Последняя инстанция

Глава 5. Голод и то, что связывает нас.

Если Вселенная стремится к Хаосу, то человек, вопреки всему, стремится к порядку. Какая бы неразбериха не творилась вокруг, он старается её упорядочить, ввести какие-либо привычки и правила, по которым бардак вокруг может принять осмысленную форму. И вот: это уже не Хаос, а Порядок и пускай мы только придумали для него правила и он нам всё ещё не подвластен и, уж тем более, не изменился. Таким образом, человек борется с собственными страхами. Люди придумывали приметы и поверия, чтобы объяснить гром, ибо иначе он был бы явлением необъяснимым и, соответственно, пугающим. Это то, что помогает нам не скатиться в безумие и мракобесие.

Никита привык к Пограничью. Тяжёлые мысли о собственной смерти и судьбе близких гнались прочь, поскольку не несли в себе ничего, кроме горя. Наверняка Никита не первый человек, кому хотелось заглянуть в мир живых с этой стороны. Благо, он здесь пребывал в привычном для него амплуа врача, а не, скажем, слесаря. Возможно, во втором случае он действительно давно бы сошёл с ума и стал одной из тех теней, которых неутомимый Абрахам гоняет в фойе. Сложно себе представить, что чувствует этот афроамериканец, занимаясь этим уже не одно поколение. Никита даже умудрился выстроить и соблюдать некий распорядок бесконечного, лишённого сна, дня: три пациента, затем небольшая прогулка и беседа с кем-нибудь из друзей: Квентий, Ван. Если не попадались ни первый, ни второй, то его путь лежал в лабораторию, к господину Скучному, или в фойе – всё к тому же Абрахаму. Если же и они оказывались заняты, Никита старался завести новые знакомства среди бесчисленного числа коллег.

И, судя по заметным изменениям вокруг, такая стратегия оказалась выигрышной: Пограничье продолжило меняться. Оказалось, что многие из теней, бродящих по коридору, вовсе не тени: это оказались коллеги Никиты! Они обретали краски, становились разговорчивыми и пропускали мимо ушей удивления, что раньше являлись бесплотными призраками. Абсолютно чёрное небо Пограничья посветлело, теперь на нём получалось разобрать низкие тёмные тучи, лениво плывущие по небосводу. Ливень преобразился в неспешный дождь, а мрак отступил от больницы на добрые десятки метров: теперь там угадывались целые улицы невзрачных домов.

Но в окружающем мире появилось ещё одно изменение. Причём весьма существенное. Никита как раз вышел из палаты очередного пациента, когда с удивлением обнаружил, что у него урчит в животе! Вот уж чего он точно не мог ожидать, что в Загробной жизни его станет беспокоить необходимость питания. Удивляться, впрочем, особо не приходилось.

Никита мгновенно вспомнил, что Квентий как-то обмолвился о местной столовой. А остальные, вроде как, его поддержали, так что на шутку это похоже не было. Стоило проконсультироваться с ними и пожаловаться на новые для себя ощущения. Желательно с теми из них, кто провёл здесь не одну тысячу лет: такие точно должны быть в курсе. Не теряя ни секунды, Никита отправился на первый этаж.

Фойе пустовало. Входные двери (теперь, кстати, не покосившиеся и чистые) были распахнуты, на широком крыльце стояла медсестра и курила, с наслаждением затягиваясь сигареткой. Никита с удивлением смог различить запах дешёвого табака. Он стоял, в растерянности, посреди фойе и неверяще крутил головой.

– О, кажется кто-то стал различать запахи?

Тяжеленная ладонь, как камень, рухнула ему на плечо и придавила к земле. Никита обернулся. Позади стоял и широко улыбался огромный Абрахам. Живот вновь предательски заурчал. Абрахам кивнул, словно этот звук подтвердил какие-то ему предположения.

– Вот это уже понятней. Идём со мной.

Абрахам обнял Никиту за плечи и повлёк за собой, по пути рассказывая, что лично он в нём никогда не сомневался. Что многие не верили в него и даже делали ставки, когда Громов сгинет на улицах Пограничья. Но вот главный охранник больницы не сомневался. И даже Квентий не сомневался. Последнее утверждение прозвучало с некоторым удивлением: видимо, у старого легионера здесь сложилась репутация чёрствого, бесчувственного сухаря. И грубияна.

За хвалебными дифирамбами Абрахама, они пересекли фойе и вошли в правый коридор, из которого Никита еле унёс ноги в свой первый день. Сейчас это место, конечно же, тоже выглядело по-другому: на полу блестела крепкая, целая плитка, лампы горели ярко, а мимо сновали люди в белых халатах и робах младшего медперсонала. Они скользили по Никите добродушными взглядами, как будто знали его всю жизнь. Всю смерть, если быть точным. Определённо, здесь находились лишь помещения для персонала. Палаты отсутствовали.

Не прекращая поток комплиментов, Абрахам завёл его в обширное помещение, откуда пахло чем-то теплым. Этот запах преследует все заведения общепита. И, видимо, преследует их не только в мире смертных. Они попали в больничную столовую. Самую настоящую. И самую обычную. Как будто Никита не умирал и зашёл перекусить в своей родной Третьей городской больнице. Ровные ряды столиков сейчас пустовали, только недалеко от кухни сидел хмурый Квентий окружённый несколькими тарелками, заполненными коричнево-бурым желе. Ещё несколько стульев, по всему обширному помещению, занимали полупрозрачные тени – Никита для себя не считал их за осознающих себя существ. Заметив их, Абрахам нахмурился и что-то зло проворчал. Недалеко от входа, в углу, лениво подметал пол старый уборщик. Никита присмотрелся: уборщиком оказался Агафон. Ещё одно из первых впечатлений: один из первых, кого довелось встретить сразу после смерти.

– Агафон, привет! – Никита приветственно помахал рукой и улыбнулся старику.

Агафон мельком взглянул на него, робко улыбнулся и вернулся к подметанию пола, не поднимая больше головы.

– Ты это кому? – удивлённо спросил Абрахам, оглянувшись.

– Как кому? Агафону. Уборщику.

Абрахам смерил взглядом Агафона.

– Ему, что ли? Так он же глухонемой. Никто и не знает, как его зовут. Я даже не помню, как давно он здесь. Но точно дольше меня и Квентия. Так, появляется у нас время от времени. Его уже и не замечаешь.

Никита раскрыл было рот для очередной порции вопросов, но Абрахам, чуть ли волоком, потащил его к кухне. Они вдвоём остановились возле пустующих витрин для блюд. Стёкла были грязные, все в жирных отпечатках, оставленных посетителями. На полочках покоились лишь засохшие крошки неизвестного происхождения. Открытые двери в кухню терялись в клубах пара, словно это не кухня, а парная. Там гремели посудой, иногда в дымке двигалась большая тень. Абрахам кашлянул, прочищая горло.

– Джоконда! – громко позвал он.

Звяканье на мгновение стихло и из клубов пара вышла она. Огромная, как крейсер, величавая, как лебедь, с такими же неторопливыми движениями, дородная дама в форме буфетчицы. Белоснежная шапочка сдвинута чуть набок, как берет у десантников. Дама смотрела поверх голов, куда-то сквозь время и пространство. Её лицо лоснилось от пота. Джоконда, на ходу, вытирала большие мягкие руки о белоснежный передник. В самой кухне по-прежнему кто-то невидимый гремел посудой. Джоконда смерила Никиту суровым взглядом и внезапно добродушно улыбнулась.

– Наконец-то мы с вами познакомились! – прогудела она густым басом. – Добро пожаловать!

– Здравствуйте, – выдавил из себя Никита, чувствуя себя крошечным муравьём перед статуей свободы. – Я Никита.

– Наслышана, наслышана, – буфетчица покивала могучей головой. – Вы – тот малый, кто хочет поменять нашу жизнь. Точнее смерть. А-ха-ха-ха!

Её смех, подобно грому, раскатился по столовой и даже пол, кажется, завибрировал. Никита инстинктивно втянул голову в плечи.

– Меня зовут Джоконда, – сообщила она и сделала театральную паузу. – Кстати говоря, именно с меня великий Микеланджело писал свою знаменитую картину – «Мона Лиза».

Никита бросил все свои силы на то, чтобы скрыть удивление. Оставить лицо невозмутимым оказалось невероятно тяжело.

– Так, что же я могу вам предложить? Ах, да! Секундочку.

Она развернулась, едва не своротив витрину и скрылась в клубах пара. Никита с некоторым страхом посмотрел на Абрахама. Охранник широко улыбался, но рассмотреть выражение глаз не удавалось из-за вездесущих солнцезащитных очков.

– Так «Мону Лизу», вроде, Да Винчи написал, – тихонько уточнил Никита.

Абрахам хохотнул.

– Только Джоконде об этом не говори. Кстати, попала сюда наша любимая буфетчица гораздо позже тех времён, когда рисовали ту картину.

Из недр кухни вновь показалась двухметровая Джоконда. В вытянутых руках она торжественно несла стальную тарелку. Из неё торчала, опять же металлическая, ручка ложки или вилки. Джоконда поставила тарелку на поднос и пододвинула его к Никите. Он вытянул шею и осторожно заглянул в посуду. Внутри оказалась та же буро-коричневая масса, что красовалась перед хмурым Квентием.

– Приятного аппетита.

Решив не испытывать судьбу уточнениями, Никита взял поднос и направился к Квентию, задумчиво ковыряющему массу в свое тарелке. Да и тон Джоконды, похоже, не терпел никаких возражений. За спиной раздался бас Абрахама, о чём-то воркующем с поварихой. Та тихонько хохотнула и мебель чуть подпрыгнула от вибрации.

Никита уселся напротив своего наставника. Квентий откинулся на спинку стула и с интересом смотрел на Никиту. Видимо, его интересовала реакция человека, которых впервые съест пищу после ухода из Мира живых. Никита чувствовал этот смеющийся взгляд, но виду не подавал. Всё это смахивало на проверку мужества. Некая процедура инициации. «Что ж, – подумал Никита, – не получится у тебя надо мной посмеяться, старая развалина, и не надейся».

Он зачерпнул ложкой жижу. Несколько её сгустков, со смачным шлепком, упало обратно в тарелку. Квентий молчал, плотно сжав губы. Никита отбросил сомнения и отправил ложку в рот. Жижа оказалась практически безвкусной: лишь чуть отдавала куриным бульоном с лёгким металлическим привкусом. Он сделал глоток, готовясь бороться с приступом тошноты, но желудок с жадностью набросился на пищу, не вдаваясь в подробности что это. Никита покосился на тарелки Квентия: другой пищи, видимо, всё равно не предвиделось. Впрочем, ещё час назад он вообще не надеялся, что ещё хоть когда-нибудь потешит свои вкусовые рецепторы.

Рядом с ними сел Абрахам, с тарелкой точно такой же субстанции.

– А кто готовит этот деликатес? – спросил Никита, кивнув на клубы пара. – И из чего он?

Квентий безучастно пожал плечами, скользнув взглядом по тарелке Никиты.

– Кто ж его знает? Джоконда никогда никого не пускает на кухню. Может, там и нет никакого повара и это она сама готовит. По крайней мере, его никто никогда не видел. Хотя она утверждает, что повар точно есть, – добавил он, помолчав.

Никита с сомнением смотрел на друзей. Оба уплетали субстанцию за обе щёки, как ресторанное блюдо. Хотя, на фоне этой безвкусной жижи, бутерброд с колбасой покажется верхом гастрономического блаженства.

– Как там твои поиски? – спросил Абрахам, обращаясь к Квентию. – Нашёл что-нибудь?

Квентий нервно дёрнул щекой. Глаза на мгновение потемнели.

– Да какое там? Как теперь что-нибудь найдёшь? И что я ищу? Столько лет минуло. Это всё так. Чтобы время убить, не более.

Никита переводил взгляд с одного на другого. Затем повернулся к Абрахаму и посмотрел на своё отражение в его очках. Охранник нервно заёрзал на стуле. Тогда Никита взглянул на Квентия. Тот хмуро смотрел в ответ. Но Никита не отвёл взгляд и старый врач вздохнул.

– Я здесь очень давно, понимаешь? Очень. Давно. Как я и говорил, ещё с тех пор, когда не было никакого такси и госпиталя. А только старая-добрая река, монетки на глазах в качестве оплаты и полевой лагерь. И, – Квентий проглотил комок, собираясь с духом, – я стал забывать свою земную жизнь. Да что там забывать: уже забыл! Я не помню место, где родился, не помню родных, не помню врагов. Я забыл даже свою смерть! Осталось только имя и эпоха. Понимаешь? Даже не года, а только примерная эпоха.

– Это ужасно! – вырвалось у Никиты.

Он искренне переживал за друга. Сам Никита за собой стал замечать, что воспоминания о его прошлом становятся тонкими, эфемерными, как воспоминания о вчерашнем сне. Он с ужасом думал, что однажды забудет всё то, чем он когда-то дорожил по ту сторону. И вот, оказывается, это вполне возможно.

– Обычно, – настоятельно начал Абрахам, – нам помогают сохранить память вещи, взятые из Мира живых. Любая вещь не подойдёт, конечно. Это должно быть что-то, что для тебя многое значит. Что-то, что будет связывать твою душу с тем миром. Во времена Квентия с покойником на тот Свет отправляли многие его вещи.

– Тогда почему у тебя нет такой вещи? – Никита повернулся к Квентию.

– Когда только попал сюда, – ответил он, не глядя на друзей, – то считал, что мне это не нужно. Уж не знаю, почему так решил. Возможно, что-то расстроило меня или на что-то обиделся, кто знает? Я даже не помню, что это за вещь. Что-то ценное, это точно. И я выбросил это. Эта вещь теперь лежит в бесконечных коридорах этой чёртовой больницы!

Они замолчали. Только кто-то гремел посудой на тайной кухне и что-то басила, там же, Джоконда. Видимо, этот разговор был совершенно обыденным, потому что уже через с минуту с лица Квентия пропало отчаяние и они вновь с Абрахамом совершенно спокойно разговаривали на отвлечённые темы. В конце концов, будет у тебя память о земной жизни, или не будет, а всё равно тебе суждено провести здесь ближайшую Вечность.

Они расправились с жижей в тарелках. Горестные размышления не сбавили аппетит Квентия, поскольку он уничтожил субстанцию в пяти тарелках, против одной, на каждого, у Никиты и Абрахама. В столовую вошли ещё несколько человек и выстроились в очередь к громогласной Джоконде. Никита с удовольствием откинулся на спинку стула и стал созерцать окружающих. Приятное чувство тяжести в желудке, потерянное, как казалось, навсегда, приятно грело его душу.

– Но, с другой стороны, – продолжил Абрахам прерванный разговор, – времена нашего Никиты выгодно отличаются от наших времён в плане вещей для сохранения памяти.

– То есть? – не понял Никита.

– В наше время не было таких мощных штук как… эти, как их? Ну, картины с людьми. Только не картины, а карточки специальные.

Никита смотрел на него круглыми, от непонимания, глазами. Абрахам повернулся, ища помощи, к Квентию.

– Фотографии, – уточнил римлянин, не глядя на них.

– Да! Фотографии, – Абрахам, довольный, заулыбался. – Это же очень мощная штука! Знаешь, в фотографиях живёт целый мир, целая Вселенная, где люди, изображённые на них, всё ещё живы. Они как будто смотрят на тебя из другого мира, как через окно, понимаешь? Картины делают то же самое. В них живут, помнят, общаются с теми, кто остался по ту сторону. Но картину написать – это не высморкаться. Тут уметь надо. А с фотографией любой баран справится!

– Где ж я возьму фотографию семьи? – вздохнул Никита.

Абрахам осёкся.

– Как? Теперь в гроб не кладут с покойником памятные вещи? Что для этого подойдёт лучше, чем фотография близких?

Никита ничего не ответил. Кто бы мог знать, что фотографии имеют такое значение? Квентий крякнул и все посмотрели на него.

– Не переживай, Никит. Пограничье, оно всем даёт шанс заглянуть на Ту сторону на тех, кто нам дорог. В конце концов, должна же быть хоть какая-то плата за наши вечные труды?

– Отсутствие котлов со смолой и перспективы превратиться в безумную жижу – уже неплохая плата, – заметил Никита.

Абрахам расхохотался.

– Правильный настрой, парень! Ты у нас живчик: всё нашу жизнь наладить пытаешься, глядишь, ещё и телеграфную связь с живыми нам установишь!

Он продолжил хохотать, пугая тени своим голосом. Даже Квентий улыбнулся краешком рта, думая о чём-то своём.

Глава 6. Забытые в темноте.

Никита с облегчением выдохнул, поднявшись на первый этаж из подвала. Так же, как и к Пограничью в целом, он медленно привыкал к атмосфере Проклятого отделения с тех пор, как визиты туда стали происходить регулярно: с каждым разом получалось находится там всё дольше, но, несмотря на это, под конец визита всегда начинала кружится голова а где-то, на грани слышимости, начинали что-то шептать, словно это был некий зов. Ни разу не получалось разобрать этот голос, но Никита всеми фибрами своей души ощущал его нечеловеческую злобу.

Этот визит, как и предыдущие, он провёл в беседе с Мансуром. Если изменения с пациентом и происходили, то пока они оставались незаметными для Никиты: запаха гниения или признаков разложения не было. Речь Мансура оставалась ясной, чёткой, а само поведение – без внезапных вспышек гнева или отчаяния, коими грешили остальные пациенты отделения под чутким наблюдением Клауса Майера.

К слову о заведующем Проклятого отделения. От радушия первой встречи не осталось и следа: Клаус вообще не привык к вниманию «врачей сверху», а уж тем более – вниманию регулярному. Он ворчал, выказывал своё неудовольствие, но, тем не менее, пускал Никиту к Мансуру: никаких причин запретить эти визиты у него не было. Находясь здесь на регулярной основе, Никита подтвердил свои догадки: ни одного подчинённого у Клауса не было. Во всём отделении он был один. Все его коллеги – это несколько разложившихся тел, смердящие сгустки плоти и изъеденные кем-то остатки медицинских халатов. При этом Клаус упорно считал, что у него большой и трудолюбивый коллектив.

Никита так и стоял возле лестницы, облокотившись на стенку и переводя дух. Он ещё раз, мельком, пробежался взглядом по своим записям, сделанным во время беседы с пациентом. Мансур с большой охотой рассказывал о своей земной жизни, будучи абсолютно уверенным, что всё ещё жив. Во плоти, то есть при жизни, этот человек был диктатором небольшой страны на африканском континенте. Некоторое время назад, ещё до начала его правления, на территории этого государства нашли весьма большие запасы нефти. Перед страной замаячила перспектива обогащения и улучшения жизни для граждан, чего раньше с ней не случалось. Мансур решил, что с этой задачей он справится как никто другой, поэтому вместе со своими сподвижниками-военными сверг местного правителя и занял его место. Такие перестановки в высших эшелонах пришлись по вкусу не всем, поэтому в стране вспыхнула гражданская война, что, в отличие от нефти, было делом привычным. Конфликт унёс сотни тысяч жизней, вместе с боевыми действиями в страну пришли голод и болезни.

При этом Мансур оказался абсолютно уверен, что всё делает правильно: к плюсам своего правления он относил долгожданную электрификацию страны, постройку школ, больниц и центрального водопровода. Правда, пока это всё было на стадии планов: дело это небыстрое и требует основательного подхода. А вот президентский дворец и несколько резиденций уже были построены, несмотря на продолжающиеся стычки с повстанцами и сторонниками свергнутого правителя. Со своими врагами Мансур расправлялся безжалостно, уничтожая не только неприятеля, но и предавая казни всю его семью, причём зачастую довольно мучительными способами. Во многих расправах правитель принимал участие лично. Последним, что он помнил перед тем, как попал в эту «богом забытую тюрьму», было то, что на его дворец напали солдаты его элитной гвардии во главе с родным братом – начальником президентской охраны. По мнению Никиты, как раз после этого Мансура и повесили. Но самому пациенту он о своих размышлениях, разумеется, не сказал.

Никита искренне не понимал, почему этот человек застрял у них здесь, в Пограничье, а не отправился прямиком в Ад. Мансур оказался классическим диктатором, уничтожившим своим правлением сотни тысяч, если не миллионы людей и ещё стольких же обрекшим на безнадёжное существование в разорённой стране. При случае, надо бы спросить об этом Харона, регулярно поставляющего госпиталю новых пациентов. Вообще, к перевозчику душ у Никиты накопилась масса вопросов, но поговорить с тех пор, как тот доставил его в Пограничье, не удавалось: у перевозчика душ не было никакого расписания и Никита каждый раз опаздывал. Или появлялся слишком рано. Вообще, у Харона здесь сложилась репутация чуть ли не Бога: если в существовании Ада и Рая многие сомневались, то в существовании перевозчика душ ни у кого не было никаких сомнений. Кроме того, все верили, что только он видит Пограничье таким, каким оно является на самом деле.

На планшет упала чья-то тень. Никита рассеянно поднял глаза, мыслями будучи где-то далеко. Перед ним возвышалась его коллега – суровая Эбигейл Фрозен. С ледяным взглядом, как всегда. Она смотрела него с плохо скрываемым презрением.

– Вы были в Проклятом отделении? Опять?

– Здравствуйте, – вздохнул Никита и прикрыл глаза.

Назревала очередная нотация от старшей коллеги. Не только Клаус оставался не в восторге от посещения пациентов Проклятого отделения новеньким доктором. Обычно, новое пополнение врачей было тише воды, ниже травы как минимум первую сотню лет после смерти, так что бурная деятельность Никиты у многих вызывала неприязнь. Особенно у таких охранителей традиций, как Эбигейл. Она не раз повторяла, что любые изменения или пренебрежение правилами, могут привести к катастрофическим последствиям. Особенно, если учесть, что всё здесь работало по абсолютно непонятным принципам, то, вполне может быть, что лечение неизвестными таблетками – это единственно возможный путь, а любой другой (абсолютно любой) – есть суть ересь и путь к катастрофе. Никита спокойно смотрел на неё снизу вверх и отметил про себя, что она достаточно привлекательная женщина, если отбросить за скобки её напущенную суровость. Почему-то он был уверен, что суровость напускная.

– Вы не ответили, – нетерпеливо напомнила Эбигейл.

– Да, – Никита ещё раз вздохнул. – Насколько помню, это не запрещено. Я ничего не назначаю пациентам, не меняю их лечение. Чёрт возьми, да они всё равно не получают никакого лечения! Вообще! Что в этом плохого? Я пытаюсь понять можем ли мы хоть что-нибудь для них сделать. А вы, если не хотите помогать, то хотя бы не мешайте!

В глазах Эбигейл блеснула сталь.

– Что в этом плохого, говорите? А я вам расскажу, дорогой коллега. Все знают, что Клаус – не самый радетельный сотрудник, но даже у него хватает мозгов держать своих пациентов на коротком поводке! Он не сюсюкает с ними и всегда держится на стороже. Как вы не понимаете? Те, кто содержатся там – это настоящие монстры. Это души, совершившие в земной жизни нечто ужасное. Нечто, о чём даже говорить страшно. И поэтому они помещены туда, где им самое место.

– Тогда почему они не в Аду?

Эбигейл повысила голос.

– Не начинайте полемику! Оставьте разговоры об Аде и Рае для священников. Так решило Мироздание: что они находятся здесь, под наше опекой. А вы… вы человек новый, неопытный. Вы не знаете элементарных мер предосторожности. И понятия не имеете, что произойдёт, если сбежит кто-нибудь из ваших любимчиков!

Никита отмахнулся.

– Знаю, знаю. Мировые войны, Всемирные потопы и прочие увеселительные. Многие не верят в Ад, а мне позвольте не верить в сказки про Потопы.

– Сказки? – глаза Эбигейл вновь блеснули. – Вот об этом я и говорю. Вы же ничего не смыслите в этом! Будет вам известно, что сбежавшая Проклятая душа может не просто отравить Пограничье или Мир живых. Она может их уничтожить. Понимаете? Совсем. Разорвётся связь между мирами, души перестанут существовать. Навсегда. И всё из-за вашего любопытства. Как-то эгоистично, не находите? В общем, или заканчивайте свои беспричинные визиты, или… я буду вынуждена принять соответствующие меры.

– Меры? – Никита усмехнулся.

– Да! И не надо смеяться. Я буду вынуждена сообщить в соответствующие инстанции!

– Инстанции? – Никита удивлённо вскинул брови.

Впервые за время, проведённое здесь, он услышал о существовании здесь какой-то власти. Конечно, ходили слухи о главном враче – господине Грахме, чей кабинет находился где-то на верхних этажах, но эти слухи были сродни разговорам о Рае, куда крышей упирается их больница.

– Инстанции, инстанции. Вы не ослышались. Мы что – варвары, по-вашему? И имейте в виду, что ваша деятельность может закончится печально конкретно для вас. А именно – высылкой в Пустоту.

Ухмылка медленно сошла с лица Никиты. Можно было подумать, что покойника уже ничем нельзя напугать: ведь самое плохое с ним уже произошло. И хуже места для души, чем застрять между Миром живых и Тем светом, тоже придумать сложно. Но Небесные сферы, Мироздание или Всевышний позаботились о том, чтобы над сотрудниками клиники Пограничья всегда висел Дамоклов меч. Таким мечом, кроме перспективы превратиться в бесплотную тень, являлась высылка в Пустоту – в абсолютное ничто, во тьму без звуков и образов. Вечность наедине с собой без шанса выбраться оттуда. Любого пробивала дрожь от одной мысли об этом месте. Хотя и местом это можно назвать с большим трудом.

Эбигейл внимательно следила за лицом Никиты и усмехнулась, увидев ожидаемую реакцию.