Роман без героя

– Мария, – протянула ладошку лодочкой девушка.

– Волохов, – почему-то конфузясь, буркнул старик и, наконец-то, сняв шляпу, кивнул в сторону сына. – Отец родной вот этого оболтуса…

– Очень приятно, – съязвил Владимир.

– Очень приятно, – почти в унисон с Волоховым-младшим сказала девушка, и все рассмеялись.

Потом в комнате повисла пауза. Чтобы заполнить пустоту, Владимир сказал:

– Мария руководит нашей прессслужбой. И мы, пап, завтра подаём заявление в ЗАГС, вот такие пироги…

– Вкусные пирожки, сынок, – отозвался Волохов тоном, которым говорят прописные истины или давно доказанные теоремы. – Женится тебе, думаю, не помешает, а то ведь род Волоховых, славных крестьян из-под древнего Курска, на тебе, Володенька, прервётся. А этого допустить никак нельзя. Волоховы обязаны шагнуть и в ХХII век.

– Так вы – курские? – воскликнула Мария. – Земляками будем. Я – рыльская. Знаете город такой?

– Рыльский князь с дружиной на печенегов ходил, – вставил Владимир.

– Знатный городок, – кивнул профессор. – Ещё в «Повести о полку Игореве» сказано, что «куряне – воины хоробрые»… По вам, Марфа-посадница, видно, что рыльчанкам храбрости не занимать.

– Это вы по поводу моего ночного визита к вам?

– Не страшно? Одна, по ночной Москве…

– Я Вовке звонила, звонила, а у него телефон выключен. Позвонила дежурному в отдел, тот ваш адрес назвал. Сказал, что по данному адресу опергруппа работает по ограблению. Ну, я свою верного жучка по имени «Фольксваген» оседлала – и к вам…

Она мило улыбнулась и добавила:

– Уж не обессудьте…

– Между своими, какие счёты? – в сторону буркнул старик. – Будьте как дома, сударыня. Чувствую, что именно эта квартира вскоре и станет вашим домом.

Владимир встрепенулся.

– Да, пап… Я давно хотел с тобой поговорить насеет жилья… Понимаешь, привести Машу в мою съёмную халупу, ну, сам понимаешь…

– Короче, Склифасовский! – перебил отец сына. – Живите у меня, братцы-кролики. В пустой трёхкомнатной квартире старого вдовца норок, думаю, на всех хватит.

Владимир даже подпрыгнул, услышав вердикт отца. А Маша, выказывая своё провинциальное, но такое мило простодушие, чуть не бросилась старику на шею.

– Ой, разрешите я вас поцелую, дорогой Игорь Васильевич!

Профессор покраснел, на глаза навернулась непрошенная слеза.

– Вот это правильно, что Игорь Васильевич, – сказал он дрожащим голосом. – Не люблю, когда невестки своих тестей с первого же дня называют «папой». Папа – это только для того, кто тебя на свет произвёл. Или, на худой конец, папа Римский. Других пап быть не должно.

И все дружно рассмеялись, выказывая тем самым прекрасное расположение духа.

– Спасибо… папа Игорь!.. – чмокнула в колючую седую щетину старика Машенька.

И все снова грохнули смехом, облегчая души за весь напряжённый и тяжкий прошедший день, да и ночь тоже.

По батареи застучали то ли сверху, то ли снизу.

– Эй вы там, на верху!.. – погрозил пальцем развеселившийся профессор. – Не вздумайте опять полицию вызывать! Она уже тут, навечно прописалась в полном семейном составе.

Мария приложила палец к губам.

– Тс-с… – не будем дразнить гусей, как говорят у нас в Рыльске. – Ведь именно они спасли Рим.

Девушка перешла на серьёзную интонацию:

– А как же всё-таки с ограблением? Нашли злоумышленника?

Волохов-старший, бросив красноречивый взгляд на сына (мол, молчи, грусть, молчи), недоумённо пожал плечами:

– А никакого ограбления, душа моя, и не было… Так, недоразумение.

Сын, обняв невесту за плечи, мягко улыбнулся:

– Не переживай, милая… От меня ещё никто не уходил. Поймаю и Серого засранца.

– Кого-кого? – не поняла девушка.

– Это так капитан, коллега Володин, пошутил, – поспешил объясниться профессор. – Мол, какой-то засранец сделал ложный вызов в доблестную полицию. Но они, мол, этого не оставит. Над властью смеяться – себе дороже.

Снова в комнате повисла тишина. Старинные часы с кукушкой, подаренные Нине её коллегами на один из её дней рождений (жена профессора повесила их на кухне, чтобы довольно громкий часовой механизм и голос птички не были слышны в спальне), прокуковали два часа ночи.

Ну, мои золотые, – первым прервал молчание Игорь Васильевич, – пора и баиньки. Я бы вас ужином накормил, да вот беда – холодильник пуст. К тому же набивать брюхо на ночь действительно вредно. Так что, Володя, располагайтесь в большой комнате, а я ещё в кабинете посижу, с бумагами разберусь и тоже в на боковую залягу в спальне.

Молодые дружно встали. Мария взяла Владимира за руку.

– Может, я поеду? – тихо спросила она жениха.

– Курянки, разумеется, тоже воительницы хоробрые, – пошутил профессор, – но не до безрассудства же!.. Никуда вы не поедите в такую жуткую ночь на своём немецком «жуке». Да и нехорошо как-то невесте сбегать от жениха своего. Плохая примета.

– Не в бровь, а в глаз! – подхватил интонацию отца сын. – Завтра утром в ЗАГС, отсюда ближе будет…

Мария ещё с минуту поколебалась, как понял Волохов-старший, «для приличия» и согласилась.

– Бельё чистое в шкафу, пап? – спросил Владимир.

– Ты что, сын? – поднял седеющие брови Игорь Васильевич. – Не у себя дома? Диван сам разложишь, надеюсь? Спокойной ночи, малыши!

Владимир уже тащил за руку Машу в «зал», как называли самую большую комнату в своей квартире отец и сын.

– Спокойной ночи, Игорь Васильевич! – уже из прихожей, которая в домах «сталинской планировки» по своим размерам вполне могла сойти за приёмную чиновника какого-нибудь среднего класса, отозвалась Мария.

Когда молодёжь покинула профессорский кабинет, профессор снял пиджак и, достав из внутреннего кармана серебряную коробочку, с минуту размышлял, куда спрятать эту свою бесценную драгоценность, за которой, по его глубокому убеждению, и охотился тот, кто перевернул весь дом в своих бесплодных поисках. Глаза его окинули большой дубовый стол с внушительными выдвижными ящиками, работы настоящих мастеров своего дела ещё позапрошлого века, остановились на сейфе, стальная дверца которого была распахнута настежь… Игорь Васильевич покачал головой и сунул атманоприёмник в карман брюк, а затем уже, сняв ботинки, но не раздеваясь, завалился на кожаный диван, такой же на совесть слаженный безвестными мастерами раритет, как стол, кресло и прочая кабинетная мебель.

Он подложил руки под голову, прикрыл уставшие за сумасшедший день глаза, и умиротворённая улыбка расплылась по его лицу. Профессор думал о будущем. Нет, не о своём недоделанном «киборге», которого с любовью и точностью до микрона «родил» на принтере 3 D, используя в качестве оригинала трёхмерную фотографию своего сына. Трёхмерность большого снимка Владимира в одних плавках, сделанного фотографом фитнес-клуба, обеспечил толковый сотрудник их «шарашкиной конторы» Саша Чуркин, знавший все тонкости работы на новейшей и ещё не до конца освоенной чудо-технике. Вместе с Сашей они накануне и привезли копию тела Владимира в профессорскую квартиру, предварительно укутав её с головы до ног плотной тканью. «Клон», как называл трёхмерную копию Чуркин, был достаточно тяжёл, поэтому решили везти «искусственного Вову» до входной двери на лифте.

Сделанный из высокопрочного нанолатекса «Вовкин клон» (это название больше приглянулось профессору) весил, конечно, не восемьдесят два, как «настоящий Владимир» (искусственная оболочка получилась всё-таки легче оригинала), но пришлось попыхтеть, пока его вытаскивали из багажника «Волги» и тащили до лифта по крутой мраморной лестнице с монументальными архитектурными излишествами дома, построенного на века, а не на «30 – 40 лет эксплуатации».

Экс-консьержка Дуся, переведённая управляющей компанией в рядовые дворники в прошлом году, когда из-за западных санкций не только дом, но и вся страна переходила в «режим строжайшей экономии», не потеряла былой бдительности и, привстав от распиравшего её любопытства с лавочки, с тревогой в голосе и светло-голубых, будто выцветших, глазах спросила профессора:

– Это чего вы там тащите, а? Не бомбу ли?

Подозрительность Дуси не располагала к юмору, но профессор ответил на полном серьёзе:

– Человека, Дусенька. Человека будущего!

– А-а, – протянула дворничиха и махнула рукой. – Вечно вы шутите, Пан профессор… Вот сколько вас, а это лет тридцать будет, и все тридцать лет – сплошные шуточки. Пора взрослеть! Пора, Пан профессор…

Профессор, кряхтя под тяжестью «Вовкиного клона», бросил успокоившейся Дусе:

– Успеется, Дусенька… Какие наши годы?

Когда Чуркин, профессор и «человек будущего» уехали на лифте на свой этаж, Дуся достала из сумочки пакет с «Бабкиными семечками» и, метко сплёвывая шелуху в самодельный кулёк, вслух посплетничала сама с собой:

– «Какие наши годы, какие наши годы!..» Тьфу ты! Да ваши такие же, как и наши. Вылез человеку из люльки, оглянуться не успел, а уж и в гробик пора…

Сокращённая, как считали все уволенные в тот период, «по воле Запада и треклятых «америкосов» в образе яйцеголового негра-президента, которого после введения в стране санкций всеми фибрами своей души возненавидела экс-консьержка бывшего элитного дома, баба Дуся даже всхлипнула от своих же проникновенных слов. Она хорошо помнила лучшие для жильцов этого красивого дома времена, когда и хлеб, и водка, и квартплата стоили сущие копейки. И куда всё делось? В какую чёрную дыру времени провалилось такое короткое, как северное лето, её счастье, будто бы и было, было, а посмотришь вокруг, увидишь, что стало – и не было ничего как будто…

Старушка мелко перекрестилась и горько вздохнула, вспомнив прайс-лист фирмы «Ритуальные услуги населению Северо-Запада». И, вспомнив крепкое словцо, запрещённое даже в литературе, помеченной цензурным индексом «18+», в сердцах, с обидой, копившейся в её обиженной душе больше года, бросила вслед Пану профессору:

– Ну как тут помрёшь, мать твою, с такими ценами похоронными? Особливо, когда Витька-сожитель жрёть и жрёть водку с пивом. Да ишшо и закусывает! Каждый день!

Когда «Вовкин клон» установили в зале, Чуркин, любуясь своей филигранной работой, сказал:

– Конечно, пришлось вам, Игорь Васильевич, изрядно потратиться, пришлось…

– Да уж! – вытирая пот со лба, сказал профессор. – Дачу в Завидово, свой золотой портсигар с гравировкой «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым», который ещё на сорокалетие подарил Комитет по науке – всё спустил во имя науки, старый пень! Что Володьке после меня останется?

Саша Чуркин не был типичным представителем «золотой научной молодёжи». Он пробивался в большую науку сам – без денег, поддержки влиятельных знакомых, чиновных родственников и даже неизменного «счастливого случая», который, если верить мемуарам, печатавшихся под рубрикой ЖЗЛ («Жизнь замечательных людей») всегда подворачивался под руку смелых и пробивных. Он не расталкивал конкурентов острыми мальчишескими локтями. Но у него был природный талант истинного учёного – Чуркин носом чувствовал грядущее открытие, и выдающийся Сашкин нос, несмотря на сравнительно небольшой опыт, ещё никогда не подводил своего хозяина. Молодой учёный, единственный верный ученик профессора, готовый идти с ним до конца («хоть на плаху, хоть на пъедистал!»), был уверен: старик Волохов – гениален. Он пока многого не понимал в его сложнейшей теории, похожей на бред или гоголевские «Записки сумасшедшего». Но интуиция Чуркина подсказывала: профессор на верном пути! Помогай доброму человеку – и тебе воздастся. (В конце концов именно так у аспиранта Александра Александровича Чуркина всё и вышло. Верность, как величайшая добродетель человека разумного, всегда замечалась и отмечалась Высшим Разумом Ноосферы).

Но так думали далеко не все. Он видел, как молодые и не очень, сытые, холёные, прагматичные в своих «перспективных темах» чиновники ФАНО (Федерального агентства научных организаций) встречали профессора Волохова со снисходительной улыбкой врача-психиатра, который, давая пилюли больному, точно знали: если шизофрения, то это, увы, надолго – до гробовой доски. А пилюльки, если и не вылечат, то, глядишь, и вернут из аномального (ненормального, с их кочки зрения) состояние в нужное им русло. Сделают таким, как все. То есть – нормальным. Гениальность – это ведь тоже аномалия, ненормальность. Отклонение от средней нормы поведения и мышления современного «хомо сапиенса», существующего на Земле вот уже как лет этак сто пятьдесят тысяч. Только отклонение не вниз, что называется дебилизмом, а вверх, что тоже хозяину такого грандиозно-аномального таланта ничего, кроме умножения мировой скорби, не приносит.

– Вы ему, сыну своему, больше, чем двухэтажную дачу в Завидово оставите! – твёрдо сказал Александр, когда узнал, что Игорь Васильевич продал всё, что можно и нельзя, чтобы довести свой главный научный эксперимент жизни до конца.

– Это что же, Шурик, а? – живо поинтересовался профессор.

– Имя.

– Да ну? – искренне удивился старик. – И всего-то?

– Это – самое дорогое. Имя в истории человечества, – с пафосом, которого никак не ожидал профессор, сказал Чуркин. – Я, думая о вашем научном подвиге, даже стихи сочинил… Правда, нескладные, но от сердца.

– Ну-ну, я весь внимание…

– Имя – вечность, имя – Брахман, Имя то, что есть Ничто. И Любовью укрываясь, – я проснулся. Вот и всё.

– Всё?

– Всё, – развёл руками Александр. – Только ещё один вопрос, можно?

– Валяй!

– А почему мы голову клону не доделали? Точнее голова есть, лица – нет, а? Мне показалось как-то, что болванка вместо головы очень похожа на пёсью морду. Бр-р-р!..

Волохов помолчал и сказал со вздохом:

– Слова «лицо» и «личность», Сашенька, – из одного корня происходят. Личность Владимира Игоревича Волохова, сотрудника нашей славной полиции, моего с любимого сына существует совершенно не виртуально, а реально. Зачем сейчас, когда он жив и здоров, тьфу, тьфу, ему двойник? Дай Бог, чтобы этот двойник ему ещё лет сто, а то и больше, не пригодился…

– А кому тогда? – растерялся Чуркин.

– Кого в ловушку поймаю, того лицо и вырежем из этой маски бессмертия, грубой заготовки будущего лица будущей личности живого, я подчёркиваю, Шурик, живого человека, а не киборга, как ты, думаю, уже давно определил роль в моём эксперименте этому великолепному манекену. А что «Вовкин клон» – точная копия тело сына, так это ничего не значит. Личностью делает не тело.

– Мозг! – вставил Чуркин.

– Атман, – мягко поправил своего молодого коллегу профессор. – Ты же вспомнил Брахмана в своём стишке… Вспомни его слова. Или зря я упросил тогда Бергмана взять тебя в славное королевство Непал?

– Конечно, Атман, – поспешил исправиться молодой учёный. – Знаете, профессор, мысль как бы сама, независимо от меня постоянно съезжает в накатанную колею…

– Колея должна быть своей, – похлопал старик Чуркина по плечу. – По своей колее, как почти по целине, ещё трудно ехать, но плодотворнее для потомков.

– Как это – плодотворнее? – не понял молодой учёный.

– По следу первопроходца обязательно пойдёт другой человек, потом ещё кто-нибудь, потом десяток, потом сотни – и вот она, накатанная дорожка. А ты тихо, без шума и пыли сходишь с укатанного большака, и снова пробиваешь в целине свою колею – и так до последнего своего вздоха. До гробовой, сынок, доски. Только такого человека я могу назвать настоящим учёным.

… За стенкой, в зале, послышался горячий шёпот и звуки поцелуев.

Игорь Васильевич улыбнулся.

– Боже! Смилуйся над старым одиноким дураком, – прошептал он, блаженно улыбаясь. – Пошли мне внука или маленькую девочку с белым бантом, внучку, которую я мог бы носить на руках, баюкая, укладывать её в постель, кормить с ложки кашей, вытирая её милую рожицу, измазанную жидкой манкой… Дай мне, Боже, Любви… Только её, Любви. Хотя бы малюсенькую частичку твоей Большой Любви, без которой не бывает настоящей, а не виртуальной жизни. Независимо от её начала и её конца. Я честно тащил свой неподъёмный воз в гору… И вот только сейчас, под конец жизни, достигну первой настоящей вершины, к которой шёл, карабкаясь по горам, ложным пикам Победы и непролазным хребтам с первого курса института, падая в пропасти, погибая и упорно возрождаясь снова и снова… Думаю, я заслужил это. Ведь я не нарушил главного твоего завета – я не преумножил вселенской скорби своими изобретениями. И никогда не умножу её впредь… С твоей, конечно, помощью. Аминь.

По окну застучали капли дождя. Потом зарница далёкой грозы, обошедшей город с северо-запада, осветила профессорский кабинет холодным, каким-то светодиодным светом. И зашумел летней листвой на берёзе, посаженной Ниной, летний московский ливень.

– Внучку обязательно назовём Ниной, – как уже решённый вопрос, сказал сам себе засыпающий старый учёный. Улыбка ещё долго не сходила с его плотно сжатых сухих и почти бескровных губ.

11.

Мария росла и воспитывалась в простой русской семье. Отец работал водителем автобуса, а мама, закончив библиотечный техникум, была библиотекарем центральной библиотечной системы города Рыльска. Именно мама привила единственной дочери любовь к книге и, как могла, поощряла первые литературные опыты Маши ещё в школьные годы.

Литературные опусы дочери отцу не нравились. Точнее, не то чтобы не нравились, он не считал сочинительство вообще серьёзным занятием, которым можно зарабатывать на хлеб.

– Блажь это, доченька, – читая Машины рассказы и миниатюры, говорил ей отец. – Я знаю в нашем Рыльске одного писателя, он раньше со мной до Курска ездил, так он все свои книжки за свой счёт издаёт. Ты представляешь, не ему платят за труд, а он должен заплатить, чтобы его писанина дошла до читателя. Ну, не сволочная ли работёнка?

Маша слушала отца и пописывала свои нехитрые рассказы про любовь и счастье. Один, который в редакции переименовали без её ведома, претенциозно назвав «История одной любви», опубликовала местная газета. И ничего в городке не случилось. Никто не обрывал Машин телефон, не судачил об этом событии в магазине, на рынке. Только одноклассник Колька Шкардинов по прозвищу Шкарда, зажав её в раздевалке, сказал:

– Машк, а это ты тиснула писулю о любви в нашей брехаловке?

Мария, ожидавшая слов признания её таланта, обиделась, но на предложение Шкарды сходить в кино отказаться не могла. В кинотеатре повторно шёл «Титаник», который она давно мечтала посмотреть. Колька взял билеты на последний ряд и весь сеанс нахально лез левой рукой ей в колготки, а правой бросал себе в рот жареную кукурузу, попкорн, который в ярких кулёчках продавали в фойе кинотеатра дороже входных билетов. А потом Шкарда, не дожидаясь пока у Маши пройдёт романтический туман, навеянный фильмом, пригласил её на Сейм, в старый ржавый катерок, стоявший уже года три на бережку, на своём последнем причале. Там она и потеряла девственность. Как это произошло, Мария не смогла объяснить и сама себе. Когда поняла, что Колька с ней сделал, слёзы сами покатились по пухлым белым щекам, отчего во рту стало и солёно, и горько.

– Ну, Машк, – сказал Колька, – ты даёшь!.. В десятый перешла, а с пацанами, оказывается, ни разочка!..

Она выскочила из катерка и опрометью бросилась к дому.

– Дура! – в догон пустил ей в спину Шкарда. – Заранее предупреждать в таких случаях надо, писательница с ударением на «и»!..

Закончив школу, Маша поехала в большой город, за 800 километров от дома и с большим запасом поступила в университет, на факультет журналистики. В универе тоже случилось не очень счастливое любовное приключение, закончившееся слезами и криминальным абортом, который, слава Богу, прошёл без особых последствий для здоровья девушки.

Владимир Волохов был её третьим в жизни мужчиной и первой настоящей любовью. Помыкавшись по подхалимным, насквозь льстивым (по отношению к власти, учредителю или хозяину – какая разница?) газеткам с тающими на глазах тиражами, она устала льстить и лицемерить, сочиняя заказные хвалебные оды в прозе. Зарплата – жалкие гроши, удовлетворения – ноль, «одно сплошное раздражение», как она сама определяла тогдашнее своё состояние души, от набивших оскомину штампов и пустоты в петитных строчках и между ними.

– Поезжай-ка, Маша, в Москву, – сказал как-то отец, видя очередное страдание дочери над чистым листом бумаги. – Там и работёнку по себе найдёшь и, даст Бог, замуж выйдешь. А тут кто остался? Одни алкаши безработные.

И впервые она послушалась своего батю, и не пожалела о своём послушании. Именно здесь, сменив пару мест службы, по объявлению на увешенной фотографиями бандитских рож доске с фанерными буквами, неаккуратно выпиленными лобзиком «Их разыскивает милиция», она нашла место специалиста по связям с общественностью. И уже в первый день работы увидела загорелого атлета, настоящего мачо (правда, без трёхдневной небритости) так похожего на «мужчину её мечты» – какого-то известного в прошлом актёра. (Позже Машенька вспомнит имя этого киноактёра, когда с сыном, рождённом от Володи, посмотрит в кинотеатре старый добрый фильм, снятый по сказке А.С.Пушкина. Одну из ролей в нём играл Олег Видов, точная Володина копия).

Владимир был ярким блондином (в мать), с синими глубоко посаженными глазами. В тот день их взгляды встретились. И у каждого ёкнуло под сердцем. «Вот – он!», – сказало ей её сердце. «Это – она!», – гулко застучало сердце Владимира.

Володя, – она это точно помнила, – тогда промямлил, почему-то краснея:

– Извините, меня к вам начальник направил…Ввести, так сказать, в дело…

– Вводите, – разрешила она и повторила его же фразу: – вводите, так сказать, в дело…

С этого самого первого дня её работы они уже никогда не расставались. В отделе сперва переглядывались, подшучивая над старым холостяком старшим лейтенантом Волоховым, а потом поняли: грех смеяться, если это – любовь. И не просто любовь, а как легко и без пересудов поверил весь личный состав выражению начальника, «Любовь с большой буквы».

Мария, устраиваясь на диване, в большой комнате, посредине которой, как памятник перед открытием, задрапированный с ног до пят, стоял какой-то манекен, спросила:

– Вов, а что это за фигура в центре?

– А-а, – протянул неопределённо Владимир. – Манекен… Отец на нём собирается отрабатывать биотоки, которые будет этой кукле подавать головной компьютер.

– Как интересно-о-о!.. – повернулась она на живот. В Маше просыпалось профессиональное любопытство.

– А можно на него взглянуть хотя бы в полглазика? – спросила девушка.

– Манекен как манекен, – отмахнулся от Машиной просьбы Володя. – Завтра я его к отцу в кабинет перетащу.

– А странный он, прости за откровенность…

– Кто, манекен?

– Папа твой. И манекен – тоже.

– Этому телу, – кивнул Владимир в сторону своего синтетического клона, – сноса не будет. Нанолатекс. Чуд-материал будущего. Представляешь, его состав папин помощник, аспирант Саша Чуркин изобрёл. Изобрести изобрёл, а запатентовать никак не может – бюрократия сильнее любой гениальности.

– А почему твой Чуркин какую-то болванку, похожую на собачью голову, на свой нанолатексный манекен посадил?

– Это не собачья голова. Это заготовка. Манекен не доделан.

Маша рассмеялась:

– А может, это гений Чуркина недоделан?

– У Чуркина всё доделано. Я с ним знаком.

– А отец твой, он признанный учёный или нет?

– Признанный? – задумался на минутку Владимир. – Это для него не имеет ровно никакого значения. Он – настоящий.

– Настоящий, значит, учёный с чудинкой, с сумасшедшинкой?

– Настоящий, значит, настоящий, – прошептал Володя. – Для него главное не казаться, а быть учёным. Он – вечный генератор идей. Без них наука мертва.

– А мне нравится, что он как бы не от мира сего…Прикольно!

– Я рад, Машутка, что он тебе понравился…

Владимир уткнулся в разлетевшиеся огромным веером по подушке распущенные волосы Марии. Они пахли тонким запахом луговых цветов и первым мёдом, который продают на рынке после волшебного цветения липы.

– Иди-ка сюда, котёнок!.. Иди, иди, ты соскучилась по ласке?

– Очень, – прошептала Мария, забывая про торчащего одиноким перстом манекена для опытов профессора. – Потерпи, дорогой, минут пять. Я в ванную.

– Всё! – сделал обиженный вид Владимир. – Тогда я сплю. У меня был ужасно напряжённый рабочий день и половина сумасшедшей ночи. Гутен нахт, фроляйн!

– Споки ночи! – улыбнулась Мария, выскальзывая из-под тонкого одеяла, которым теперь с головой укрылся её любимый человек. – Я тебя и мёртвого разбужу!

Проходя мимо манекена, она осторожно сняла с него дерюжку и чуть не вскрикнула от неожиданности – перед ней стоял голый Володя. Один в один. Лица манекена она не видела, так как ростовая кукла была повёрнута спиной к девушке. «Надо же – как живой! Выпугал, паразит! – про себя подметила девушка. – Интересно, из чего этот Володя №2 сделан? Ладно, завтра поутру всё увидим, всё пощупаем».