РУС.СТРИПТИЗ

Алексей Откидач

РУС.СТРИПТИЗ

Глава 1. Аромат Стриптиза

Я стою перед зданием, которое с улицы почти ничем не отличается от обычного ресторана. Никаких ярких вывесок, только тёмные зеркальные окна и массивная дверь с латунной ручкой. Но стоит задержать взгляд – и понимаешь: это не ресторан, это нечто другое. Слишком плотный воздух вокруг, слишком дорогая отделка даже на фасаде, слишком много намёков на закрытость.

Я поднимаюсь по короткой лестнице. Каблуки гулко стучат по ступеням, будто предупреждают: назад пути не будет. Передо мной – дверь, и она производит впечатление сама по себе. Чёрная, лакированная, блестящая, как крышка рояля. Латунная ручка – широкая, тяжёлая, словно кусок золота. Я обхватываю её пальцами: металл холодный, будто хранит память обо всех, кто открывал эту дверь до меня. Мне приходится приложить усилие, чтобы потянуть на себя – и дверь поддаётся не сразу, а с низким скрипом петель, как будто решает: впустить ли меня внутрь.

За дверью меня встречает полутёмный коридор. Свет приглушённый, мягкий, от настенных бра, которые горят тёплым янтарным светом. На полу – тёмная мраморная плитка, идеально ровная, блестящая, холодная. Каблуки снова отзываются эхом, и звук уходит вдаль, будто клуб гораздо больше, чем кажется снаружи. Я иду медленно, стараясь не смотреть назад.

Запах здесь особенный. Я останавливаюсь, вдыхаю глубже. Сладкий, тягучий, с лёгкой нотой ванили и сахара, как будто в воздухе растворили килограмм карамели. Но это не кондитерская сладость – в нём есть что-то плотское, тяжёлое, пряное. Запах роскоши. Запах тел и дорогих духов, смешанный с ароматом кожи и пудры.

Chemical Guys когда-то выпускали ароматизатор для автомобилей с названием «Stripper Scent». Я вспоминаю его описание: ваниль, сахар, сладость и лёгкая нота алкоголя. Но здесь – это не химия, это живой воздух. Запах, от которого кружится голова. Запах, который обещает соблазн и тайну, даже если ты этого не хочешь.

Я иду дальше. Коридор будто растягивается, и с каждым шагом внутри крепнет чувство, что я перехожу грань. Чёрные стены отражают свет так, что создаётся ощущение глубины – как будто пространство смотрит на меня в ответ. От зеркал вдоль стен доносится слабое отражение моей фигуры: высокая, чуть напряжённая, светлые волосы выделяются в полумраке. Я на секунду вижу себя чужой, и это ощущение одновременно пугает и завораживает.

Наконец коридор выводит меня в зал. И здесь всё уже иначе. Простор, высокие потолки, мягкий свет. Чёрные стены, зеркала до пола, тяжёлые бархатные занавеси цвета бордо. Кожаные диваны стоят полукругами, между ними – стеклянные столы с выгравированной надписью «Рус.Стриптиз» и сияющей розово-бордовой звездой. Всё это выглядит как храм роскоши, созданный, чтобы подавлять и восхищать одновременно.

Запах становится гуще. Я делаю шаг – и он окутывает меня, как дорогая шаль. Теперь я чувствую его повсюду: в бархате, в коже диванов, в полированных столах, в самом воздухе. Сладость, обещающая нечто большее, чем просто развлечения.

Я оглядываюсь, взгляд скользит по залу: зеркала, бархатные драпировки, блеск стекла. И только тогда замечаю фигуру у барной стойки. Женщина. Стоит спокойно, уверенно, как будто зал принадлежит ей.

Мне сразу понятно – это Жанна. Та самая, с которой мы переписывались в одной из популярных социальных сетей. Её короткие ответы казались сухими, но между строк чувствовалась твёрдость. Я тогда невольно пролистала её фотографии в профиле: ухоженные волосы, подчеркнутые губы, лёгкая вызывающая улыбка и приподнятый подбородок. Та улыбка, которая остаётся у женщин, знающих свою цену.

Сейчас же, вживую, она выглядела куда сильнее. Чёрная юбка из плотной ткани обнимала её бёдра и колени, оставляя ровно столько свободы, чтобы шаг казался плавным и уверенным. Юбка не кричала, но подчёркивала – силуэт, осанку, характер. Белая рубашка сидела на ней чуть свободнее, но верхние пуговицы были расстёгнуты, и в мягком свете ламп грудь словно сама отбрасывала тень на белоснежную ткань. Это не была вульгарность, это было мастерство баланса: показать ровно столько, чтобы тебя запомнили.

У Жанны были тёмные волосы до плеч – каре с мягким блеском, словно после салона. На губах играла помада приглушённого винного оттенка: не слишком яркая, но именно та, которая создаёт ощущение взрослой женщины, уверенной в каждом движении. Она слегка склонила голову набок, наблюдая за мной, и это движение было почти хищным – кошка, которая знает, что добыча сама подойдёт.

Я заметила даже мелочи: тонкий браслет на запястье, кольцо с камнем, блеск лака на ногтях. Всё вместе создавало образ не просто менеджера клуба, а хозяйки этой сцены.

– Ну что, проходи, садись, – сказала она наконец. Голос низкий, с лёгкой хрипотцой, чуть тянущий гласные. Он прозвучал так, будто мы уже знакомы, будто это не собеседование, а продолжение начатого разговора.

Она указала на диван, я сделала шаг и поймала себя на том, что волнуюсь больше, чем перед экзаменами в университете. Жанна чуть прищуривается и добавляет, уже мягче:

– Не волнуйся. Здесь все сначала теряются.

Чёрная кожа дивана блеснула в свете лампы. Она выглядит идеально гладкой, как будто её протирали каждую ночь. Я опускаюсь – и чувствую, как холод кожи прорывается сквозь тонкую ткань платья. Диван поддаётся подо мной, мягкий, упругий, но всё же сдержанный, как дорогая мебель в офисах, где сидеть разрешено, но расслабляться – нет. Я слегка скольжу ладонью по подлокотнику: он холодный, прохладная поверхность отражает свет, будто это не просто мебель, а часть декора, требующая уважения.

Жанна обходит стойку и садится напротив. Движение плавное, как будто это её личная сцена. Она слегка поправляет юбку, опускаясь на край, потом закидывает ногу на ногу – каблук тонко щёлкает о плитку, и этот звук в тишине кажется почти музыкальным.

Она откидывается на спинку, но взгляд остаётся прищуренным и внимательным. Смотрит прямо в глаза – не дерзко, но так, что я чувствую себя раскрытой до конца. Её поза кажется одновременно расслабленной и властной: лёгкий наклон головы, плавное движение руки, когда она убирает со лба прядь волос, и хищная уверенность в каждом её жесте.

Я понимаю: она изучает меня. Не просто как собеседницу на работу – как женщину, как часть этого мира. И от этого у меня внутри странное ощущение: я пришла сюда как менеджер, а её взгляд будто примеряет меня к другому амплуа.

Жанна смотрит на меня с прищуром, её каблук всё так же тихо постукивает, задавая ритм. Она медленно улыбается и произносит:

– Красивая ты.

Я чуть моргаю, не зная, что ответить. Она говорит это спокойно, без комплиментарного тона – скорее как диагноз.

– Волосы у тебя необычные. Белые, почти серебряные. В зале свет упадёт – и будут сиять. Не спрячешься.

Я машинально трогаю прядь у виска. Она права: мой цвет всегда был слишком светлым. В школе дразнили «пепелка», в университете подруги завидовали. Но сейчас, здесь, я ловлю себя на мысли: зачем она мне это говорит? Я ведь пришла менеджером.

Внутри поднимается странное чувство – будто меня рассматривают как одну из девушек для сцены, а не коллегу.

– И глаза у тебя хорошие, – продолжает Жанна. – Голубые. Живые. Такие на клиенте задерживаются.

Я напрягаюсь ещё сильнее.

– Я ведь… я сюда на менеджера, – вырывается у меня.

Жанна усмехается, подаётся вперёд и кладёт локоть на подлокотник дивана.

– Я знаю. Но пойми, Маш, здесь всё начинается с внешности. Даже менеджер в этом клубе – часть картинки. Если ты выйдешь к бару – ты лицо. И гости это видят.

Я молчу, чувствуя, как внутри то ли стыд, то ли злость – будто меня проверяют на прочность.

Жанна делает паузу, потом выпрямляется и уже более деловым тоном добавляет:

– Но менеджер – это не девчонки на сцене. У нас всё по-другому. Здесь порядок. Здесь дисциплина. Мы с тобой будем работать через ночь. Сегодня, например, моя смена. Завтра – твоя. И так будем чередоваться. Я должна быть уверена, что если я оставлю бар чистым, ты его не завалишь.

Она снова кидает короткий взгляд, от которого хочется подтянуться.

– Красота – это бонус. Но главное – умение держать зал. Девчонки разные: одна заплачет, другая набьёт себе цену, третья выскочит с похмелья. Гости ещё веселее: кто-то платит молча, кто-то цепляется. И всем этим надо управлять. Понимаешь?

– Понимаю, – киваю я, и голос у меня чуть тише, чем хотелось бы.

Жанна улыбается уголком губ.

– Вот и отлично. Тогда скажи честно: справишься?

Внутри сердце колотится. Я снова чувствую этот тягучий запах ванили и пудры в воздухе, и он будто подталкивает меня к ответу.

– Справлюсь, – говорю я, и сама удивляюсь, насколько уверенно это звучит.

Жанна слушает мой ответ и молчит дольше, чем нужно. Смотрит так, будто пытается что-то вытащить из глубины моих глаз. Потом чуть наклоняет голову и усмехается – не зло, а так, словно знает какой-то секрет.

– Справишься, значит, – протягивает она. – Ты знаешь, Маш, все так говорят. Все, кто сюда приходит, садятся напротив и кивают. «Да, справлюсь. Да, легко». А потом проходит неделя – и кто-то сбегает, кто-то ломается, кто-то просто растворяется в этой атмосфере.

Она делает паузу, играет браслетом на запястье, и её взгляд снова возвращается ко мне.

– У тебя образование крутое, я читала твоё резюме. Красный диплом – это, конечно, впечатляет. Но здесь это не университет. Тут всё другое. Здесь умение держать людей стоит дороже, чем любая медаль.

Моё сердце сжимается. Она права. Всё, на что я надеялась до этого момента – все мои пятёрки, экзамены, золотая медаль, диплом – вдруг кажется бумажками, которые здесь ничего не значат.

Жанна улыбается чуть теплее, чем раньше.

– Но знаешь, когда я тебя увидела, у меня было чувство… – она не договаривает, откидывается назад, делает вид, что смотрит куда-то в сторону. – В общем, посмотрим. Есть в тебе что-то.

Я ловлю её взгляд – и на секунду мне кажется, что в её прищуре мелькнула лёгкая тоска, будто она увидела не только меня, но и себя когда-то.

– Ладно, – говорит она, прерывая паузу, – проверим это уже в деле. Завтра твоя ночь.

Слова падают тяжело, как если бы кто-то прикрыл за мной ту самую чёрную дверь и задвинул невидимую засовку. Зал на секунду будто сжимается: бархатные занавеси становятся гуще и темнее, зеркала тоньше, словно вода, холодная кожа дивана прилипает к ногам через тонкую ткань. Я слышу, как воздух меняет плотность; сладкая ваниль, сахар, мягкая пудра и тёплая кожаная нота переплетаются и стекают в одну, густую как сироп, волну. Аромат стриптиза – я мысленно улыбаюсь этому слову – ложится на кожу тонким шлейфом, как будто уже мои собственные духи.

Где-то далеко, за стеной, коротко щёлкает выключатель – кто-то проверяет свет. Ещё дальше глухо двигают что-то тяжёлое, как будто перекатывают металлический кейс или ставят на место колонку. Всё это происходит как в замедленной съёмке. Я опускаю ладонь на подлокотник – подушечкам пальцев холодно, блеск кожи отражает точку света от бра так, будто это маленькая звезда, заблудившаяся в полировке. На стеклянном столе рядом микроскопические полоски от салфетки, которой его протирали: клуб чист до стерильности, в этой стерильности уже слышится будущий хаос.

Внутри меня поднимается тепло, но не от стыда – от того самого предвкушения, которое я старалась не замечать с момента, как взяла холодную латунную ручку у входа. «Менеджер», – напоминаю я себе, и всё равно взгляд цепляется за хром на барной подставке, за розово-бордовую звезду «Рус.Стриптиз» под стеклом стола, за линию сценического пилона, который в пустом зале кажется простым предметом интерьера, но я понимаю: через несколько часов он станет главной вертикалью этого мира.

Жанна молчит; она умеет молчать правильно. В этом молчании нет неловкости – только отмеренная пауза, в которой ты вынуждена услышать себя. Я чувствую её духи – густые, с сухой древесной полосой где-то внизу. Они не спорят с общей сладостью клуба, а словно фиксируют её, как закрепитель лака.

Мысли бегут, цепляясь одна за другую, и клуб подхватывает каждую, как эхом:

«Я пришла сюда как менеджер. Бумаги, дисциплина, графики, люди – этим я сильна. Красный диплом, безупречные сессии, списки дел. Всегда правильно, всегда вовремя – и всегда ощущение, что правильность почему-то ничего не решает. Я умею быть эффективной, но почему цифры на выписке такие пустые? Почему квартира в Ростове – только план, который я перекладываю между тетрадями, как открытку?»

Я вспоминаю своё утро – как шнурок у кроссовка упал на пол кухни, как я поднимала его и думала о том, что сегодня «просто собеседование». Как смеялась над собой: «Развлекательный клуб – так в вакансии же написано было», – и как два раза перечитала адрес. Всё, что казалось «просто», здесь перестаёт быть простым: даже кожа дивана – не просто кожа, а поверхность, на которой остаётся тепло сотен людей, и я ощущаю его, хотя зал ещё пуст.

«Она смотрит на меня как на часть витрины», – честно признаюсь себе. И не могу решить, раздражает ли меня это или, наоборот, собирает. Есть секунды, когда хочется выпрямиться и сказать: я не девочка на сцену. Но есть и другие – когда чувствую, как мои светлые волосы ловят этот мягкий свет, и понимаю: в этом мире даже менеджер – картинка, тон, нота, шлейф. И, возможно, именно эта смесь «делового» и «соблазна» и делает всё живым.

Я подаю корпус вперёд и снова откидываюсь назад – пробую, как это будет: сидеть на этом диване не гостьей, а хозяйкой процесса. Ладонь скользит по подлокотнику, и я ловлю ещё одну деталь: едва заметная риска, как след от кольца; еле уловимый блеск микроглиттера, как звёздная пыль, что остаётся на коже после долгой ночи. Эти крошечные следы чужих историй почему-то успокаивают: я не первая, кто сидит здесь и делает глубокий вдох перед новой жизнью.

Где-то в коридоре складывается швабра, коротко клацает пластик – уборщица, думаю я, и на секунду вижу в зеркале себя – высокую, с белыми волосами, с прижатными друг к другу коленями, чуть сильнее, чем нужно; с плечами, на которых так удобно висит привычка «держать лицо». Я улыбаюсь – себе в зеркале, не ей. Улыбка выходит ровной. «Учись читать людей», – вспоминаю я слова Жанны. «Но сперва – себя», – добавляет какая-то новая, упругая мысль.

– Завтра твоя ночь, – повторяется внутри, как стук метронома в пустом концертном зале. И я вдруг слышу, как пианино из детства откликается этим же сухим «тук-тук»: правая рука, гаммы, «ещё раз», «не так», «снова». Смешно – именно здесь, где всё пахнет ванилью и кожей, вспоминается лакированная крышка нашего старого инструмента, на которой тоже плясали блики света. И вместе с этим приходит тихое понимание: дисциплина – это не про медали, это про выносливость. Про то, что ты делаешь, когда никого нет и никто не хлопает. Здесь – то же самое, только аплодисменты будут звучать иначе.

Жанна встаёт, движение её лёгкое, как будто она меня услышала, хотя я молчу. Чуть наклоняет голову, взглядом проверяет – в порядке ли мой «внешний вид», не насквозь ли впилась тень в глаза. Я коротко киваю: слышу. Принято.

Она обходит стойку; её каблук щёлкает по мрамору – один, второй, третий – и эти три удара, кажется, фиксируют решение лучше любых подписанных бумаг. Я позволяю себе ещё раз оглядеться: барная латунь, вылизанные до зеркала стеклянные полки, пустые бокалы, в которых пока только отражается свет. Мне нравится эта тишина, в которой слышно, как запускается сердце пространства.

Под пальцами кожа дивана постепенно теплеет – не то от меня, не то от того, что клуб, кажется, принимает. Я встаю. Рука сама находит сгиб сумки; ремень прохладный, ладонь чуть влажная, как после долгого ожидания. Я делаю вдох – длинный, до боли между рёбер, и выдыхаю так, будто оставляю на этом диване тонкую, ещё невидимую, но мою метку.

«Я пришла сюда как менеджер, – говорю я себе и неожиданно отвечаю себе же: – А значит, я буду держать людей. И себя – тоже».

У выхода я на секунду оборачиваюсь: зеркала отдают мне моё движение, бархат в полутени ложится волной, розово-бордовая звезда посреди стеклянного стола светится тускло, как закрытый неон. Мир застывает – и в эту неподвижность вшито то самое предчувствие, ради которого сюда приходят.

Я беру в ладонь воспоминание о холоде латунной ручки и о её тяжести – теперь оно не пугает, а радует: у серьёзных дверей должны быть тяжёлые ручки.

И, уже шагая, впервые позволив себе улыбнуться по-настоящему, думаю:

Значит, завтра моя ночь.

Глава 2. Первый шлейф

Глава 2. Первый шлейф

Кнопки кодового замка холодные под пальцами. Набираю комбинацию – 3-2-7-8. Привычный щелчок, короткий металлический вздох – и тяжёлая дверь подъезда открывается. Захожу внутрь, в тишину, где всё кажется застывшим: запах сырой штукатурки, чуть хлебный оттенок от магазина на первом этаже, тусклый свет лампочки под потолком. Он горит так, будто вот-вот моргнёт и погаснет, и всё останется в полумраке.

Стены здесь облупились давно, под краской виднеется серый бетон, но я уже не замечаю – слишком привычно. Эти ступени я знаю наизусть: каждая трещина, каждый скол, отполированные десятками ног перила. Когда-то в детстве я пальцами проводила по этим шершавым железным перекладинам, играя, будто по клавишам пианино.

Лифт откликается негромким щелчком. Двери разъезжаются в стороны, и я вхожу в узкую кабину. Металл стен поцарапан, кнопки блестят от сотен прикосновений. Нажимаю «4», и лампочка в кнопке загорается тусклым красным огоньком. Кабина вздрагивает, поднимается. Я чувствую, как пол под ногами слегка дрожит. Это дрожь всегда действовала на меня странно успокаивающе – словно лифт качает в колыбели.

У своей двери задерживаюсь на секунду. Деревянная ручка гладкая, потемневшая от времени, но в ней есть что-то надёжное. Сколько раз я касалась её ладонью – тысячи. Ключ провернулся легко, замок щёлкнул – и я вошла в квартиру.

Дом встречает запахом: смесь мыла, борща, чуть сладковатый оттенок варенья, которое мама варит каждое лето из вишни. Воздух здесь всегда другой, плотный, домашний. Тот самый, в котором я выросла.

В прихожей ноги упираются в коврик, знакомый до каждой петли. На стене висит зеркало в узкой деревянной рамке, слегка потемневшей от времени. Сбоку стоит тумбочка для обуви, крышка у неё скрипит, но отец всё равно периодически смазывает петли – «чтобы служила дольше».

Снимаю пальто, шарф, ставлю обувь ровно рядом с тапочками. У нас так всегда – чтобы всё было аккуратно. Сумку кладу на стул и прохожу в зал.

Там всё по-прежнему. Диван с клетчатым пледом, запах которого впитался в ткань. Шкаф, набитый энциклопедиями, учебниками, книгами по истории. Их никто уже не открывает, но выбросить – нельзя. На стене ковёр с узором, который я могу нарисовать по памяти с закрытыми глазами. Когда болела в детстве, лежала и считала завитки, чтобы уснуть. Узор настолько въелся в память, что иногда мне кажется – он живёт внутри меня.

В углу стоит фортепиано. Чёрное, лакированное, крышка всегда блестит, будто его только что протёрли. Мама никогда не позволит, чтобы на нём лежала пыль. Даже если никто уже не играет. Для меня этот инструмент – как старый знакомый, с которым отношения всегда были сложные. В детстве он был наказанием: гаммы, этюды, повтор до судорог. Пальцы ныли, но нужно было добиваться правильности. Теперь он – символ. Символ того, что меня всегда растили «правильной». Пай-девочка.

Я задерживаюсь на секунду, касаясь пальцами крышки. Холодная, гладкая поверхность отражает блики лампы. И всё равно в памяти слышу эти звуки – как будто в квартире живёт отзвук моих старых гамм.

На кухне всё тоже так же. На столе – тарелка с хлебом и баночка варенья. Мама всегда оставляет, зная, что я вернусь поздно. Родители уже спят: мама завтра к первому уроку, отец встанет к своей мастерской строгать табуретки. Их жизнь течёт ровно, по расписанию. Никаких срывов, никаких неожиданностей. День за днём, всё правильно.

Взгляд цепляется за плиту. Над ней в кафеле тонкая трещина, когда-то замазанная белой затиркой. Её почти не видно, но я всегда знаю, где искать. Отец никогда не оставлял ничего на авось: если петля заскрипит – смажет, если ручка разболтается – подкрутит. Денег у нас никогда не было много, но порядок был всегда. В этом доме всё чинено, выровнено, аккуратно.

Я делаю глубокий вдох. И понимаю: запах клуба всё ещё со мной. Сладкая ваниль, сахар, кожа, пудра – он не выветрился. Он тянется за мной, как тонкий след духов, и теперь смешивается с борщом, хлебом, вареньем. Чужой мир вторгается в мой, привычный, скромный. И не собирается уходить.

Захожу в ванную. Зеркало над раковиной слегка затянуто мутной плёнкой – его будто невозможно отполировать до конца, как бы мама ни старалась. Включаю воду. Струя прохладная, и я долго держу под ней руки, будто хочу смыть с себя клубный воздух. Но он не уходит. Даже запах мыла кажется слишком слабым рядом с той сладостью, которая въелась в волосы и кожу. Смотрю на отражение в зеркале: бледное лицо, светлые волосы растрёпаны, глаза усталые, но внутри – дрожь, будто не от усталости, а от предчувствия.

Вытираю руки о полотенце и прохожу в свою комнату.

Она маленькая, простая и аккуратная. У стены – узкая кровать с покрывалом в мелкий цветочный узор. Сажусь на неё и чувствую, как матрас мягко поддаётся под весом. Он не новый – чуть просевший, с пружинами, которые иногда тихо скрипят. Этот звук сопровождает меня с детства, и он всегда успокаивал: в нём была привычность, надёжность, ощущение дома. Провожу ладонью по покрывалу: ткань шероховатая, слегка жёсткая, с зацепками от когтей старого кота, которого уже давно нет.

Сбоку стоит стол. Тот самый, за которым я делала уроки, корпела над конспектами, зубрила до ночи. На столешнице есть едва заметные царапины от ручек, которые оставались, когда я слишком сильно давила. На полке над столом аккуратно сложены тетради и несколько альбомов, оставшихся со студенческих времён. Настольная лампа с жёлтым абажуром по-прежнему отбрасывает на стену мягкий полукруг света.

Сидя на кровати, чувствую, как память возвращает меня назад – в школьные годы.

Я всегда старалась быть правильной: готовила уроки, играла на пианино, участвовала в олимпиадах. Учителя любили, родители гордились. Но одноклассники… нет. Слишком отличающаяся, слишком «правильная». Часто слышала слово «Пепелка». Волосы были белыми, почти серебряными, и на солнце сияли так, будто я чужая среди них. Они находили в этом повод для насмешек. Сначала пытались шептать за спиной, потом произносили вслух, с улыбкой.

Каждый раз это резало по-живому. Я старалась делать вид, что не замечаю, но внутри всё сжималось. Мне хотелось доказать, что я не слабая. Что они не правы. Я отвечала пятёрками в дневнике, медалями с олимпиад. Всё, что могла, – делала лучше других. Но от этого легче не становилось.

Помню, как однажды вызвали к доске. Я решала задачу по алгебре, писала мелом, чувствуя, что за спиной шепчутся. Кто-то хихикнул: «Ну, конечно, Пепелка опять всё знает». Я сделала вид, что не слышу, но руки дрожали так, что буквы на доске выходили кривыми. Учительница похвалила, а я вернулась за парту с улыбкой. Но в груди было тяжело, будто меня снова оттолкнули.

Таких моментов было много. Иногда казалось, что я живу не для себя, а чтобы доказать – я достойна.

Ложусь на спину, чувствую, как матрас мягко прогибается. Смотрю в потолок, и перед глазами мелькают школьные коридоры, звуки смеха, прозвище, которое липло, как пыль.

Наверное, именно тогда во мне и выросло это чувство: нужно быть идеальной, иначе тебя не примут.

Поворачиваю голову – взгляд упирается в стол у стены. Он словно застыл во времени.

На полке над столом аккуратно сложены грамоты. Прозрачные файлы уже слегка помутнели, края листов пожелтели. «Олимпиада по математике – первое место». «Муниципальная конференция». «Красный диплом выпускника». Бумага тонкая, шуршащая, но для меня когда-то казалась тяжелее золота. В памяти всплывает, как я приносила их домой, протягивала маме, и она гладила рукой по файлу, улыбалась: «Молодец, Машка». Папа обычно кивал, чуть сдержаннее, но глаза всё равно блестели.

Рядом коробочка с медалями. Она из дешёвого пластика, крышка немного поцарапана. В детстве я открывала её, как сокровищницу. Берёшь медаль, и она холодная, тяжёлая. Ленточка шероховатая, с торчащими нитками. Иногда я надевала сразу несколько, и они звенели, сталкиваясь друг о друга, отдаваясь в груди гордостью. Сейчас же достаточно представить их вес в ладони – и становится пусто. Они ничего не изменили. Ни одна медаль не приблизила меня к тому, чего я хотела на самом деле.