Бабочка

Неведомый нынче город был полон неожиданностей, вторя которым начала падать с неба жёсткая холодная вода, как из прорвы, и оказия завела его в торговый центр.

Заведомо плавая в изобилии бесполезных товаров, Конин завернул в обувную загородку, где было и побольше клонов, и более молчаливых. Так заладилось, что ступня всегда проигрывает перед грудной клеткой, шеей – он проходил мимо кричащих рубашек; перед неповторимостью лица – он миновал всё разнообразие головных уборов и очковых оправ. Он выбрал пристанище и находился среди ненайденных хозяевами вещей, приискивая летние туфли, светло-бежевые среди преобладающего траурного ансамбля.

Он простаивал то в одной туфле, то в другой, мял её ногой, пробовал, вполне устроенный в этой торговой грядке, прорастающий сам по себе, и, когда растворились попранные ногами в девственной коже печали, и нужная туфля села как влитая, несметным сокровищем над ухом раздался спокойный голос Ани:

–А тебе хорошо, Кир!.. Правда, Тойво? Это Олькин Кирилл, я тебе рассказывала…

Он разогнулся, словно с поражением для себя, и нашёл протянутой рукой крепкое пожатие моряка, глянув прямо в спокойные глаза – голубые – и тот совершенно без акцента произнёс:

–Здравствуй…

Эта пара произносила фразы по отдельности, но неразделимо друг от друга, а он не мог отклеить себя от обувного стенда, как прошлогодний постер, пока они не развернулись и легко прошли мимо в товарные развалы. Конин смотрел вслед по коридору, напитываясь бесконечностью, и то, как Анна поддержала партнёра, и провела нежно рукой ему от локтя вверх до подмышки, поведало ему подспудно: обязательно родят.

Он так и стоял в одной туфле, а сотовый мелодично звенел. И неминуемо захотелось услышать:

– Ну ты где, шонконнери, нафиг? Я вся обзвонилась…

* народная песня "Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой…

Прочерк

Белёсый отрешённый закат в северном порту не жжёт и не лечит, это трудовой закат.

Огромный – в глазах человеческих – грейфер с углём летит со стороны солнца в сторону скопления людей, и бригадир кричит грозно:

– Бойся! Бойся! –

и снова радеет о людях, -

– Бойся!

То же самое я твердил своему другу, зная наперёд, что мои слова отскочат как брызги от раскалённой сковородки.

Бойся…

Я имел в виду девушек, носящих контактные линзы.

Он всегда попадался на эту удочку, сколько его ни предостерегали. Девичьи глаза в контактных линзах приобретают неотвратимую влажность, стоит им обратить на тебя взор, и ты загораешься в горгоновых муках.

На заре печальной юности многие попадали в эту ловушку, мучаясь загадкой:

– Да глаза-то будто пьяненькие! –

И падали жертвой физической дифракции.

Дифракция есть преломление света, но если это пламя внутреннего огня – бросайте всё и ступайте восвояси. Подыщите скит где-нибудь за МКАДом и научитесь выпиливать лобзиком.

В этой жизни страшнее могут быть только жёны с внешностью кинозвёзд. Мучимый подлинной, а потому немой жалостью, я всегда оттирался в уголок, когда очередная жертва спешила мне представить с гордостью, и кого? Клона Марины Ладыниной. А вот – Нина Русланова – апгрейд вариант, что вдвойне хуже, она чувствует себя суперзвездой после пластики.

Или эта природа грешила закономерностью, или мои слова приобретали магическую силу. В те дни, когда реки вышли из берегов, я потерял друга, а он женился на Голди Хоун, и она носила контактные линзы. Она неутомимо следовала за ним во все экспедиции и живо восторгалась редкими геккончиками и чрезвычайно агрессивными речными китайскими паучками. Казалось бы, вот ему и верная подруга и подспорье.

Я благонамеренно держался в отдалении, пока не наступил сезон кабаньей охоты, и не представился случай встретиться с ним наедине, выйти плечом к плечу на горячее дело.

Естественным образом, она вызвалась тоже. Никто и ничто не могло её удержать от ангажированной прогулки «за свинкой». Нелепо было поминать расхожие истории о свирепости дикого вепря, о неразборчивой силе клыков раненого кабана.

Вот недавно на охоте по ошибке подстрелили американского сенатора. Нам по определению столько не выпить, чтобы уподобиться животному, но гипотетический риск всегда присутствует.

В ответ она лично отправилась в охотничий магазин и изувечила психику продавцов в поисках «пулек», которыми можно завалить слона. Ею была развёрнута кипучая кампания первого этапа, в которой самым главным было приобрести снаряжение. Примерить. Фотопробы получились очень удачными и вписались в портфолио «Так ходят на кабана». На том и поладили.

Немного позднее я понял: она была уверена, что её пожизненно снимает скрытая камера. По возвращении из поездок в редкие свободные минуты просматривались все диски со звездой, корректировались жесты, мимика, и в итоге невозможно стало отделить экранное от сущего. Строчку Лермонтова «и звезда с звездою говорит» она восприняла буквально.

Дни путались с ночами, «Одноклассники» с «Фейсбуком» и «Инстаграмом». Постепенно всем становилось ясно, что в этом романе не найдётся места истопнику, рядом с Анной Карениной. Не усадить этих птиц графу на одну родовую ветку.

А вот я её полюбил с той первой секунды, как встретился глазами. И буду любить до той последней секунды, когда они закроются.

Что-то в тот момент я не смог запомнить или уловить. Тогда они вдвоём ворвались в мою мастерскую, рука об руку, я только что разогнулся в сварочных рукавицах. Моё запястье сковала крошечная кисть, по скуле скользнули крошечные губы, пыльная прядь скользнула по виску. Я знавал, как пахнет пыль нашей степи, эти волосы явно были из другого мира. Там африканские слоны летают, а межгалактическую звёздную пыль ворочают мешками.

Я оставил дружбу, у меня началась новая жизнь. Я избегал всяческих друзей при любых обстоятельствах, дрожь у меня вызывала мысль оказаться вблизи неё в любой компании.

Она давно уже свободна, и друг в немыслимой дали.

Он бросил всё и уехал туда, откуда обычно не возвращаются. Я стёр её телефонный номер в трубке, хотя и помню его наизусть. Это позволяет мне себя обманывать, что случайно я его не наберу.

Филанки

Илья затеял переброску упаковок воды, нам нужно было перегрузить тонну питьевой воды из одного офисного контейнера в другой. Мы бросались паками по 9 кг бросками от груди. Илюха так тренировался на боксе, а Егорян – когда-то на «баскете». Им было жутко весело на морском ветру, Илюха подавал крученые, «полторашки»* тюками летали по воздуху, сверкая на солнце магическими кристаллами. Алина стояла рядышком, но отворачивалась и зажмуривала глаза, ей было страшно смотреть на порхающие тяжести.

Я не мог поверить, что мы все когда-нибудь умрём, так празднично белели наши каски и отливали масляной полировкой наши комбинезоны. Наши вольные крики были громче скорбных позывных чаек, а ведь чайки – души погибших моряков. Чуть позже мои мысли окончательно испарились, с появлением на палубе девушки в бордовом жилете «спецстроя» и детских брэкетах на зубах. Дмитрий Романов вызвал короткий взрыв веселья, когда вкрадчиво задал свой вопрос:

– А как всё-таки её зовут?

– Янина, – сразу сказал я ему.

Он подумал, что ослышался:

– Ну ладно, я – Дима, так как её зовут (я-Нина?!)?

Мне кажется, он остался при мнении, что его упорно разыгрывают.

Сейчас мы болтаемся посреди бушующего моря в плавучем отеле, который явно пустоват для такой горстки людей, и мы не знаем, когда сможем вернуться на сушу, это становится почти невероятным. Я снова могу слушать Альбинони, довольно долго я был с ним не в ладах, с тех пор, как невзлюбил Буша-младшего.

В тот день ожидался приезд американского кортежа в Питер, и мы сидели в большой запертой квартире по пути следования заморского бонзы. Чердаки дома напротив были заняты снайперами, а диван рядом со мной – самой лучшей девушкой на свете. Так случилось, что под звуки «Адажио соль минор» растаяли последние крохи моей надежды о том, что эта девушка будет дышать со мной одним воздухом, вдвоём на все времена.

МНЕ стало не хватать кислорода, а балкон на федеральную трассу следования первых лиц государств нельзя было открывать. ЕЙ всегда не хватало свободы, и скрипки бессмертного итальянца пели о несбыточном, пока я не поднялся и не вышел во двор в свежее балтийское утро.

Надежда растаяла, да здравствует надежда!

Надюшей звали ту чудесную девушку, которая осталась в том призрачном подъезде (третий этаж – сразу направо, к порогу намертво приколочено моё сердце), а надежда – последнее, что мне осталось в масштабах этой забытой всеми святыми галактики.

Это лишь усталость, и чего-то шатко.

Что же мне осталось: кошелёк да шапка?

Ты тогда играла жизнью, как принцесса,

Просто называла бытие процессом.

А теперь ты бродишь по дорогам страсти, и нередко звонишь

Чтобы крикнуть: – Здрасьте!

Мы были как нож и атлас, а что может связывать эти две вещи? Одно режет другое, на части, но и лоскуты могут получиться изящными, прочными и долговечными, и краски от этого не потускнеют.

В ограниченном пространстве плавучей тюрьмы обостряются наши чувства, а мысли становятся осязаемыми. Психика приходит в движение и приближается к границе неизведанного, как будто тонкостенные бокалы движутся караваном по столу к заведомому краю (разобьются или нет?). Сразу два человека заметили, что линолеум в коридоре образует некую комбинацию волн. Причём одним из них был я, когда споткнулся о покрытие при входе в свою каюту. Вдвоём с Булатом мы пришли к единому выводу, что у моей двери расположилась дугой волна, у которой две короткие волны образуют ножки.

– Напоминает букву «пи», – сказал напарник непререкаемым тоном.

– Несомненно…

Движущийся транзитом сисадмин тормознулся и красноречиво вздохнул:

– Да-а… Всё напоминает о суровой реальности…

Его слова вспомнились через день, как только напарник постучал в мою каюту, кивая под ноги:

– Мне кажется, «пи» приближается…

Я не стал оспаривать, а ближе к ночи «на всякий пожарный» замерил рулеткой расстояние от двери до спинки «буквы».

Вдали небо наискось чертят два мощных истребителя, лёгкие чайки режут крыльями волны, словно ятаганами. Мы вышли с утра на быстроходном катере, подошли к объекту и высадиться не смогли. Нас швыряло как скорлупку и заливало вёдерными брызгами. По возвращении в отель палуба нашего пассажирского флагмана показалась могучим авианосцем. К полудню меня сморил вязкий сон, и было злое видение. Как стемнеет за бортом, я пойду на грузовую палубу и заменю свой спасжилет.

Патентованные мозгоправы призывают остерегаться диалогов в голове, а я не расположен бить тревогу до тех пор, пока меня посещают блистательные монологи. В течение одного особо навязчивого голоса я продолжал разуваться в санузле и уронил свой носок в унитаз. Если бы я намеренно метился, то вряд ли попал бы, а когда спросонья я попал туда тюбиком для бритья, это выглядело так, что накануне я всё отрепетировал. Раньше, в прошлой жизни среди бетона и одуванчиков, я разговаривал с книгами, иногда дискутировал.

Одно время я даже думал, что в книгах отражено самое страшное, что только можно себе представить. А потом я прожил свою собственную жизнь, и в ней-то уже ничего невозможно поправить. Только наивные глупцы готовы проживать свою жизнь снова и снова.

Пусть так – я говорю – пусть так, но, всё же, чуть пореже жестокости, чуть чаще видеть маму. И чуть поярче тепла, которое я катастрофически всем недодал.

Сейчас в судовой библиотечке только хинди и норвежский, а это то ли мураками в норвежском лесу, то ли пер гюнт на ганге, одинаково нелепо.

В какой-то из дней у нас появились розовые вороны. Я проводил у кормового иллюминатора обыденный кофе-брейк, как вдруг на палубе возникли эти птицы, иссиня-чёрные и с розовыми тушками и клювами. Я не двигался и не смеялся, мне было известно, что стоит подняться и пойти за камерой, как посетители тотчас же исчезнут. Мой объектив снова и снова преследуют очаровательные и гнетущие странности, они сами находят меня и создают в фокусе свой причудливый мир. Вот я фотографирую обвязку «спайдерменов»**, развешанную где попало после восхождений, в ней живёт оттиск высоты и натёрта печать её хозяина, и – вдруг – в кадре проявляется кто-то посторонний, как будто ремень вытягивается из чьей-то задницы.

Здесь – я задумал динамичное фото – и пожалуйста, среди ревущего шторма невесть кто позирует другому автору.

Штормы ходили вокруг нас кругами, поджидая урочного часа. Ступнями мы ощущали, как содрогается палуба нашего лайнера, рёбрами мы испытывали по ночам дрожь корпуса. При этом никто не страдал морской болезнью. Мы пытались выиграть у стихии пару часов как пару шагов, а она ответным ударом отнимала у нас всю беговую дорожку. Очередную смену нам было не позволено забрать с объекта.

Люди остывали на кинжальном ветру вторые сутки, удалось лишь забросить им с гребня волны едва тёплую еду в ланч-боксах. Дважды посланный катер пытался причалить к стальной конструкции и разбил себе пластиковый борт. Рация громыхала на все лады, и к вечеру постаревшим голосом пообещала выбрасываться поочерёдно за борт.

Я собрал «летучку» и огласил свой приказ. Отныне спайдермены будут также обучаться на боевых пловцов и вооружаться арбалетами с гарпунами, взбираться на объекты они будут прямо из воды по тросам. Нам больше не нужны катера, и не страшна непогода…

В канун очередного праздника «пустого горизонта» мы что-то горячо обсуждали с напарником, почти сталкиваясь касками, когда коварное небо вдруг уронило нам в ноги мёртвую птицу. Напарник поднял её раскрытыми перчатками и выронил за борт. Он всегда оказывался на шаг мудрее меня, и сейчас он укоризненно прикрыл веки, лишь взглянув мне в глаза.

– Я верю, что сопереживание воспитывает человека…

– Я верю даже в то, что Уинстон Черчилль оказался прототипом Винни Пуха, – раздражённо парировал я, распалённый нашим спором и многодневным дрейфом.

Напарник тонко улыбнулся:

– Это море скоро станет тёплым и безмятежным, и мы увидим себя в нём, как в зеркале…

– Своё-то зеркало мне частенько хочется разбить…

– Частенько-частично, значит, не всё ещё потеряно?

– Уже всё. Древние инки считали утрату молочных зубов окончанием жизни, дальше следует только закат.

– Сам только что придумал?

Я раскрыл рот, чтобы ответить, и огляделся: вокруг не было ни души – я стоял один у двери с архаичной табличкой «кладовая швабр».

Однажды пустынным вечером я хмуро созерцал движение теней в мониторе на своём столе, как в дверь вывернулся из коридора Илюха:

– Кинчики таращим? – он проделывал свои обязанности с неизменным сленгом. Названия судов и профессий в его подаче приобретали эротичный подтекст: Ромона превращалась в Ферромону, Марал – в Аморал, лишь исполненный достоинства доктор Халид звался им величественно Докбезграниц. Халид и на пенсии сохранял ту же подвижность и крепость, как и на выходе в горы с афганской разведротой, и продолжал свою врачебную деятельность.

– Док – наш тотем! – и узловатые пальцы лекаря штопали рваные раны, словно пробоины в знамени целой эпохи, в складках которого теплится до сих пор честь и отвага.

Халида перевели от нас в другое плавучее жильё, провидение снова подхватило эту семью потомственных военных под своё крыло. Провидение, которое лишь единственный раз дало промах, когда чекисты пустили в расход царского военврача – деда нашего Дока. Тыловые крысы пристально вели его отца, пока за него не поручился фронтовик – Герой Советского Союза. Он был начальником лагеря, где проходил отсидку сын «врага народа». Начальник дал ему суровый наказ вступить в партию – только так ты выживешь – и вручил свою рекомендацию. На этом злоключения семьи закончились.

Мы уготовлены на заклание, словно наши судёнышки, наши надежды и чаяния расположились в огромной чаше, возможно опущенной ниже уровня моря. Возможно укрытой огромным куполом. Сотовая связь приходит сюда урывками и надолго не задерживается. Старые телефоны держат звонок чуть дольше, а новые айфоны взбрыкивают и проглатывают номера абонентов. Спутниковые трубки оказываются ничуть ни лучше, на самой верхней палубе они попёрхиваются и плюются обрывками голосов. Иногда в ушах мы слышим друг друга: это ругань и назначения семейных разводов.

На этом фоне отрадно видеть Илюху за ручку с Алиной, происходит это случайно поздним вечером. Они исчезают за дверью его каюты, а поутру Алина раздражённо роняет соседу через переборку:

– Ну Вы и храпите!

– Я уж молчу про звуки в вашей каюте… – притворно вздыхает Женя.

Девушка банально расстроилась – у Ильи жена и двое детей – обычно участницы таких событий наивно надеются на всеобщую слепоту.

Завхоз Рафа после заката накручивает пешие круги по коридорам и палубам.

– Никакой связи: ни мобильной, ни половой! – повторяет он как заклинание.

Мы с Женей держим психическую оборону на перекрёстке лестниц, роняя умные фразы и дружно смеясь, когда траектория Рафона теряется в районе кают горничных.

– Рафа кого-то законнектил!

А я не удержусь ни одного дня, чтобы не прочесть хотя бы одну строчку о сладких муках своей весны, каждая из которых выпархивает из тайников моей памяти. Как мелкие птицы, свившие себе гнёзда в потаённых уголках нашего плавучего сооружения, неожиданно возникающие на палубе. Эти строчки рождаются мимолётно, но торжественно неотвратимо, и тревожат моё обоняние сахарным клеем тополиной почки, уксусной каплей первого дождя.

Задолго до нашего появления здесь, в этом районе моря стали отмечать незаурядное поведение пернатых, внезапные перемены их курса и вбросы в ходовые рубки проходящих судов. Заканчивалось это смертью на крыле, и знакомые с потерями близких люди качали головами: слишком это было похоже на отказ сердца. И далее эти случаи стали повторяться, теперь уже в небе над буровыми платформами.

Прошедшей ночью по рациям заполыхал «SOS», нас пружинами повыбрасывало из коек и свело единой судьбой в «Индакшенз рум». Нас – обладателей раций, ограниченное число посвящённых, призванных владеть и управлять ситуацией.

Но впоследствии никому не удалось установить автора тревоги: на наших объектах вспыхнула паника от жажды. Две связанные переходом площадки снабжались запасом воды в один заход. Предположительно, наши «сварные» разобрали и припрятали воду на первой же точке – вследствие этого жлобского намерения вторая площадка оказалась обезвожена. Сухость взвинтилась от глоток к мозжечкам и вскипятила глазные белки.

– С бодуна вы там были, что ли, черти! – сердечно приложил их наутро завхоз.

Однако по всемирной самоварной шкале мы приближались к градусу мятежа, поэтому было решено архисрочно напоить страждущих, дабы не породить алчущих.

Остаток ночи я размышлял о страхе беспощадной засухи и половодье этого страха.

В интервале обеда я подмечал, как столуется персонал: за компотом следовал чай, и обратно…

Странным образом трапеза походила на ритуальный обряд: на широкой тарелке располагались по кругу – бесстыдно разваристая греча, головки брокколи из-под щедрой гильотины, разноцветные бантики макаронного происхождения. Всё это, разделялось на узкие секторы поджарой котлетой, мосластым куриным бедром, и, соответственно, последней строчкой в меню – филейным рыбным лаптем. Полбуханки хлеба в нарезке жалось к краю подноса… Добавьте к этому сочные пироги с капустой и ванильное печенье… Никогда не забыть, как может быть изысканна брокколи в сметанно-чесночном соусе!

Лейтмотивом проходил укоризненный чад горелых мотыльков от ультрафиолетовых ламп по углам столовой.

Люди расходились, отчаливали от столов как перегруженные морские транспорты.

– Ну ты и накидался сегодня…

– Да, эту страницу своей жизни я освещаю в полный накал.

– Реальный морской волк?!

– Не-а, мы – другие звери… Морские песцы! Такие белые и пушистые…

– Иди уже, пе-сец…

– А я рагу отдаю врагу…

Люди здесь одержимы будущим клокочущим потоком нефти, этот аппетит поистине раблезианский. Мы все сопричастны – да, мы – соучастники нефтегазоносного молоха, а могли бы строить школы и больницы, и заводы по выпуску детских игрушек.

Во вторник после обеда за иллюминатором пошёл не совсем обычный град, я протянул руку за рацией. Я так привязываюсь к вещам… Скорее к заведённому порядку вещей, в которые входят подушка из трав и цветов на июньском закате, вероломный плавник щуки в злачной воде, и, с натяжкой, нашествие божьих коровок одним особенным летом в розовых меловых скалах. Что же это было? Жуки сыпались отовсюду спелыми ягодами небесного урожая и находили себе укрытие в самых невероятных зарослях.

В тот раз мне пришлось вычёсывать «летучую землянику» из девичьих душистых волос.

Поэтому мне пришлась не по душе барабанная дробь на палубе, вызванная телами мёртвых воробьёв, синиц и им подобных быстрокрылых. Рация встрепенулась и ожила:

– Привет, Веня, как сам?

– Чуть-почуть, амиго, идём на один-семь?

– Идём.

На волне 17:

– Веня, как там мой братишка?

– Каса-а-тик, всё ок.

– Чо это ты моего братишку касатиком зовёшь??

– Ну это уважительно…

– Ладно, Веня, у нас тут «красный код», ты понимаешь, о чём я?

Радиоэфир зашипел клопом на сковородке, затрещал жареным:

– У нас та же …бола творится…

Густое ненастье за бортом затрепетало, съёжилось пёстрыми светлыми пятнами и в считанные секунды сменилось непривычным сиянием…

*

В мае 20.. года на обустройстве морского месторождения «Шевро-Транк» произошло массовое исчезновение персонала с технологической и жилой платформы, а также с окрестных судов обеспечения. Строительство велось под началом Фила Греггсона, и русские спецы между собой называли это место Филанками. Длительное расследование не помогло установить обстоятельства и причины инцидента, а также местонахождение всех лиц, тогда же объявленных в международный розыск.

*пластиковые бутыли по 1, 5 литра

** верхолазы

Переправа

Р-р-раз! И старая серая «Волга» вывернулась узкими колёсами на широкий песчаный берег и замерла. Хотелось бы думать, что машину остановила не кромка укатанного песка, а очередная проделка ветреной осени. Наступила вожделенная пора, смешенье ликов.

ДМ любил это время, пожухлой травы и голенасто-рукастых деревьев, когда не представить уж сорванного штормами буйства красок, и не дожить, казалось, до горностаевых сугробов. Тут-то и наступали игры кумушек, осень оборачивалась за ночь подружкой-зимой, подбрасывала разбавленных белил на пороги и ждала, пускай все попривыкнут. А к полудню выплёскивалась из-за горизонта и заливала землю непокойным жаром. День – через день менялись её шутки, и наступал черёд диковинных подмен.

Вот и сегодня она придумала нечто особенное, махнула зыбкой ранью широким рукавом и затопила посёлок призрачным молоком. Выключила звук, швырнула в поле россыпью извёстки и удалилась, забрав золотой ключик от солнца.

ДМ ночевал в островном посёлке, первую ночь спокойно выспавшись в уверенности, что единственный паром на материк на приколе, и все пути отрезаны.

Сейчас он не мог отступить от загаженного дешёвыми окурками берега ни назад, на криво укатанное полотно дороги в посёлок, ни на обочину. Вдоль дороги за ночь выросли белые кораллы, по обе стороны, насколько доставал глаз в мешанину тумана, из которой мерещились какие-то силуэты, тающие как человечьи страхи и надежды. И мечты…

Взамен каждой былинки за ночь встал известковый скелет, замахнувшись обызвествлённым оружием. Из чахлых стеблей травостоя и ветвей скрюченного кустарника иней сотворил эпических героев, исказив их до неузнаваемости.

Хороший день для исхода.

Между тем карликовые армии сказочных бойцов, растянувшись до края берега, застыли на границе тонкой корки первого льда, сквозь хрупкое стекло которого возможно было разглядеть останки судеб и деяний на тёмном безразличном дне.

Сонным пилигримом показался из тумана тупоносый паром. Первые звуки из посёлка не разбудили солнца, но прибавили машин на берегу, наглухо запертых, словно бы и без водителей.

«Касательно… касательно…» – докручивалось в отдохнувшем после сна мозгу, и не могло провернуться последнее колёсико «касательно – чего». Когда же паром достиг массива песка и впаялся в берег, все колёса обобщений соприкоснулись, и касательные от них пересеклись в одной точке. Чей кулик в болоте громче?