Зершторен

Одно время мне часто приходилось наблюдать ещё одну чрезвычайно неприятную фигуру, в чьей, наверное, жизни в какой-то степени был повинен именно я. В смысле её наличия.

Порой дети любили поиздеваться над ней, над этой фигурой: пьяницей и наркоманкой. Даже некоторые взрослые не упускали возможность раззадорить её пыл и поглядеть на тот колоритный спектакль, который традиционно следовал за всеми этими провокациями. То было ужасно, отвратительно, противоречило всякой человеческой природе. Я имею в виду и выходки той потерявшей всякое человечье обличие женщины и тех, кто забавлялся, ухохатываясь и ёрничая, распаляя её гнев. Как загнанный зверь, под улюлюканье малолеток, она часто просто сбегала от глаз толпы, неистово рыча, матерясь и осыпая всех проклятиями, и где-нибудь пряталась. Её стоило бы и пожалеть, вникнуть милосердно в её прошлую жизнь и попытаться отыскать во всей той черноте толики того, что могло бы стать ей оправданием во всём том нынешнем её состоянии. Стоило бы… и нет – одновременно. Достаточно учесть лишь факт её спонтанных агрессий, которые ежедневно можно было наблюдать на улице, в разных её частях; учесть возможность того, что эта антисоциальная личность потенциально способна причинить вред детям, которые не защищены от этой пагубы (и не защищён никто, поскольку законодательно, пока она никого не убьёт или не покалечит, ей ничего нельзя сделать; а даже если она и совершит какое-то злодеяние по отношению к кому-то, то вполне реальна возможность того, что её признают невменяемой – и эта удручающая истина была известна многим; и именно поэтому с ней никто не хотел иметь дела); и достаточно вспомнить мне один фрагмент из этой летописи, когда мною вспоминаемая и разбираемая алкоголичка била женщину преклонных лет пластиковой бутылкой, наполненной водой, по той лишь причине, что та сделала ей какое-то замечание. Вывод напрашивается весьма простой, на ум приходит единственная мысль об уже назревшей необходимости секционной зачистки… но это лишь мечты.

Но что более меня угнетает сейчас и угнетало тогда, так это то, что косвенно и я был повинен во всём её зле, ею учиняемом.

… Как-то зимой, возвращаясь домой с работы в кондитерской, я приметил в свете фонаря барахтающееся тело, которое переваливалось с боку на бок, кряхтело, мычало и ныло. Оглядевшись и прикинув, что мне сегодня точно не уснуть, если я пройду мимо и оставлю человека замерзать в сугробе, я полез через глубокий снег на выручку. Как оказалось, это была женщина, ещё вполне молодая; сквозь её надрывные стоны и плач я смог различить лишь несколько слов, из которых мог составить мнение о её самочувствии и том, что произошло. Она непрестанно повторяла, кряхтя, что ей отбили почки, что она не может встать и что она замерзла. Просила меня вызвать «скорую», что я тут же и сделал. Ожидая бригады врачей, я пытался её поднять со снега, но тут же слышал надсадный стон и оханье, ноги её не держали, она валилась снова, как тряпичная кукла, обвисала и продолжала выть. Её ладони совсем побелели, я думал обнаружить перчатки или варежки в её сумочке, открыл её, но там было пусто, абсолютно. Единственное, что мне там удалось обнаружить, – это запечатанный шприц и немного денег. И в голове мелькнула неутешительная мысль о том, кому я сейчас помогаю, не давая умереть в снегу. Паззл сложился в отчётливую картинку. Стало ясно, какие причины имеют её боли в почках, которые якобы ей отбили; каковы причины её заунывных стонов и бессвязной речи. Но я продолжал сидеть с ней на коленях и растирать ей ладони, дабы те не отморозились напрочь. Стянул свои перчатки, попытался их надеть на её окоченевшие руки, но пальцы её всё время сгибались, поэтому пришлось весьма помучиться, пока всё-таки мои старания не увенчались успехом и ладони её не были защищены от мороза. Благо, что ко мне на помощь пришли двое мальчишек, которых заинтересовала таковая странная картина под фонарём. Уже с их помощью я дотащил её, невменяемую, плачущую, до аптеки, усадил там на стул и снова позвонил в «скорую». Через минут десять приехали врачи, профессиональным, намётанным взглядом тут же поняли, с кем имеют дело, и нас с мальчиками отпустили. Я видел, как её усадили в машину «скорой помощи», как они уехали. Вдруг вспомнил, что я не забрал свои перчатки, которые очень любил, красные, изящные, купленные мной в женском отделе. Но потом подумал, что я сделал доброе дело, порадовался за себя, и разочарование по поводу утраченных перчаток сгладилось. Порадовался за ту несчастную, которая, возможно, только благодаря мне, и не погибла от холода, хотя прохожих в тот вечер было великое множество, но все шли мимо, даже не глядя в ту сторону, где она барахталась,… все идут мимо… никто не берёт листовку… все идут мимо… никто не спасёт, когда это действительно жизненно необходимо… и все идут мимо дальше. В своей глухой скорлупе, отупевшие от своих «Я».

И лишь потом я узнал в той орущей, коротко стриженной, сквернословящей зверюге с красной рожей, с синяком под глазом, с обмазанной зелёнкой головой с болячками ту, которую я спас. И я сделал ужасающее открытие: я же мог пройти мимо… и мир бы очистился хотя бы от этой скверны; мир стал бы лучше, да, на йоту, но лучше… но я помог этому злу выжить – из незнания, что это – зло… Совершил его, не подозревая и не предполагая, как те жестокие дети, убивающие ящериц или сжигающие муравейники, знакомящиеся так с миром. И я смотрел ей вслед, качающейся, воющей, и задавался вопросом: зачем я тогда спас её? И сразу же приходил логичный ответ внутреннего голоса: «Ты бы не смог жить с мыслью о том, что имел возможность помочь, но не помог». И всё вставало на свои места…

Ухожу с балкона. Скучно. Просто пялиться на жизнь насекомых без каких-либо целей на их препарирование. Солнце и воздух, ветер – разморили меня. Снова ощущаю усталость и позывы ко сну. И думаю: почему бы и нет? Плюнуть на всё и опять уснуть. Собственно, что меня сдерживает? Есть ли большое различие в том, продлиться ли моё затяжное раздолбайство ещё сутки или же нет? Плевать. На всё и всех. Все их мнения. Всё то, что обо мне подумают и думают уже. Плевать на пересуды и сплетни по поводу моей зависимости ли, которой не существует, или ещё какого бреда, который, естественно, потянется за все тем шумом, что наведут округи. Ведь я уронил ребёнка… еще и пустив в полёт. А сам, заблёванный, в крови и коматозе валялся и ничего не мог с этим сделать. Какое неприглядное же и нелицеприятное зрелище там развернулось, которому я был невольным зачинщиком.

Утыкаюсь половиной лица в жёсткий пласт подушки, раскатанный, умятый мною тонко-тонко за всё время моего статического и временами буйного сна. Закутываюсь в пустой пододеяльник и думаю. Думаю. Размышляю. Осыпая самого себя утешениями. И приходит наконец успокоение, то равнодушное и наплевательское, которое так мне любо, которое не замусоривает сознание пустыми расстройствами и глупыми переживаниями; то освобождение и очищение от всех предрассудков морали или пресловутой нравственности, которые только и делают, что капают на мозги упрёками во всём, что бы ни делал, что бы ни совершал – всё не так, всё неправильно; то индифферентное облегчение, которое делает тебя в глазах прочих прожжённым эгоистом и мерзавцем; пусть так; пусть те прочие и неинтересные и дальше прозябают в своих моральных оковах и косности, ханжестве и вранье, самообмане, и пусть дальше страдают и изнывают от тоски и горечи, в трауре по лучшей жизни… а мы с господином Ницше посмеёмся над всем этим тёмным людом и подремлем в своё удовольствие…

Просыпаешься уставший как будто, вялый, сонный и помятый. Ещё больше, чем твоя уже порядком несвежая постель. Пододеяльник беспорядочно окутывает обнажённое потное тело: трусы, сорванные в порыве ярости на них за причинение неудобств, валяются на полу. На коже по всему телу красные пятна от пролежней, отпечатки складок простыней; уверен, и лицо моё татуировано этими красными, продавленными полосами. Провожу языком по зубам, нечищеным, покрытым шершавым налётом.

Смотрю в потолок и думаю, вставать ли? Или заставить мозг опять забыться на пару часиков, поглядеть затейливые сновидения, поваляться?..

Но потом вдруг понимаешь, что ненавидишь себя. Того себя, что сейчас шепчет на ухо: «Поспи ещё… что́ дадут тебе эти два часа?» Но эти два часа оборачиваются сутками. И так целой чередой суток – проводишь их в постели: неудачник, невротик, размазня и развалина в коконе неуверенности и страха, паники… сонный нытик и конченный придурок, – превращающийся уверенно и стремительно в какого-то недочеловека, в загнанного хикимори… форменный идиотизм; дни похожи друг на друга, дней не существует – есть лишь один этот день, в котором ты завис; и всё никак нет сил выбраться из этой сомнамбулической трясины; не можешь подняться, отяжелевший, немощный; отупевший; разморенный зноем этой лени и чрезмерной, развращающей свободы и оглушающей воли.

Лежу и задаюсь вопросом: сколько уже прошло с тех пор, как мы – я и ты – вот так только и спим; и лишь в редкие дни выходим на свет божий? И что нами движет? Деятельность ли? Цель? И есть ли у нас вообще эта цель?

…

Снова голову охватывает упругая боль. Пульсирует и сдавливает череп с каждым сердечным сокращением. Как же не вовремя! Собственно, как и всегда: внезапно и неожиданно. Скверно.

… есть у нас цель! – говорю себе, ворочаясь, зажимая голову подушкой, стискивая зубы; но мы с тобой не Дэдпул: мы не имеем исцеляющего фактора, – коверкаю я грамматику, – и нам уж точно не справиться с той чёртовой дурой, которая засела у нас в башке. Опухоль не рассосётся в мозгах волшебным образом уже никогда; и уж никак не будет изощрённым дополнением к нашему хлёсткому образу наёмного убийцы-психопата и весельчака… мы можем, подобно Уэйду Уилсону, нести чушь и околесицу… но рано или поздно тот маленький сосудик лопнет и зальёт наш драгоценный мозг кровью… – читаю я себе утешительную речь о будущем бытие. Легчает. Оставляя по себе лишь заупокойный звон в ушах; говорят: это верный признак опухоли слухового нерва… потрясающе, ещё этого не хватало. Но всё затихает.

Заставляю себя встать и наконец собраться и утереть сопли, слюни, которые, кстати, действительно виснут с подбородка мутными жилками. Отираюсь простынёй кощунственно и варварски. И дышу. Пытаюсь отдышаться. Благостное мне напоминание о том, что именно это меня и свалило тогда в костюме на улице. Мне благовест лучезарный, возвещающий о краткости всего того мне уготованного срока. О моих обречении и тотальной безнадёге. Наконец приходит ко мне понятие того, что́ со мной произошло: атака боли и искр, потеря сознания, кошмары – забыл принять лекарство. Чёртов ты миллеровский резонёр20.

Открываю тумбу у кровати, достаю флакончик с таблетками. Иду в кухонную часть. Наполняю стакан водой из-под крана, мутной, белёсой; осадок гравитацией тянет на дно. Проглатываю, обильно запивая, пару белых таблеток, царапающих горло. От воды подташнивает и мутит. Пытаюсь отдышаться…

Да-а, целый месяц мы уже ничего не читали, не писали, ничего не делали, кроме как водили туристов по съёмкам да валялись в полубреду от головных болей и побочных эффектов от таблеток и прочей дряни, что прописал доктор. Размышляю, массируя по привычке от нечего делать пенис с мошонкой, возвращаясь на природные и сущностные круги своя: шикарное времяпрепровождение – полный застой. Хотя, по сути, у большинства людей жизнь проходит именно таким бессмысленным чередованием безделиц и глупости. Но то мне не утешение. Пусть другие делают, что им вздумается, но нам до́лжно иное – убеждаю я себя в очередной раз… и не могу с сумбуром в мыслях не согласиться с этим упрёком, чувствуя, как фаллос твердеет в ладони, устремляется всё выше и выше, и чувствуя, как холод морозит ноги, бёдра, спину, от чего волоски по всему телу встают дыбом.

И снова же вопрос: что тогда нас отличает от всего того люда, нам опротивевшего? Дрожим ли или право имеем?

Имею ли право? Да к чёрту бы все эти права! Я – само это право. Я царь и Бог. Дарующий бытие и им же являющийся.

Я должен написать хоть что-то. Я не настолько отупел от той штуки в моей башке, что давит на мозги, чтобы не понимать того, что великий роман мне уже не написать, но хотя бы эссе, этюд, поток сознания описать свой, дабы Горацием оставить по себе хоть что-то, иносказательный памятник, и не сдохнуть безвестно, бессмысленно и бестолково, как всё то отрепье, вокруг обитающее и пускающее свои вонючие слюни.

«Мы все умрём. Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать то, что будет жить вечно»21.

Пора бы уже перестать страдать по этому скорбному поводу, собраться и сделать уже попытки к тому, чтобы вернуться к той, нормальной жизни, в состояние продуктивного дискомфорта. Иначе эта губительная свобода нас уморит окончательно, и когда-нибудь этот беспробудный сон окажется вечным, – дискутирую я с собой, поглаживая член и тестикулы, стоя позирующим Аполлоном пред распахнутой дверью балкона.

Хоть и метафорически, но мы обретём с тобой бессмертие.

… Сидя за столом, положив на него локти, пытаюсь собраться с мыслями. Воображаю самого себя, как если бы сторонним наблюдателем смотрел со стороны, на погрустневшего, задумавшегося. Представляю то паззлами, раскадровкой комикса обо мне, где сначала общим планом оговаривается композиция, часть моего унылого и тёмного жилища со мною, которого окружили, сидящего, ссутуленного, эти блёклые предметы быта. А затем внимание всё привлечено именно и лишь ко мне, к моему лицу, взгляду, сосредоточенному на чём-то в пространстве, на чём-то, что неведомо ни сценаристу, ни художнику, ни, тем более, читателю; то лишь намёк; мелкий штрих, который, возможно, незамеченным канет и забудется тут же и сразу же, стоит только явиться следующему кадру – абстракции, очерчивающей мои нерациональные процессы мысли. Где заключённые в прямоугольники будут витать надо мною, соседствуя и окружая, слова, изобилующие фигурами речи и тропами, слова, согласные с потоком моего взъярившегося сознания. Будут пузыри – баблы – скакать то тут, то там в этой агонии красок Дэль’Отто, наполненные чернилами в ипостаси символов; облачка, тянущиеся из моих висков, лба или затылка.

Но я просто сижу и пытаюсь уразуметь наконец последние мои дни, которые я провёл в полусонном бреду; голый зад всё более приклеивается диффузно к сидению деревянного стула, а я всё ленюсь встать, не представляю, как это делается, чтобы уже одеться и приняться за то, что дифференцирует меня в собственном виртуальном понимании из скопища. Но в голове вакуум. Какие-то эхообразные шумы и помехи в этой мгновенно наступившей летаргии.

Встаю, отирая ладонями лицо. Снова провожу языком по зубам, нисколько не утратившим свой рельефный налёт и отголосок вкуса будто бы сырого теста. Напяливаю чистые трусы (грязные, подобрав с пола, бросаю в корзину в ванной); одеваюсь в домашнюю одежду: майка, шорты, носки. Заправляю кровать. В кой-то веке делаю это.

Достаю из-под неё ноутбук, запылившийся за тот месяц лёжки в одиночестве (друг, не один ты был в отключке). Вилку втыкаю в розетку, близкой к полу, для подзарядки, провод тянется к самой кровати, на которой, застеленной и убранной, я удобно расположился полусидя, откинувшись на подушку. Проверяю почтовый ящик, заваленный, как оказывается, уймой писем от моего редактора: сообщает мне, что мой «Зершторен» до сих пор в топе продаж; что очередные роялти за него уже должны быть на карте, и говорит, чтобы я проверил, так ли это? Вспоминаю, сколько месяцев уже не знакомился со своим счётом, куда поступают отчисления с продаж моего романа; всё-таки экскурсии по порнографическим съёмкам приносят мне неплохой доход, мелькает мыслишка. В следующих письмах, пришедших на почту неделей позже, редактор сообщает мне о поступивших заказах: журналы просят что-нибудь им написать за неплохой гонорар. Мой редактор описывает каждое издание, предлагаемые темы и прайс. Весьма интересно. Также интересуется тем, почему я не выхожу на связь: не отвечаю на письма и звонки? Пишу ответ. В сбивчивой форме, часто путаясь в клавишах, стирая и перепечатывая некоторые слова по несколько раз. Рассказываю ему всё, со мной приключившееся; оговариваю моменты сотрудничества: даю согласие на предоставление журналистского материала тем журналам, о которых он мне поведал, правда, мне плевать, в какой именно он приткнёт мой текст; «я напишу тебе кое-что, не знаю только о чём и каким объёмом, – я только сейчас кое-как очухался, даже и всё же порой невменяем, но будь уверен: дня через три-четыре я тебе отправлю уже что-то готовое. Гонорар, как всегда, жду на карту. Также: рад, что “Зершторен” до сих пор пользуется успехом, значит, не зря я корпел над ним, сидел ночами, забивая на учёбу в университете, и выверял каждое слово, хоть то порой и незаметно как будто бы. Ты как-то интересовался у меня, будут ли продолжаться мои большие формы, но… думаю, что пока нет. Этюды и эссе на свободные темы – вот всё, что могу предложить на данный момент. (немного подумав, попялившись на пустоту перед собой, затем пишу совсем иное, вспомнив:) Правда, есть у меня кое-что из начатого, что тебя может заинтересовать как издателя: как раз таки роман. Роман потока сознания. Роман-притча. Хотя, конечно, он кардинально отличается от того, что собой представляет моё дебютное детище. Шума и полемики при публикации и после не будет точно. Называется “Тополь”. Доделаю журнальный заказ и, думаю, за недели две-три что-то может получиться уже в плане романа. Что ещё… тот материал для заказчика отдавай по своему усмотрению, кому хочешь, в общем. Но если так выйдет, что в скором времени мне удастся закончить “Тополь”, то публикуй (если такое взбредёт в голову) только тогда, когда это будет абсолютно необходимо. Я знаю, ты можешь выпустить его, когда посчитаешь нужным. Но лучше сообразуйся со мной, потому что выпустить его надо в определённый промежуток времени, концептуально это очень важно. В общем, главное, угадать со временем его выпуска: не торопись – вот всё, что я хочу тебе посоветовать. Пока. Всего доброго. Надеюсь, ещё спишемся. Ах да! Что-то вроде постскриптума назрело: если даже и не смогу закончить “Тополь”, всё равно тебе его отправлю, хотя бы черновой, в отрывках. Сейчас это звучит странно, таковое моё решение, но потом, по прошествии некоторого времени, всё поймёшь. Просто сейчас не хочется забегать в будущее, а то вдруг и ошибусь. В общем, так: заказ у тебя через три дня будет на почте, а роман чуть попозже. До связи».

Отправил. Почувствовав какое-то уже давно не испытываемое облегчение, почти забытое: будто скинул с плеч тяжёлую сумку. Задышалось свободней, легче. В такие моменты истинно осознаёшь, насколько жизненно необходимо тебе писать и творить как писателю. Даже если это всего лишь письмо другу-редактору – наводит такое же наваждение, как и созидание большого лиро-эпического текста. Вспоминаю себя в пору первой публикации моего романа: насколько был окрылён тогда, когда подписывал контракт, насколько не верилось во всё то, что происходит вокруг. А затем та восторженность, когда, входя в книжный, видишь на полках свои тома, отпечатанные, оформленные – не в компьютере у тебя, вбитые и подчёркнутые зелёным и красным, но уже полноценные. Самодостаточное произведение. Берёшь в руки, разглядываешь со всех сторон, прочитываешь страницу-две и понимаешь: боже, это ведь я! Это я писал! И сейчас стою здесь, а мои книги кто-то сейчас же может покупать, пролистывать, читать, критиковать ли или хвалить, неважно, главное это: я стою здесь среди этих полок с классикой, мейн-стримом, артхаусом. И в купе со всей этой литературой пребывает – мой «Зершторен», коим я горжусь безмерно; коего я взращивал на протяжении нескольких долгих лет и который лишь за год упорной работы над ним обрёл твёрдую устойчивую форму. Неразрушимый Зершторен… взошедший уверенно на помост культуры. «Пафосный придурок…»

Странное всё-таки зрелище. Странное чувство. Хочется процитировать Достоевского в ту пору, когда Раскольников впервые держал в руках свои начисто отпечатанные труды, но не буду… потому что не помню дословно и потому, что просто уже излишне.

И вот, уже понемногу вызревает новый текст. Печатаю без остановок, едва поспевая за тем, чтобы следить за грамматикой и орфографией. Пишу, как ощущается. Возможно, полный бред, рефлективный, интроспективная чушь, актуальная только и лишь для меня. Да, наверное, вся эта свобода, свобода выражения и интерпретации меня и портит, высасывая, выдавливая из меня журналиста. Хотя, по сути, чем занимается обычный журналист – полным бредом, если брать в масштабах общих. Да и в малых тоже. Весьма немного тех людей, которые в действительности развивают свою сферу, привносят туда нечто исключительное, нежели я и прочие, идущие либо по самому лёгкому, с наименьшей сопротивляемостью пути, либо прозябающие неудачники, слюнявя палец, склеивающие из мусора что-то, походящее на материал для очередного никому не нужного выпуска желтизны. Как и всякая рутинная чепуха, коей вынуждены заниматься большие массы людей, так и журналистика не есть оплот творчества – тот же самый сумбур и отупение, конвейер по выпуску хоть сколько-нибудь занимательного контента; и ради чего? – хочется задать простой, казалось бы, вопрос. Ради рекламщиков, их заказов? Очень может быть и так оно и есть. И выходит, что по сути все занимаются единой для всех охеристикой, изматывающей своей бесполезностью. Сидеть в редакции и работать над текстом, мучиться, стараться: и только лишь ради того, чтобы позабавить толпу дебилов, собравшихся у телеэкранов или впялившихся в газету. Или не стараться и выдавать, как автомат, материалы за материалом, пустышку за пустышкой без тени и намёка на хитровыдуманность и индивидуальность. А без этого зачем вообще что-то делать? Если не для самовыражения, то единственное, что приходит на ум, – это обогащение. Но за всю ту бесполезную писанину журналист получает не многое вознаграждение. В реалии является, что, отучившись, человек, заимев профессию, потратив на это не мало лет, не получает особых дивидендов. И в таком случае, зачем нужно это образование. Весьма и весьма странный и важный вопрос, на который все знают ответ. Но не хотят дискредитировать эту сферу, поэтому все договорились об этом молчать и не поднимать таковую тему на обсуждение. … Притворяясь.

…

Начинаю тупить.

Кажется, будто всё уже за этот день сказано; понимаешь, будто бы, но более ощущаешь, что потенциал полностью исчерпан. И если воспользоваться уже имеющимся опытом, то можно сравнить то с бегом, когда, выдохшись, останавливаешься и, медленно вышагивая, тяжело дыша, идёшь отдыхать. Вот и сейчас – выдохся. Абсолютно. Вроде бы и начал быстро, казалось, что сил хватит до самого конца, но чем дальше, тем натужней. И слова уже не льются из тебя, а, отяжелевшие, вываливаются, выдавливаются, искажённые, с вмятинами и трещинами, стёртые с некоторых боков. Кончаешь всю эту пытку. Сохраняешь документ. Закрываешь. И его, и компьютер. Всё же хорошо, что дал себе самолично срок в три дня. За это время ещё сможем выискать нужное и органичное для точности себя описания.

Задвигаю ноутбук обратно под кровать и думаю, лечь ли отдохнуть, поспать? Как-то всё стало медленным, едва движущимся, тягучим и муторным. Как тот мой текст. Уже ненавижу его, вторичность на вторичности. Открыв в следующий раз, полностью его переделаю – даю я себе точную установку. Или – к чёрту – удалю!

Спрашиваю себя: может, почитать что-нибудь? Но потом, через секунду, та моя часть, охочая до вопросов, по общему самочувствию разумеет всё-таки без пояснений тщетность этой затеи. Глаза щиплет, саднит. Хочется их закрыть, и они тут же слипаются. Находит забытье. Мимолётно. Мелькает нечто, уже схожее со сновидением. Ещё порой просыпаешься в полудрёме, не сознавая, спишь ли или бодрствуешь. Затем вновь валишься в этот зыбучий котёл и уже не выползаешь из него. Приятно и удобно укладываешься в постели. Закутываешься в пустой пододеяльник и спишь…

… спишь… сладко…

… как летом, в дневную пору, когда солнце разнеживает и пригревает монотонно голову, когда не высыпаешься, хоть и спишь целыми сутками… и всё ещё хочется спать… растаявший, растянувшийся липкой патокой, приставучей жвачкой по кровати, нежишься, ворочаешься, ощущая эту щекочущую леность в мышцах, потягиваешься, кряхтишь и снова опрокидываешься – кувырком – в эту глухую парну́ю пучину…

… просыпаюсь. Уже противно от отдыха. Тупею. Надо чем-то заняться. Совершенно выспавшись наконец, как никогда готовый к деятельности. К книгам других авторов не тянет категорично, хочу писать своё. И принимаюсь, энергично и с куражом. И…

… тухну. Тут же. Прогораю. На меня нагло, с апломбом смотрит этот бесстыжий экран с распахнутым настежь вордовским документом, откуда на меня дует насмешливо, сквозит, скалится… идиотизм форменный, собираю уже, что попало, не решаясь признаться в том, что исписался и в голове от новых идей осталась только их номинация, говорящая о том, что они, по сути, здесь быть должны. Но ни их, ни хотя бы плагиата – ничего не является мне на выручку, дабы заполнить эти белые бинарные страницы, которых даже не существует. Какое-то небытие, абсурд. Ничто потешается над объективной реальностью…