Зершторен

Я планировал накопить на квартиру. На счете уже была внушительная сумма; а в кредиты залезать не хотел, на меня бы давила эта аура кабалы, принужденности, обязанности. Тихо-мирно гонорары с журналистских заказов я клал на счёт. Роялти с романа я клал на счёт. И все лишние деньги я клал на счёт.

Только теперь зачем мне всё это?

Лежу на кровати, мучаюсь болями в голове.

Таблетки уже не помогают. Съел почти всю баночку, по инструкции – это убойная доза, но даже спать не тянет.

В какой-то момент бросил следить за сменой суток, и если раньше у меня было хотя бы смутное представление о том, какой сейчас день, число, то теперь совсем не разберу в какой я части недели, только свет за окном сообщает мне о том, день ли сейчас или ночь. Ответил ли мне что-нибудь мой друг, я не знаю. Закончив плакать, с высохшими глазами, опустошёнными, с высохшей головой и тоже опустошённой, я, швыркающий, красный, попытался ещё что-нибудь написать для журнала, но ничего не лезло в голову. Открыл файл с «Тополем», почитал его немного… теперь опять нравится. Вполне не плохая проза. Решил ничего не менять и не править. Дочитал до конца, где остановился, зависнув в ступоре вдохновения, ещё почти десять лет назад… поностальгировал по тем волшебным временам детства и юношества. Сохранил незначительные изменения. И отправил редактору. Ему же отослал всё, что когда-либо писал, все черновики за двадцать семь лет своей жизни…

Сделал ремарку, чтобы деньги за всё это отсылал на другой счёт. Указал номер счёта моего друга.

Закончил со всеми делами в этом мире.

Поставил точку.

И в «Тополе».

И в своей летописи.

Закроюсь сейчас здесь. И буду сидеть, спать. Мучиться головной болью. И ненавидеть всех, кто нарушает мою тишину. Моё святое затворничество.

Таблетки, по всей видимости, наконец-таки начинают действовать. Боль растворяется. С трудом держу глаза открытыми, в голове всё плавает, будто мозг задвигался и стал самолично размешиваться, перетекать, меситься, точно тесто… то собираясь в один комок, то растягиваясь, как карамель… обретая перламутровый перелив.

Чуть ли не падая, добредаю до всклоченной кровати.

И уже едва что-то разумею в этом мире…

… жую.

Большими ложками

Впихиваю в рот

Варёные овощи.

Вкус

Отвратный

Растекается со слюной

По гортани

И нёбу.

Начиняю до упора

Рот

Нашинкованными

Варёными

Морковью и свёклой.

Пытаюсь жевать,

Но щёки распирает

До острой боли.

Их сводит.

Язык немеет.

А всё продолжаю,

Не теряю надежды

Всё это прожевать

И благополучно

Проглотить,

Насытившись

Этой гадостью.

Подумываю о том,

Чтобы вывалить изо рта

Всю ту мерзостную

Оранжево-фиолетовую,

Обслюнявленную

Массу.

Но стыдно

Перед людьми,

Которые,

Так же, как и я,

Собрались здесь

За обедом.

И я, задыхаясь,

Жую.

Слышу.

Опять.

Холодильник гудит.

Слышу.

Опять на улице собирается молодёжь.

Будут орать.

И вот – орут. Включают музыку, обильную басами. Им весело.

Я же пытаюсь уснуть. И не получается. Слышу холодильник. И ненавижу его. Слышу людей внизу. И ненавижу их.

Всё более мной овладевает это едкое чувство, всё более мои руки поддаются трясучке, всё более мои зубы трутся друг о друга, нижняя челюсть елозит по верхней, эмали всё меньше и меньше, и терпения всё меньше.

Они собираются всегда под моим балконом. Будто специально.

И галдят.

Что ж, думаю, пусть так. По крайней мере, сейчас моя мечта сбудется.

Обнаруживаю себя сдвигающим ненавистный холодильник с места. Натужно, со скрипом. Всё ближе к балкону.

Баночки трясутся, бутылочки трясутся, гремит и позвякивает. А я всё ближе. Всё ближе эта ночная прохлада. Всё ближе эти кованые перила. Ближе воздух. И ближе сотрясение этого воздуха дурацкой музыкой для умственно отсталых.

Двигаю. Пыжусь. Едва ли получается транспортировать эту белую, бубнящую громадину. Но наконец удаётся оказаться с ним на балконе. Я потный, уставший, запыхавшийся. Но радостный оттого, что те сучьи дети не успели разойтись. Их машина стоит прямиком под моим балконом. И вокруг неё они ошиваются. Смеются. Шутят. Вопят.

Пододвигаю холодильник ближе к перилам. Задерживаю дыхание и отрываю холодильник от балкона.

Он переваливается.

Падает.

Бом!

Последний.

Окончательный.

Мой.

Крики.

Сквитался сразу с двумя своими мучителями.

Ухожу.

Внизу до сих пор крики. Боли и ужаса.

Матершина.

Устал.

Совсем не осталось сил.

Достигаю кровати. Обнимаю постель. И в сладких для уха шумах чужой агонии засыпаю. Радостный.

Отмщённый.

… в чём состояла моя жизнь?

В пору моего созревания, я часто сокрушался о том времени, которое я невоздержанно трачу на порнографию, на её просмотр, тщательное изучение, будто бы, как я себя пытался утешить в прошлом; но то было не чем иным, как поиском зрительных впечатлений для наиболее чувственного оргазма посредством медленного и неспешного онанирования. От скуки. Я смаковал эти минуты и даже часы, обозревая живописные виды сплетающихся друг с другом языков и гениталий. Превращался в пышущее желанием животное, трясущегося кобеля с мощной, дрожащей от нетерпения эрекцией. Получив желаемое, я тут же ник, опадал, задумывался, глядя на стрелку часов, о бесцельно проводимом мною времени, которое бы я мог употребить гораздо полезней. Я мог читать, говорил я себе, я мог писать, не ленился я себе повторять. Но как только мои тестикулы вырабатывали достаточное количество тестостерона снова, все мои противоречия на время исчезали, и мне в очередной раз необходимо было только визуальное и механическое стимулирование; и больше ничего…

Насмотревшись порно, я часто испытывал опустошение, моральную растерянность. И спасался от этой этической проблемы с помощью чтения, усиленного, интенсивного. В ту пору мне сильно помогали «Отверженные» и «Дон Кихот». Я пялился на чужие изощрённые сношения. Обильно кончал. И шёл читать Гюго и Сервантеса. Восполняя баланс.

И всё же очень часто меня донимали мысли о том, правильно ли я живу? На что трачу свою жизнь? Не будет ли «мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Не стану ли я въяве героем Паланика? Этаким маргиналом? – задавался я вопросом. И не являюсь ли им сейчас? Несчастным одиночкой? Безответственным изгоем? Доводящим всё до абсурда…

Не люблю охотников.

Рудимент традиционного общества.

Нелепый контраргумент феминизму, кастрировавшему мужчин.

Эмансипация – странная вещь. В XXI веке ставшая неким синонимом истерии. И пандемией умов.

Эти постоянные глупые споры о том, кто же важнее: мужчины или женщины? Последние любят повторять, считая это веским аргументом, что в их матку всё же можно подсадить что-то, кроме мужской спермы, и продолжить человеческий род, а мужчинам никак не подсадишь – этакая кичливость собственными матками и вагинами. Готовы пихать себе между ног всё, что угодно, лишь бы не признавать очевидного факта, что оба пола одинаково значимы в процессе деторождения. Никак не могут успокоиться в своей феминистической мании. Наверное, единственное, что их удовлетворит, – это кастрация всего мужского населения; жестокая месть; какой-то странный комплекс: глубинная обида за все притеснения женщин прошлого, которая всё никак не даёт покоя женщинам нынешним.

(из публикаций)

Надо же, сейчас только вдумался в это: столько лет прошло – Зершторен мне удалось написать в девятнадцать… а сейчас мне, едва дышащему, двадцать семь… прошло восемь лет, но ни одна хоть сколько-нибудь достойная книга у меня не вышла… я всё себя утешал, говорил себе, что времени ещё навалом; и за этими отговорками я скрывался, оклеивал ими всего себя… и ничего не делал. Писал увлечённо материалы для журналов, для интернет-порталов, жил по инерции, будто успокоившись, перебесившись, удовлетворённый созданием Зершторена; но зачем мне всё это было нужно? Зачем, если не исполнил своё главное предназначение? Хотя сформулировал его полно, ещё будучи ребёнком: «я буду писателем».

Человек живёт, чтобы оставить после себя след.

Философы говорят, что по смерти человека, его сущность остаётся в тех, кто его помнит, и в том, что он оставил после себя.

Память людей – эфемерна и непостоянна. Поэтому сущность в ней акцидентна. Субстанциональность, константность, бессмертие сущность обретает только в том случае, когда её носитель был великим творцом. Творцом искусства, истории, творцом этого мира, в котором все мы с вами живём…

Оставить след – вот смысл жизни.

Кто-то оставляет после себя только грязь, наследив. А кто-то – проложенный путь для последующих поколений странников. Пути вдохновения.

И, наверное, мне всё же можно назвать себя таковым. Тем, кто проложил этот путь. И пусть хотя бы лишь одним своим детищем…

Один человек – один проложенный маршрут. Всё же что-то.

«Молодые арабы думают только о потребление да сексе. Их заветная мечта – американский образ жизни, сколько бы они ни утверждали обратное; их агрессивность – лишь проявление бессильной зависти»23.

Социологи и психологи, прочие исследователи говорят о том, что, попав в более свободную среду, в Европу, нежели их родина, подчиняющаяся строгим правилам религии, мусульманам «сносит крышу», этот яркий контраст позволяет им почувствовать вседозволенность; наученные сдерживать себя только в условиях жёсткого подчинения и диктата, у них просто нет навыка самоконтроля в условиях свободной воли.

Выходит, что ислам с традицией запрета и строгости взращивает не людей, а дикое зверьё, для которого мусульманство – не более, чем цепь; и единственная цель этого зверья – с цепи сорваться?

(из публикаций)

Господи, научи меня терпеть. Научи прощать. Научи любить.

Столько мог успеть, столько ещё мог сделать, но не успел и не сделал.

Но то лишь пустое разглагольствование; сослагательное наклонение означает абстракции, небытие, которое лишь могло при каких-то мифических обстоятельствах стать бытием. Могло, но не стало. А значит, я успел всё, что мне нужно было успеть. И сделал всё, что было необходимо и что было в моих силах.

Я порой вижу потолок, свой родной потолок, который стал для меня уже таким далёким, таким нереальным. Через секунду снова проваливаюсь в темноту, где звучат мои размышления. Я их слушаю, соглашаюсь ли с ними или же нет, безразлично – они просто витают здесь, равнодушные к моему мнению. Они есть и этим они правы. Разрозненные, они пытаются собраться в нечто оформленное, атомарное, но у них всё не выходит. И поэтому они блуждают здесь фракционным паноптикумом, и всё никак не могут собраться вместе. Сложиться в один текст, в единое тело, организм, систему, логичную, структурированную.

Отголоски чего-то большего, которое всё не является в этой тьме, в этом чёрном хаосе первичных материй. Моего разума…

Вся моя жизнь – это трагедия. Грандиозная постановка с затаившими дыхание зрителями. Амфитеатр. И я – обдуваемый жарким ветром. Уставший за долгие годы, пока идёт эта героическая пьеса.

И сейчас, в конце, в финале, когда deus ex machina скромно ждёт развязки не вмешиваясь, ко мне нисходит высшее знание. Моё саморазрушение достигает пика, коего так желал Тайлер Дёрден, коего упорно из века в век добиваются многие и многие мыслители. Я, отринувший всё, что тянулось за мной шлейфом, душащим, замедляющим шаг, я вижу теперь себя, с челом, сияющим огнём просветления; освобождённый, я вьюсь по своей постели от предсмертных судорог и в блаженном бреду повторяю: «Я люблю их…»

Всех, кто есть на этом свете; я проникаюсь к ним сочувствием, жалостью… во мне не остаётся места ненависти; каждого меня обидевшего и оскорбившего – я прощаю, во мне осталась единственная ширь, без края и начала, бесконечная пустота, тот бушующий хаос, пребывающий трансцендентно внутри и вне нас, объемлющий и всеохватный…

И здесь, пред самим собой, я даю отчёт всему, что́ я представляю и представлял когда-то; я говорю себе, что во мне больше не обитает зло, во мне не копошатся смуты и гнев; отстранившись от мира, я возлюбил его, все его проявления, все его виды и всех его обитателей… и говорю я так потому лишь, что мне несть возврата, тот мой катарсис пред забвением, когда ни страха нет, ни паники, а одно лишь смирение пред роком, повиновение высшей силе, стеной возвысившейся пред моей трагедийной фигурой. И в этом моё величие, в этом мимолётном совершенном освобождении, в безразличии и равнодушии, которые равняют меня с богами; которые ставят меня в одну линию с ними, и стать наша, и тени наши – равнозначны. В моём бессилии что-либо изменить я и обнаруживаю это превосходство… ибо смерть моя – уже моё настоящее. И никто надо мной уже не властен. Ни люди, ни понятия, ни мнения: ни даже время, ни даже пространство.

И казалось бы, ощутив в себе эту колоссальную любовь, я должен сокрушаться тем, что оставляю этот мир; познав эту силу, я должен страдать и выть оттого, что не смогу применить эту силу.

Но нет…

То – заблуждение.

Только сейчас я – оплот вселенской любви.

Только сейчас я – воплощение глубинной силы.

Патетически я не буду говорить, что будь у меня второй шанс, я бы прожил жизнь лучше. Я бы прожил жизнь также. Даже и с воспоминанием об этих волшебных мгновениях моей деструкции. Поскольку иллюзия того, что времени у нас в запасе очень и очень много, развращает, в действительности разрушает, но не оболочку, а саму сущность. И стоит смерти отдалиться от нас хоть чуть-чуть, мы тут же о ней забываем. О нависавшей над нами тени мы вспоминаем лишь в момент её очередного явления нам.

Получив же в своё распоряжение ещё день-другой, я снова возымею в себе смуту и ненависть. Снова я буду злословить и проклинать.

Только сейчас я обрёл счастье.

Только сейчас я его познаю.

В момент моего уничтожения. В момент моей заключительной трансформации. И в момент долгожданного обретения истинной сущности, обретения завершённости. Оканчивается существование. Появляется смысл.

Я – Прометей. Я следую, подчинён, фатуму. И, низверженный в чёрный Аид, я остаюсь легендой, бессмертной притчей о моём разрушении.

Это – моё откровение.

Моё бытие-к-смерти.

Мой апокалипсис.

Эпитафия Мизантропу № 18

Надпись эту начертали здесь просто для украшения,

и чувства,

ее преисполняющие,

столь же воображаемы, как и сам отшельник.

Человек рожден для общества.

Как ни далек он от мира, он не способен совсем его забыть,

а быть забытым миром

для него не менее невыносимо.

Исполнясь отвращения

к греховности и глупости рода людского,

мизантроп бежит его.

Он решает стать отшельником и погребает себя

в пещере на склоне какой-нибудь мрачной горы.

Пока ненависть жжет ему грудь,

возможно, он находит удовлетворение в своем одиночестве,

но, когда страсти охладятся,

когда время смягчит его печали и исцелит старые раны,

думаешь ли ты, что спутницей его станет безмятежная радость?

…

Более не укрепляемый силой своих страстей,

он начинает сознавать однообразие своего существования,

и сердце его преисполняется тягостной скукой.

Он смотрит вокруг себя

и убеждается, что остался совсем один во вселенной.

Любовь к обществу воскресает в его груди,

он тоскует по миру, который покинул.

Природа утрачивает в его глазах

всё свое очарование.

Ведь ему

указать на ее красоты некому,

никто не разделяет с ним восхищения

перед ее прелестями и разнообразием.

Опустившись на обломок скалы,

он созерцает водопад рассеянным взором.

Он равнодушно смотрит на великолепие заходящего солнца.

Вечером он медлит с возвращением в свою келью,

ибо никто не ожидает его там.

Одинокая невкусная трапеза

не доставляет ему удовольствия.

Он бросается на постель

…

унылый и расстроенный, а просыпается

для того лишь,

чтобы провести день

такой же безрадостный и однообразный,

как предыдущий.

(Мэтью Грегори Льюис. Монах)

Я хочу заботиться о том, что мне принадлежит,

А остальное – сжечь и испепелить.

Разорвать, разбить,

Раздавить, растрепать.

Я иду вдоль садовой ограды

И вновь чувствую это желание…

Я забираю ваше шмотьё –

Буду его уничтожать!

Распиливать, расчленять,

Не спрашивая, разбивать!

А теперь – королевская дисциплина,

Оторвать кукле голову,

Повреждать, раскромсать, разлагать…

Разрушать!

Я бы охотно ещё что-нибудь разрушил,

Но всё же мне это не позволено,

Я хочу быть хорошим мальчиком,

Но это желание настигает меня…

Разодрать, разбивать,

Раздавить, изорвать,

Разрубить и стащить,

Не спрашивать – разгромить,

Раздробить, изранить,

Поджечь – и сбежать,

Распилить, расчленить,

Сломать, отомстить!

(Rammstein – Zerstören)

Каждая жертва найдет себе жертву.

В нашем мире, где есть только люди и нет человечности.

(Чак Паланик. Призраки)

(май 2015 – апрель 2016)

Примечания

1

Ряд химических веществ, которые поочерёдно вводят осуждённому в организм для его безболезненной смерти: первым вводится тиопентал натрия (анестетик, используемый в меньших количествах при операциях), затем – павулон, парализующий дыхательную мускулатуру, в конце – хлорид калия, который приводит к остановке сердца.

2

В. В. Набоков. Лолита

3

Персонаж комиксов о Человеке-Пауке.

4

Lindemann – Praise Abort

5

Речь идёт о нашумевшем кинофильме «Борат» с комиком Сашей Бароном Коэном в главной роли.

6

Алан Мур, Дэйв Гиббонс. Хранители.

7

См. Чак Паланик. Бойцовский клуб.

8

См. Чак Паланик. Колыбельная.

9

См. Чак Паланик. Призраки.

10

Смерть Питера Паркера произошла в семисотом номере «The Amazing Spider-Man».

11

Закон «Бена-Бакки-Тодда» гласит, что в мире комиксов никто не умирает навсегда, кроме троих персонажей, которые уже никогда не воскреснут: дядя Бен (покойный дядя Питера Паркера; застрелен грабителем), Бакки Барнс (друг и сослуживец Стива Роджерса, Капитана Америка; погиб во время Второй Мировой войны) и Джейсон Тодд (второй Робин, жестоко убит Джокером). Однако впоследствии невоскрешаемость и этих персонажей была пересмотрена, в частности: после смерти Стива Роджерса Бакки занял его место и стал вторым Капитаном Америка, а Джейсон Тодд воскрес, став Красным Колпаком.

12

Камшот (от англ. cum shot – «выстрел спермой») – жаргонный термин, изначально берущий начало в порнографии для обозначения мужской эякуляции на партнёра (в рот, на язык, на грудь («жемчужное ожерелье»), на лобок, на живот, на ноги и так далее). Наиболее часто достигается путём мастурбации, минета или ручной стимуляции пениса. Камшот нередко является объектом сексуального фетишизма, является финальным аккордом большинства порно-сцен. В зарубежной литературе также носит названия nutshot, pop shot и money shot.

Снежки (игра в снежки) – сексуальная практика, при которой мужчина эякулирует в рот партнёрше (партнёру), а та (тот) передаёт его сперму другой партнёрше (партнёру) или возвращает первому партнёру, чаще всего через поцелуй.

Буккакэ (от яп. буккакэру) – «разбрызгивать воду», иногда неверно – «буккейк» или «буккаке») – форма группового секса, при котором, в самом распространённом случае, группа мужчин, попеременно (или вместе) мастурбируя, эякулируют на одного участника, преимущественно на его лицо, рот, глотку и даже в нос.

Гоккун – термин японского происхождения, означающий сексуальную практику, когда женщина выпивает сперму нескольких мужчин, предварительно собранную в прозрачную ёмкость (рюмка, стакан, фужер и т. п.) Также встречаются вариации, когда сперму слизывают с прозрачного столика, тарелки, с ложки.

13

Имеется в виду Джон Томпсон, знаменитый порнограф.

14

Марк Миллар, Джон Ромита мл. Мордобой (англ. Kick-Ass).

15

Пирамида Маслоу.

16

При взаимодействии лакмус окрашивается: кислота – красный; щёлочь – синий; нейтральная среда – фиолетовый.

17

См. Чак Паланик. Удушье.

18

Философский метод, посредством которого в процессе диалога учитель подталкивает ученика к вопросам, которые помогут ему добраться до истины.

19

Персонаж мультсериала «Симпсоны», клоун, чьё сценическое амплуа доброго весельчака кардинально отличалось от того, что он собой представлял в реальной жизни: злобный, скабрезный наркоман.

20

См. Фрэнк Миллер. Город Грехов. Том 1: Трудное прощание.

21

Чак Паланик. Дневник.

22

Т/с «Теория большого взрыва».

23

Мишель Уэльбек. Платформа.