Зершторен

Гляжу на часы, висящие над кроватью: м-да, целых полтора часа потратить на онанизм… бывает же такое…

… кто-то любит утверждать, что раньше в моде были слёзы, порою кровь; теперь же в моде другие жидкости: сперма и блевотина. Этакий упрёк постмодернизму и в частности Рю Мураками… и хочется этим придурям, ничего не смыслящем в литературе, напомнить в contra о существовании раблезианства и сервантесовского «Хитроумного идальго Дон-Кихота Ламанчского», в котором в одном из фрагментов главный герой и его оруженосец заблёвывают друг друга с ног до головы; а Гаргантюа только и делал, что ссал на людей с высоты своего исполинского роста, а его служанки дрочили ему его огромный хер – мяли пресловутый гульфик. И называется всё это европейским Возрождением: Ренессансом Испании и Франции…

Умывшись, прибравшись, заваливаюсь спать. Ничего больше не хочу, только спать и спать.

Но в голову лезет одна похабщина, которой я насмотрелся за долгие годы моих путешествий по сомнительным сайтам. Всё и все во всех мыслимых и немыслимых видах – калейдоскопом под сомкнутыми веками. Плоть опять твердеет, требуя к себе внимания.

И мастурбируешь уже только из этого принуждения, иначе и нельзя будет уснуть при всех тех фантазиях. Неприличные позы будут бесконечно маячить перед внезапно сконцентрированным вниманием.

Переворачиваюсь на спину. Оттягиваю трусы и, вызывая в воображении образы совокупляющихся гениталий и болтающихся грудей, начинаю со скоростью отбойного молотка дрочить под пододеяльником. Едва успеваю выдыхать воздух, утрамбовываемый мною в лёгкие частыми вдохами. Картинки сменяются с огромной скоростью, это уже больше не живые сцены, а мгновенная смена эротических слайдов; быстрее. Быстрее. Быстрее. Ещё быстрее. Рука напрягается настолько, что в конечном итоге немеет и отнимается. Приходится остановиться и дать ей немного отдохнуть. Начинаю снова. Увеличиваю темп, перед глазами стоит образ раскрывшегося женского влагалища. Быстрее! Быстрее! Быстрее! В основании члена вспыхивает заряд, мчится вверх – я ещё более увеличиваю скорость – и!!! Пенис сводит в единственном ощутимом спазме. Удовольствие перемежается с неприятными ощущениями. Из меня выходит несколько жалких капель, которые тут же впитываются в ткань моего покрывала, на котором отчётливо начинает выступать тёмное пятно. Во рту всё пересохло и слиплось. Я продолжаю массировать член, трепыхающийся в последней агонии. Затем он успокаивается, затихает, обмякает и сонно укладывается на лобок. А я, избегая касаться голой кожей мокрого пятна на пододеяльнике, переворачиваюсь на бок, укутываюсь потуже, и спокойно засыпаю. Разморенный… как воздух, витающий…

… волнами в пространстве

И море

Пред взглядом

Во зное полудня

С пригвождённым взором

К песку.

Ослепло будто

Всё, истеряв краски

И вид предмета.

И бегло лишь, украдкой

Ловишь формы, различаешь

В расплавленном на белом Солнце

Мире

Очертания чьи-то:

Чёрные гориллы, огромные,

Поглощают всё, что на них падает,

И заставляют поглощать себя.

Гляжу в телевизор, в экран его упялившись,

И вижу всё это:

Море, пляж, яркое солнце и группа негров…

Лежат, загорают, жарятся…

А мальчик, худой, чернокожий, склоняет лицо к паху той обезьяны

И начинает сосать.

Шок и ужас…

На глазах всего человечества.

И меня.

И аналитик, комментирующий

Репортаж,

Не сдержав тошноту, мямлит что-то озлобленно и нервно,

А по подбородку у него течёт белая жижа его горловых испражнений…

Наконец-то порно просочилось и на ТВ.

… Просыпаюсь среди ночи. В растерянности. Ошеломлённый.

Говорят, что сновидения – это отражение подсознания; только во сне человек может познакомиться со своими скрытыми, никому не ведомыми желаниями, наверняка о которых он и сам никогда не догадывался…

Осматриваю свою квартиру-студию, по большому счёту – комнату.

Темно.

Ничего не разглядеть.

На улицах фонари или неисправны, или разбиты вандалами.

Поэтому через окно сочится только нечто, похожее на лунное мерцание.

Ложащееся на пол прямоугольником.

Затем понимаю вдруг, что на балконе кто-то есть!

Сердце начинает биться сильнее.

Ведь за спиной моей кто-то на меня смотрит. Пристально.

Вижу его силуэт. Он ко мне спиной. Равнодушный.

Смотрит на что-то внизу.

И вижу, разглядывая, асфальт…

Перегибается, дабы, наверное, лучше рассмотреть то, что его заинтересовало.

А этот взгляд всё неотрывно ощупывает мой затылок, мою спину… но повернуться боюсь, ибо тут же встречусь с ним взглядом, уверен; увижу его страшный взор. Или, что ещё хуже, никого не обнаружу. Повернусь снова к улице лицом и примусь снова оглядывать её, дышать ночным воздухом. А этот странный взгляд, прилипший, вновь явиться…

Но вдруг его ноги отрываются от балкона, и это чёрное очертание человека переваливается через перила и падает вниз!

Мне легко, я воспаряю, думая вскользь, что приземляться будет чрезвычайно больно, что покалечусь, буду истекать кровью, валяться беспомощно и мычать от страданий, пронзённый острой мукой…

Я вскакиваю с кровати, топчу запутавшийся в ногах пододеяльник; спотыкаясь, с вытаращенными глазами, вбегаю на балкон и смотрю вниз…

Но боли не наступает – я мягко усаживаюсь на землю под своими распахнутыми окнами, под балконом и умилостивленный этим потрясающим кратким полётом, гляжу вверх… и вижу того, кто смотрел мне в спину из темноты… точнее его силуэт. Зловещий.

Перегибаюсь через перила и пытаюсь разглядеть тело, скрюченное в корчах. Но его нет… и от этого не становится легче: под балконом на асфальте валяется, разбившись, большими кусками человеческая скульптура: половина прозрачной головы, другая половина разлетелась вдребезги, части туловища, остатки хоть сколько-нибудь узнаваемых конечностей – куча разбитого, некогда формованного стекла… в луже крови и куче тёмных, лоснящихся потрохов…

Безликий, всматривается он в меня и ни движется, ни говорит… не издаёт ни единого звука, эта страшная тень – угнетает, придавливает к земле… своим безмолвием, своей статикой.

Просыпаюсь ночью от громкой музыки за окном.

Как это всё надоело, – мямлю про себя. Крики, визги… желаю всей этой мрази, собравшейся у меня под окнами, смерти, мучительной и долгой.

Ворочаюсь, пытаясь укрыться потуже, скрыть уши в надежде, что ткань не будет пропускать звук… но даже и не будучи физиком, здраво осознаю всю бессмысленность моих попыток скрыться от шума.

Сердце долбится снова, адреналин от стресса, от гнева, подскочил высоко вверх, стимулируя во мне жестокую деспотическую фантазию, рисующую мне на обратной стороне век красочные картины изощрённых расправ, и подкармливая ненависть к тем дворовым отщепенцам.

Разозлить человека настолько, чтобы он возжелал смерти ближнему своему, очень и очень просто. Достаточно всего лишь наступить ему на ногу, утром в серой утомительной толкотне постоянно пихать его локтями в бок – и проклятия обеспечены. Смотреть громко телевизор. Ходить по полу, как слон. Бегать по общему коридору с визгами и криками. Являться владельцем чёртовой собаки, которая постоянно тявкает и скулит. Будь у человечества в распоряжении баюльная песня, люди вымерли бы через минут десять, так как причин ненавидеть друг друга великое множество; и чем ничтожней эта причина, тем безжалостней и въедливей эта ненависть.

Только лакей может понять лакея. И только богач сможет понять богача. Люди разобщены. Были таковыми. И останутся до скончания времени.

Не многим дано зреть сквозь свои сословные и классовые плоскости, заиметь нечто большее, чем просто рассудок: каждый год слышу по телеку в сводках чрезвычайных новостей сообщения о том, что некий чиновник или какой иной делец выстрелил в ребёнка из-за того, что тот причинил вред его имуществу в виде автомобиля. Начинается массированное пережёвывание этого информационного повода, на любом даже самом мелком, ублюдочном, телевизионном канале какая-нибудь канарейка в компании толпы прочих светских неудачников будет мусолить эту проблему, галдеть о развращённости элиты, о вседозволенности и всей той традиционной чуши, штампуемой для глупого обывателя, дабы хоть чем-то заполнить пустоту в его лишённой всякого смысла жизни.

И стоит лишь эмпативно поставить себя на место этого «чиновника или какого иного дельца», как становится ясно, что не многие бы поступили так же… но все бы хотели так поступить… быть может, лишь с некоторыми несущественными корректурами.

Каждого из нас передёргивает спазм гнева, когда кто-нибудь покушается на наш покой, на наше благополучие, которое стоило стольких трудов. Драчливого ребёнка, который всех обижает, матери избитых детей хотят попросту удушить и закопать в песочнице. И в их понимании тот драчливый неугомонный мальчишка или даже драчливая неугомонная девчонка – не ребёнок, не цветок жизни, а мерзкая, гнусная вошь, мешающая им спокойно жить.

Наш покой – неприкосновенен. Неотчуждаемое священное право. И любой, кто стремиться его нарушить, достоин, по нашему мнению, беспощадных пыток. Уничтожения.

Бедняки воспринимают сообщение о расстрелянном пакостнике не как выпад только в его сторону или его семьи, а как оскорбление лично в их адрес: в ход вступает идентификация через того голодранца – каким бы мерзким тот ни был, но он уже прав в том, что пребывает в их, среднего класса или дна, стане. Униженные и оскорблённые – гордятся своим низверженным положением, ибо других предметов для гордости у них просто нет. Поэтому они сбиваются в подобные социальные стаи, существующие на уровне подсознательной солидарности. И в постоянном нытье и жалобах проходит вся их никчёмная жизнь; богачи не правы, по их разумению, уже только потому, что они, толстосумы, есть; уже только потому, что не богачи они, эти глумливые нытики.

Нелюбовь и клацанье зубами только и лишь вследствие того, что у кого-то хватает смелости стоять на страже собственного пространства и права, а в ком-то эта смелость просто не находит место. И эти «кто-то» брызжут слюной от зависти, исходят говном.

Ложь и ханжество, страх оказаться у всех на виду в психологическом неглиже, боязнь признаться самому себе в том, что являешься не таким уж и положительным гражданином… Все поступили бы так же, лишь с некоторыми различиями: кто-то бы выстрелил, кто-то бы дал по башке, кто-то бы просто выматерил – но все бы люто возненавидели. И имея при себе знание баюльной песни, на месте бы убили. Без околичностей и раздумий. Спонтанно. На уровне рефлекса. Безусловного инстинкта.

И убил бы я… с удовольствием, с нескрываемым наслаждением всю ту гниду, собравшуюся внизу… собирающуюся регулярно, лишь стоит потеплеть на улице… пьяные, орут, стараясь показать, кто здесь хозяин, кто достоин трахать самок; мочатся по углам, метя свою территорию.

Война всех против всех.

Просвещение умерло.

Я запихиваю в уши как можно больше ваты и, измотанный, уставший от всего этого форменного безобразия, с коим ничего нельзя сделать, валюсь на кровать и, прослушивая отбойный ритм своего кровообращения в ушах, с трудом, вспотевший, искусанный комарами и мошками, засыпаю. В напряжении, со странным чувством паники, незащищённости…

… взираю на апартаменты,

Которые будто

Со всех сторон

Надвигаются.

И сжимают

Габаритами,

Давят нависшей тенью.

Лежу на кровати, облокотившись,

Угнетённый,

И ощущаю рядом с собой кого-то…

И в голове –

Чёткое осознание ситуации,

Тревожное,

Но оттого не меняющее

Своего контрастного

На фоне всего смешения

Вида…

Рядом со мной лежит

Громадный негр

С надутыми красными

Губами

И рожей,

Будто резиновой,

С искажёнными, преувеличенными чертами:

Сплошной шарж с атлетическим телом…

И шевелюрой, как у детской куклы:

Белые макаронины-завитушки.

А в руке я сжимаю

С силой, в полубреду

Его громадный,

На трость похожий

Хер

С неестественно алой головкой.

Сжимаю и понимаю,

Знаю,

Что в соседней комнате

Мой друг обслуживает аналогичного ниггера…

Мы с ним – жиголо.

И я поэтому, в этом борделе,

Должен сейчас

Безропотно,

Без слов и возражений,

Взять в рот его чёрный,

Вздувшийся

Член…

Не хочу.

Не хочу, чтобы меня трахали!

Оттягиваю момент.

Какими-то фразами, которые сам же

Едва различаю.

Целую его в плечо,

Прижимаюсь к мускулистой груди,

Так мило,

Изображая прелюдию.

А в руке до сих пор сжимаю

Его кошмарный дрын…

И пытаюсь себе представить:

Как это?

Ведь много раз наблюдал,

С экрана и на съёмках

Эти оральные сцены.

Ставлю себя

На место героинь.

Фантазирую

На тему того,

Как в горло воткнётся

Эта штуковина.

Как языком нужно будет

Её ощупывать.

Как языку просто

Не станет места во рту.

Как буду сглатывать

Натёкшую смазку

Растворённую в слюнях.

Проецирую в сознании

Этот отвратный

Селёдочный вкус.

Эту вязкость во рту

От уже набежавшей спермы.

И всё в один миг

Пронеслось:

Весь ужас

Того, что пребудет.

Что сейчас

Уже случится…

Просыпаюсь и выдыхаю с облегчением. Поняв, что то был только сон. Преисполненный радости оттого, что не пришлось всё же делать минет тому африканцу, что всё-таки оттянул достаточно времени, дабы успеть вырваться из этого насильнического кошмара.

И только сейчас, лежа, весь потный и чешущийся, липкий, осознаю себя, начинаю это полноценно делать, совершать, вершить. Производить над собою суд.

В глубине головы, в самых корнях, уже чую, как вызревает новый приступ боли. Ещё практически незаметный, едва различимый. Маскирующийся под утреннее недомогание… но мне уже известно всё то, что должно непреложно последовать за всеми этими утробными всхлипами и копошением…

Шарю не глядя рукой в прикроватной тумбочке, выискивая баночку с лекарством. Нахожу. Пытаюсь без воды проглотить нужную дозу, но таблетки застревают и не идут ни туда, ни сюда, забив пищевод. Уже начинаю задыхаться. Мгновенно приходит и паника оттого, что не могу свободно впустить в себя воздух.

Вскакиваю, одуревший, с постели, в три шага оказываюсь у раковины на кухонной части и пригоршнями начинаю пить воду из-под крана, сильно и интенсивно сглатывая, пропихивая тем самым застрявшие таблетки.

После этого надолго остаётся вкус горечи в горле и на языке…

Пытаюсь прийти в себя от недавнего сна.

До него я ещё порой задавался вопросом: какова моя ориентация? Безусловно, мне были приятны виды обнажённого женского тела, я ими восхищался, приходил в трепет; женские гениталии ввергали меня в околопомешанное состояние, тогда на всеобщее обозрение являлось иное моё «Я», с тестостероном вместо мозгов.

И всё же меня моментами посещали странные мысли… будучи образованным настолько, чтобы ценить красоту как женскую, так и мужскую, я временами с тщанием разглядывал привлекательные мужские лица, тела, наслаждаясь этим времяпрепровождением практически так же сильно, а порой даже и больше, как во время изучения женских типажей. Я находил в этом эстетику, эстетичность. И в связи с этим меня и посещали странные альтернативные модуляции на протяжении всей моей жизни. Я пытался представить поцелуй с мужчиной. В пример брал моего друга-порнографа и фантазировал на тему наших с ним нежностей. Но то не приносило мне тех удовольствий, которые я испытывал при эротических фантазиях с участием женщин. Я вообще давался диву, как девушек не выворачивает наизнанку от поцелуев с нами???

И только сейчас я, увидев этот сон, реально сознавая себя участником гомосексуалистского процесса, пришёл в ужас от того, что́ со мной сейчас должно произойти… никогда раньше так ярко и действительно я не воспроизводил такие ситуации…

Это сновидение дало мне чёткое понятие о моей сексуальной принадлежности.

И потрясённый, я теперь сижу за столом в прохладе утра и всё ещё пытаюсь прийти в себя. Всё было так живо, так реально, мне казалось, что вот – через секунду меня уже будет насиловать в рот и задницу эта груда мяса… это было очень страшно. До сих пор сердце колотится, не желая останавливаться.

Мои откровения перед самим собой прерывает истошный детский визг.

Я узнаю, смиренный, эти визги, слышу опять этот топот детских тапок; она опять носится по коридору и орёт, будит соседей; и мать её снова же пытается заткнуть свою полоумную дочь, которая почему-то каждый раз как проснётся выбегает из комнаты и кричит, оглашая дом. И это продолжается уже полгода, с тех пор, как они сюда въехали, – обречённо думаю я; забеги случаются, конечно, не каждое утро, а лишь тогда, когда мамаша не может уследить за своим чадом и то с криками и писком вырывается на свободу в общий коридор. Соседи делают вид, что ничего не замечают, никто не выползает из своих нор. Как и я, собственно. По крайней мере я руководствуюсь тем мнением, что если мать гоняется за девочкой, матерясь, стараясь ту побыстрей поймать и завести обратно домой, то, значит, всё же осознаёт непотребность ситуации и, значит, пытается её исправить. Именно поэтому мне и не хочется идти с ней на конфликт. Зачем? У женщины и так жизнь не сахар: дочь – психованная идиотка, так ещё я буду её этим попрекать. Уж лучше пусть без чьих-либо советов и замечаний, сама попробует исправить это.

Единственное, что я могу сделать и делаю для собственного удовольствия и некоего утешения, – так это: воспроизвожу из раза в раз в воображении тот случай, когда девочка, несясь сломя голову по коридору, вдруг запинается о что-нибудь, падает плашмя на живот, ударяется подбородком и случайно откусывает себе язык. Представляю себе её сдавленный рёв, уже причинный визг от внезапной боли, хлещущую изо рта её кровь, заливающую кофточку и штанишки. Под этой оторвой образуется лужа. Крови и мочи. Ведь не лишним будет, если она описается. Это даже в какой-то степени окажется неким филигранным завершением, финальным штрихом.

В голове всё ещё продолжает клокотать. Затылок уже ноет. Надбровные дуги тоже пришли в возбуждение и отзываются на пульс неприятными ощущениями сдавленности и сильного натяжения.

Всё будто стихло: и в доме, и на улице. Девчонку загнали в квартиру. С улицы разошёлся весь сброд, – определённо, отсыпаться для следующей бессонной ночи, как для них самих, так и для всех жителей близлежащих зданий.

Проверяю почту. Социальную сеть. Мой друг-порнограф интересуется, всё ли у меня в порядке?

И только сейчас я вспоминаю, что домой меня после моего припадка притащил именно он, снова. Снова сидел со мной, невменяемым после больницы, обколотым транквилизаторами, морфием, трясся от страха, что вот сейчас наступил – точно – конец. Что-то мне тогда говорил, но в данный момент я не могу это воспроизвести, хотя очень бы хотелось услышать, что́ он мне тогда говорил. Кажется, я что-то ему даже отвечал. Но не помню, ни чего не помню.

Сижу за обеденным столом с ноутбуком, перечитываю сообщение моего друга. В памяти всплывают некоторые образы того дня или, надо полагать, ночи. Он отирал мой лоб влажным полотенцем. Проветривал комнату. Затем я будто бы пришёл в себя, мы с ним о чём-то поболтали… очень долго говорили… а потом я его отпустил, сказав, что чувствую себя уже гораздо лучше и не хочу его задерживать. А затем – темнота, снова ничего не помню, провал. Помню, как слониха, рожающая, ходит по моему потолку и не даёт мне спать этим грохотом. Помню, как ночью часто просыпался; помню смутные сны, которые совсем не сохранились оформленным образом, но о которых я в точности могу сказать, что они были.

Перечитываю сообщение. Оказывается там ещё много всего написано: он спрашивает, не нужна ли мне его помощь, говорит, что может взять небольшой отпуск, чтобы побыть со мной. А у меня мелькает мысль тут же: зачем со мной быть?

Ах да! Чёрт, я же, кажется, терял сознание?

Совсем не помню.

Как это?

Я шёл по улице и вдруг упал. Нет. Не так.

А как?

Чёрт.

Чёрт.

Чёрт.

Не помню!

Читаю сообщение дальше. Мой друг пишет, что извинился перед управляющей кондитерской (какой кондитерской?) за тот инцидент (какой ещё инцидент?). Пишет, что никаких проблем в этом плане не будет, пишет, что мать той девочки (какой девочки?) не имеет никаких претензий и, главное, с девочкой всё порядке: отделалась парой ушибов.

Дочитываю последние строчки и прихожу в ужас: у меня провалы в памяти. Точно знаю, что ещё днём ранее всё помнил: что́ произошло, какая кондитерская, что́ я там делал, какая девочка. Усиленно пытаюсь вспомнить, напрягаю память, но всё в пустую…

На глаза, бегающие по сторонам, с предмета на предмет, попадается опять экран с тем письмом… спрашивает: нужна ли его помощь? Хочет навестить.

Нет. Не хочу. Хочу побыть один. Понять, что́ происходит? Никого не хочу видеть. Похоже, у меня и правда проблемы… господи, не хочу…

На глаза наворачиваются слёзы. Хватаюсь за голову и повторяю про себя, что этого просто не может быть, не может быть со мной!

Заставляю себя ещё чуток напрячься и попытаться вспомнить всё, о чём он писал. Что произошло?

Наверное, что-то плохое… наверное, поэтому он меня притащил сам, обколотого, судя по всему, под расписку, сюда, домой, после больницы. Зачем притащил? Что со мной было? Явно, что-то не то… А что?

Упал.

Да, упал!

На улице? Пока шёл куда-то?

Да, шёл. Шёл на работу.

На работу? Мы же нигде не работаем, материалы шлём по электронной почте.

Нет… другая работа.

Да.

Другая.

Что мы делаем?

Думай…

Мы…

Мы…

«Какой ты хороший, хомячок!»

В голове выстреливает, бу́хает!

Да, точно, хомяк. Кукла. Костюм.

Да… мы упали…

В памяти всё начинает складываться снова в цельную картинку: я кручу девочку, вдруг теряю контроль над ситуацией, меня ведёт, начинает мутить, изо рта извергается газированный фонтан, льётся из носа, его слизистая разъедается желудочным соком… всё это чувствую, всё ощущаю, тёплый поток льётся за ворот, стекает в штаны, в кеды… падаю… и темнота. Просыпаюсь от топота рожающей слонихи… почему рожающей?

Неважно.

Просыпаюсь: шум, гам, засыпаю снова… и уже с этого момента себя вроде бы помню. Перед этим мой друг меня караулил… да, сидел со мной.

Плохо. Очень плохо.

Пишу ему ответ, быстро, путаюсь в символах, не трачу время на запятые – всё сплошным корявым текстом с частыми пропусками букв, с частой путаницей места.

Пишу, что дело у меня, похоже, совсем плохо. Говорю, что хочу побыть один, чтобы подумать… дай бог, пишу, что удастся что-нибудь закончить в плане сочинений. Говорю ему, что очень его люблю.

«Не сообщай маме, ни в коем случае не говори ей об этом. Ей осталось совсем не много, поэтому пусть доживёт жизнь с сознанием, что я, хоть и бросил её по сути, но всё же хотя бы жив. Позаботься о ней, навещай, пожалуйста, говори с ней, рассказывай обо мне, раз я всё не мог найти время на это… Привози ей подарки от меня, свози куда-нибудь… деньги со своих счетов я переведу тебе в ближайшее время… на вопрос о том, почему я не приезжаю, скажи ей, что у меня очень много дел… Господи, какая я сволочь… в общем, пожалуйста, не бросай её… я всё думал, что сейчас доделаю всё, что хотел доделать, и приеду к ней… навещу… но так и не приехал. Друг, я люблю тебя».

На гонорар от Зершторена я купил ей дом в деревне, о котором она всегда мечтала. Правда, она сильно расстроилась, когда я сказал, что не смогу с ней долго там оставаться. Уехав в город и осев в комнате, в которой мы с ней жили: я с самого рождения, мама – почти тридцать лет – я каждый месяц пытался к ней наезжать, но чем дальше шло время, тем реже я у неё стал бывать. Мы порой с ней созванивались. Но мама будто чувствовала, что мне сейчас не особо хочется с ней говорить, поэтому не звонила часто; только если я давно не выходил на связь, она, заволновавшись, под вечер дозванивалась до меня и спрашивала о моих делах. Я всегда отвечал, что дела мои хорошо. Как твоя книга? – спрашивала она. А я отвечал, что порой пишу, но больше занимаюсь сейчас в журналистике. Она говорит, что это хорошо. Спрашивает, почему так редко стал звонить. А я пытаюсь найти отговорку… говорю, что очень много дел, устаю… она говорит… она говорит: ну ладно, сынок, ты отдыхай только, не зарабатывайся, всех денег не заработаешь… говори, что любит меня… говорит, что я её солнышко… что самый любимый… просит, чтобы звонил почаще… я говорю «хорошо»…

«Пока, сыночек!»

«Пока, мам…»

Уронив голову на сложенные на столе руки, плачу…