часто думаю, что бархат, кожа, металл – всё это впитывает чужие истории, как губка.

И где-то там, под слоями пыли и лака, ещё звучат голоса тех, кто когда-то здесь танцевал, смеялся, плакал или просто ждал утра.

Может, поэтому я всё ещё здесь.

Чтобы помнить.

Я открываю блокнот и пишу пару строк:

«Белые волосы. Голубые глаза. В зале стало тише».

Кладу ручку, смотрю на фразу.

Всё. Хватит.

Я часто ловлю себя на том, что думаю о Маше больше, чем положено.

Смешно – будто это моя обязанность: наблюдать за очередной «новенькой» и гадать, через сколько месяцев она начнёт смотреть в зал с тем же выражением, что и я.

Но дело, наверное, не в ней.

Дело во мне.

Я-то знаю, что мы не похожи.

Хотя, конечно, мне хочется верить, что похожи – удобно ведь.

Так будто оправдываешь себя: вот я тоже когда-то была чистой, просто жизнь закалила.

Да хер там.

У Маши в глазах – вера.

А у меня там давно только опыт и доля циничного юмора.

Я выросла не в квартире с борщом и книжным шкафом, как она рассказывала, – у нас дома пахло деньгами, духами матери и вечными командировками отца.

Всё было: няни, частная школа, поездки за границу.

А вот тепла – не было.

Я рано научилась делать вид, что мне и не нужно.

Уже в институте я знала, что внимание мужчин – это валюта.

Кто-то коллекционирует марки, а я собирала взгляды, комплименты и опыт.

Не специально – просто это выходило само собой.

Меня тогда звали сучкой – с уважением, без злобы.

Наверное, они были правы.

Когда Маша стояла рядом у бара, вся аккуратная, собранная, со своим этим светом – я почувствовала, как внутри меня поднимается старая, забытая ревность.

Ревность не к ней – к себе, прежней.

К той, которая верила, что всё можно контролировать.

Что можно выбрать, где заканчивается игра.

А потом я рассмеялась. Тихо.

Потому что если бы кто-то тогда сказал мне, что через десять лет я буду стоять в этом же клубе, только по другую сторону бара – я бы показала ему средний палец и пошла танцевать дальше.

Жизнь, сука, умеет шутить красиво.

Я затушила сигарету и усмехнулась – привычка, что ли.

Геннадий Геннадьевич когда-то сказал:

– У тебя глаза как прожекторы, Жанна. Только смотри, не спали сама себя.

И, кажется, я всё-таки спалила.

Иногда мне кажется, что мы с Машей не в одной истории, а в разных главах одной и той же книги.

Просто моя – уже зачитана до дыр, а её – только открылась.

Я не хочу, чтобы она стала мной.

Но, может быть, именно поэтому я всё ещё здесь – чтобы напомнить себе, что не всё теряется.

Я выключила лампу, взяла куртку и вышла.

На улице стоял тот самый час, когда ночь уже не властвует, а утро ещё не пришло.

Воздух пах рекой – влажно, прохладно, с лёгкой примесью железа и свежести.

Ростов в такие часы будто выдыхает.

Тишина густая, вязкая, и даже ветер двигается лениво, словно не хочет разбудить город.

Я шла вдоль набережной.

Мои шаги раздавались гулко по холодной плитке, будто подтверждая, что я ещё здесь – живая, настоящая.

Где-то вдалеке начинали гудеть первые маршрутки, на реке лениво крутился пароход, а с противоположного берега доносились крики чаек.

Под ногами поблёскивала утренняя роса.

Город просыпался медленно, как после бурного сна.

Я достала сигарету, прикурила и вдохнула глубже, чем стоило.

Дым был горьким, обжигающим, и в то же время родным.

После смены он всегда такой – первый вдох после бесконечного шума.

Сигарета – мой способ вернуться в себя.

Когда-то я тоже гуляла здесь – не после клуба, а просто так.

С подругами, с парнями, с бутылкой вина.

Мы были дерзкие, шумные, уверенные, что жизнь впереди бесконечная.

Помню, как однажды купались ночью прямо здесь, у причала.

Вода была ледяная, липкая, пахла мазутом и свободой.

Потом сидели на бетонной плите, пили из горла и смеялись до боли в животе.

Я тогда думала, что всё самое важное уже случилось – что буду смеяться вот так всегда.

Папа тогда уже почти не жил дома.

Мама всё чаще пила – вино по вечерам, потом что-то покрепче.

Она любила повторять: «Ты у меня не пропадёшь, ты красивая».

Смешно. Как будто красота когда-то кого-то спасала.

Я рано поняла, что спасать себя придётся самой.

И с тех пор привыкла не просить, не ждать, не верить.

Звучит как строчка из старой песни «ТАТУ», да?

Только там про подростковую боль, а у меня – про взрослую усталость.

Но, по сути, одно и то же.

Просто потом ты перестаёшь кричать под дождём и начинаешь идти молча.

Может, поэтому я так хорошо вписалась в этот бизнес – тут всё просто: или ты, или тебя.

И всё равно, бывает, ловлю себя на том, что хочу, чтобы кто-то просто подошёл и сказал:

– Жанна, хватит.

Но таких, кто может, нет.

А если и есть – им давно всё равно.

Я докурила, бросила окурок в урну и посмотрела на реку.

Дон был серым и тихим, но в его поверхности что-то шевелилось – как будто сама вода помнила всё, что мы хотели забыть.

Ночи, когда возвращались домой с тушью под глазами и фразой «всё нормально» на автомате.

Лица, имена, запахи. Всё это где-то остаётся.

Я прошла ещё немного.

Солнце уже поднималось из-за домов, окрашивая воду в медный цвет.

Город начинал звучать – издалека тянуло запахом кофе, гудели автобусы, а воздух наполнялся движением.

Я остановилась и вдруг подумала о Маше.

О том, как она сегодня снова войдёт в клуб, как её ослепит свет, как ей покажется, что всё только начинается.

Я знаю это чувство – обманчивое, сладкое, как первая сигарета после сна.

Но я не стану ей мешать. Пусть сама узнает цену.

Я вдохнула прохладный воздух, пахнущий рекой и свежим хлебом из ближайшей булочной, и медленно выдохнула.

Свет фонарей гас один за другим, уступая место солнцу.

Жизнь продолжалась – даже здесь, где кажется, что всё давно остановилось.

Глава 5. Сладкий яд

Глава 5. Сладкий яд

Полдень давно прошёл.

Солнце пробивается сквозь шторы узкими полосами и режет комнату пополам.

Тело ноет – не от боли, а от усталости, глубокой, вязкой, будто всю ночь пришлось бежать.

В голове – гул, отголоски басов ещё живут под кожей.

Тишина не тишина – в ней что-то дрожит, пульсирует, будто клуб ещё не отпустил.

Запах – всюду.

На коже, на волосах, на простынях.

Сладкий, чуть приторный, с нотами пудры, ванили и дыма.

Запах клуба.

Теперь он будто часть тела.

Пальцы пробегают по волосам – спутанные, пахнущие чужими духами.

Вчера я просто работала… но почему кажется, что танцевала?

Пол холоден, плитка отдаёт прохладой, когда ступаешь босыми ногами на кухню.

На столе – пустая кружка, в воздухе – след вчерашнего кофе.

Тишина такая плотная, что кажется, будто дышишь ею.

А за окном Ростов живёт.

Гудят улицы, рычит транспорт, где-то глухо играет музыка из проезжающей машины.

Запахи смешиваются: свежий хлеб из пекарни, выхлоп, тёплая пыль и что-то сладкое, тянущее из детства.

Внизу – старушка кормит голубей, парень в спортивках выгуливает собаку, не отрываясь от телефона.

Обычный день.

Только внутри всё иначе.

Как будто город живёт своей привычной жизнью, а ты – где-то между ним и тем миром, что остался за тяжёлой дверью клуба.

С балкона виден кусочек набережной.

Дон блестит, как растопленный металл, а ветер гонит по воде солнечные блики.

Когда-то я часто смотрела на этот вид, мечтая, что однажды буду уезжать на работу в офис – в платье, с папкой бумаг под мышкой.

Теперь всё сбылось. Только платье другое. И за стеклом – совсем иной офис.

Улыбка выходит сама – неясно, грустная или насмешливая.

Жизнь, похоже, умеет сбываться, но всегда по своим правилам.

Я смотрю на свои руки.На запястье – тонкая линия от браслета, который я сняла, когда помогала за баром.На пальцах – блёстки, мелкие, почти невидимые, но всё равно остаются.Как будто следы от сна, который был слишком реальным.

Ставлю чайник, прислоняюсь к подоконнику и ловлю себя на мысли, что не хочу вспоминать всё по порядку. Хочу помнить ощущения. Как свет обжигал глаза, как музыка пульсировала в груди, как чьи-то взгляды скользили по мне, будто проверяя. И как в какой-то момент мне стало не страшно. А наоборот – спокойно. Как будто я наконец попала туда, где нужно быть.

В этот момент телефон на подоконнике дрогнул короткой вибрацией.

Экран вспыхнул – резкий свет ударил в глаза.

Имя – Жанна.

Жанна: Привет, Маша. Как ты после ночи?

Жанна: Сегодня к шести подтянись. Надо обсудить пару моментов. И не опаздывай, у нас тут свой ритм.

Сообщения короткие, без точек, без смайлов – будто между буквами только воздух и команда.

Я какое-то время просто смотрю на экран, не отвечая.

Пальцы будто не слушаются, мысли возвращаются к клубу.

Гул, запах, свет.

Как будто всё это снова просачивается сквозь кожу.

Телефон гаснет, но слова остаются.

Я стою у подоконника, глядя на кружку, в которой ещё парит чай, и чувствую, как внутри снова что-то шевелится.

Чайник щёлкает.

Я наливаю воду, беру чашку обеими руками и думаю, что это и есть сладкий яд —тот, что пахнет роскошью, но обжигает изнутри.

Телефон гаснет, но слова остаются.

Ещё несколько минут стою у окна, слушаю город и пытаюсь заставить себя не думать.

Бесполезно.

На столе остывает чай, на подоконнике тонкая полоска пыли, а в голове – та же музыка, тот же свет.

«Сегодня к шести подтянись».

Просто слова, но от них снова что-то сжимается под рёбрами.

Как будто не в клуб иду – а на экзамен, где оценивают не ум, а то, кем ты станешь после.

Смотрю на сообщение, но не отвечаю сразу. В груди лёгкий укол – будто кто-то снова дёрнул струну, натянутую где-то внутри.

Хочется, чтобы этот звук стих.

Я иду в ванную.

В ванной полутемно.

Лампочка горит мягко, будто через туман. На зеркале уже проступает пар, и моё отражение расплывается, словно пытается исчезнуть.

Открываю воду – поток сразу обрушивается вниз, звонкий, тяжёлый, живой.

Тёплая вода струится с темени, рассыпаясь по коже жемчужными дорожками. Первые капли вплетаются в волосы, заставляя серебристые пряди потемнеть, отяжелеть, словно расплавленное серебро. Они обволакивают голову, а затем устремляются вниз – тягучие, неспешные струйки скользят по вискам, по линии шеи, целуют ключицы.

Вода прокладывает путь по хрупкому мосту между лопаток, и здесь её поток делится надвое, огибая мягкие изгибы по бокам. Она не просто течёт – она исследует, задерживается в ложбинке позвоночника, собирается в маленькие озёрца у основания спины, чтобы потом медленно скатиться ниже. Каждое её движение – это шёпот, напоминание о каждой нервной окончании, о тепле, что пульсирует под кожей.

Пар поднимается, наполняя воздух густым ароматом жасмина и ванили, пьянящим и сладким. Зеркала запотевают, стирая реальность, оставляя лишь тело и танец воды на нём.

Струи продолжают свой неторопливый путь, огибая талию, скользя по бёдрам – плавные, ласкающие линии. Они обволакивают каждую ногу, окутывая их ровным теплом, и наконец устремляются к ступням, где растворяются в шелестящем шуме.

Вместе с ними, кажется, уходит всё – шепот мыслей, груз вчерашнего дня, тонкие плёнки тревог. Я замираю, отдаваясь этому потоку, пока он медленно не стихает.

И тогда возникает чувство, будто вода не просто смыла день, а нарисовала меня заново. Касание за касанием, она смыла старую кожу, открыв новую – трепетную, живую, рожденную в этой тишине.

Я делаю воду холоднее, почти ледяной.

Капли бьют по плечам, тело вздрагивает, и я чувствую, как жизнь возвращается в каждую клетку.

Это не очищение. Это возвращение.

Я выключаю воду, стою в тишине, чувствуя, как по коже медленно стекают капли.

Каждая – как маленькая память о ночи. Каждая – как признание, что я всё ещё здесь.

Я расчёсываю волосы – влажные, тяжёлые, послушно ложатся под щёткой.

Запах теперь другой: шампунь с лёгкой ноткой жасмина, чуть сладкий пар и чистая кожа.

От клубных духов не осталось ничего, кроме слабого эха – будто память, застрявшая где-то в глубине.

Пряди переливаются под светом: верх белоснежный, почти светящийся, а к кончикам уходит лёгкий серебристый оттенок.

Заплетаю их в длинную косу – пальцы скользят по прядям, и на секунду кажется, что я держу в руках не волосы, а нить – тонкую, почти прозрачную, соединяющую вчера и сегодня.

В зеркале взгляд другой – спокойный, собранный, как у человека, который снова возвращается в ту реальность, что выбрал сам.

Я провожу пальцами по шее – кожа прохладная после воды, чуть мурашками.

Запах чистоты тянется за каждым движением, тонкий, лёгкий, почти неуловимый.

Открываю шкаф.

Рука сама тянется к платью – чёрному, облегающему, тому самому, что Жанна вчера помогала подобрать.

Ткань прохладная, скользит по коже, словно живая. Я надеваю его и чувствую, как спина выпрямляется, плечи становятся чуть шире, шаг – увереннее.

На ноги – туфли на тонком каблуке, которые вчера едва не вывели из равновесия, но теперь будто подстраиваются под мой шаг.

На губах – помада. Не ярко-красная, а глубокая, винная. Та, что делает лицо старше, но и сильнее.

Слегка касаюсь щёк румянами, провожу линию стрелки – и в отражении появляется не вчерашняя Маша.

Эта – другая. Женственная, собранная, почти опасная.

Та, что знает, как смотреть прямо и при этом молчать.

Я беру сумку, окидываю комнату взглядом – всё на своих местах, только воздух будто стал плотнее.

В нём есть предвкушение.

Сегодня я уже не просто иду на работу.

Сегодня я выхожу в бой.

Когда выхожу из квартиры, воздух уже тёплый.

На лестничной площадке пахнет супом из соседней квартиры и старым деревом.

Внизу двор, детские голоса, бабушки на лавке.

Мир будто специально напоминает: «ты обычная».

А я уже не верю в это.

Такси подъезжает без опоздания.

Сажусь на заднее сиденье, окно приоткрыто – в лицо бьёт тёплый ветер с запахом пыли и нагретого асфальта.

Ростов гудит, дышит, движется.

Я еду по проспекту, смотрю на вывески, на прохожих – и думаю, как быстро всё превращается в фон.

Когда-то я видела в каждом окне чужую жизнь, теперь – только отражения фар.

Прекрасно, ты очень чётко сформулировал, чего не хватало – реализма, будничности и человечности закулисья. Это сильно освежит ритм после насыщенных сцен introspection.

Вот переработанный, насыщенный и детальный кусок, который продолжает твою сцену с такси, исправляя всё, что ты указал.

Теперь – нет повторов про дверь, нет ночной атмосферы, а есть ощущение вечера перед стартом, когда клуб ещё не открылся, но уже живёт в режиме подготовки.

Такси сворачивает к центру, и город постепенно меняется.

Серые девятиэтажки остаются позади, вместо них – старые дома с облупившейся лепниной, кофейни на первых этажах, пыльные афиши на витринах.

Я смотрю в окно: Ростов живёт в своём ритме – дети с мороженым, женщины с сумками, жар, смешанный с выхлопом.

Лето в городе пахнет как будто карамелью и асфальтом.

Машина останавливается у знакомого здания.

Клуб кажется другим – не ночным, не шумным. Дверь распахнута, и изнутри слышно не музыку, а звуки подготовки: кто-то двигает стулья, где-то трещит льдогенератор, бармены спорят о чем-то, хохочут.

Я выхожу и почти сталкиваюсь с Лизой.

Она идёт быстро, глотая колу из стаканчика с трубочкой, в коротких джинсовых шортах и белой майке, с наушниками, которые накрывают уши целиком – как те старые, что носили в 80-х.

Из под них пробивается глухой бит, и она улыбается – по-настоящему, открыто.

– Привет, – говорит она, чуть сбавляя шаг. – Ты же Маша, да?

– Ага.

– Рановато пришла, молодец. У нас тут все любят припоздниться. Пойдём, я тебя проведу, Жанна уже в зале.

Мы идём через коридор. Свет приглушённый, мягкий, как будто клуб ещё дремлет.

Из-за барной стойки доносится звук шейкера и чей-то смех.

У стены сидят две девушки – в повседневном, без макияжа, с небрежно собранными волосами.

Одна держит бургер, другая пьёт из стакана кока-колу.

Пакеты с золотыми дугами валяются рядом.

Сцена, если подумать, до смешного обычная.

– Наши звёзды готовятся к гастролям, – усмехается Лиза.

Я тоже улыбаюсь. Этих девушек вчера я видела другими – сияющими, как будто сошедшими со сцены с другим лицом.

Сегодня они просто едят, шутят и жалуются на кондиционер.

За баром мелькает парень в чёрной футболке, высокий, с коротко остриженными висками.

– Витя, – кивает Лиза в его сторону. – Наш диджей.

Он оборачивается на секунду, взгляд короткий, но цепкий.

Не улыбается, просто смотрит – и будто оценивает, запоминает.

Что-то в этом взгляде странно щёлкает внутри.

Я отвожу глаза, делая вид, что рассматриваю бокалы на полке.

– Не переживай, первая неделя всегда самая тяжёлая. Потом сам не заметишь, как станешь частью этого.

Я киваю и делаю шаг вперёд.

Клуб ещё не проснулся, но уже дышит.

Как будто ждал.

– Не переживай, – говорит Лиза, поправляя наушники. – Первая неделя всегда самая тяжёлая. Потом сама не заметишь, как станешь частью этого.

Она улыбается – легко, открыто, так, как умеют улыбаться только те, кто уже всё видел, но всё равно ещё верит в добро.

Её голос тонкий, звонкий, и как-то мгновенно снимает напряжение.

Я киваю, и мы идём вдоль барной стойки, где уже хлопочут ребята – проверяют бутылки, полируют бокалы, шутят между собой.

На столах ещё пусто, но свет уже работает: мягкий, розово-золотой, он разливается по залу, отражаясь в зеркалах и бокалах.

Всё выглядит так, будто клуб делает глубокий вдох перед ночью.

Лиза машет кому-то рукой – и от бара отходит Жанна.

Она держит в руке планшет, что-то быстро пролистывает пальцем, а потом поднимает взгляд.

Губы чуть поджаты, но глаза – внимательные, цепкие, в них нет ни усталости, ни спешки.

– Вот и наша звезда явилась, – говорит она, окидывая меня взглядом с ног до головы. – Не устала после вчерашнего?

– Нормально, – отвечаю я, стараясь держаться спокойно.

– Это хорошо. Хотя обычно после первой смены девочки полдня лежат в коме, – усмехается она, подходя ближе. – Ну что, готова к настоящей работе?

Я киваю. Она замечает мою косу и чуть приподнимает бровь.

– Волосы – огонь. Только, может, вечером чуть распусти, чтобы мягче смотрелось. У нас же всё про впечатление, помни.

Она говорит это спокойно, не с критикой, а с привычной профессиональной заботой.

– Бар ты уже видела, – продолжает она, делая жест в сторону стойки. – Сегодня за ним трое. Считай, ты их координатор. Девочки должны знать, куда кого сажать, кто какой напиток предпочитает, и чтобы официанты не тормозили. Ну и чтобы гости чувствовали внимание, а не сервис.

Я слушаю, стараясь запомнить всё. Голос Жанны мягкий, но в нём ощущается сталь – тот тон, с которым говорят люди, умеющие командовать, не повышая голоса.

– А если кто-то грубит? – спрашиваю я.

– Не бери на себя, – отвечает она быстро. – У нас для этого охрана и диджей с крепкими руками, – кивает в сторону Вити, который как раз ставит что-то на пульт.

Он поворачивается, как будто почувствовал, что о нём говорят.

В свете неона его лицо кажется чуть жёстче, чем днём, но улыбка короткая, настоящая.

– Привет, – говорит он, кивая мне.

– Привет, – отвечаю.

На секунду между нами – тишина, едва уловимая в гуле приборов и голосов.

Что-то мелькает, будто искра – мгновенная и непонятная.

Я отвожу взгляд, делая вид, что рассматриваю список на планшете.

Жанна замечает это, но ничего не говорит.

Она только усмехается уголком губ, будто знает чуть больше, чем я сама.

– Ладно, – говорит она, – сегодня просто смотри и учись. Всё остальное придёт.

Она берёт свой стакан с водой и поворачивается к бармену:

– Пять минут – и включаем свет по зонам. Пусть бар и сцена работают в разных оттенках. Хочу, чтобы воздух был плотным, но не душным.

Бармен кивает, Витя включает пробный трек, зал наполняется гулом баса, который будто проверяет пространство на прочность.

Всё вокруг оживает: свет становится глубже, зеркала ловят отблески, а пол блестит, как лёд под прожекторами.

Жанна смотрит на меня поверх планшета.

– Ну что, Маша, добро пожаловать в свой новый вечер.

Глава 6. Искра под кожей

Глава 6. Искра под кожей

Обычно клуб просыпается к ночи, но сейчас – дневной свет.

Он режет пространство по-другому: холодно, прямо, без загадки.

Неон молчит, зеркала не блестят, бар без теней выглядит честнее, чем ночью – как человек без макияжа.

Я сижу у стойки и пью чай из высокого стеклянного стакана, такого, в каких обычно подают кока-колу.