Бабочка

*

Вадим – он появился в тот момент, как ангел с небес, мне было Машку нечем одевать. Когда нет денег на кремы, мажешь лицо подсолнечным маслом, у соседей всегда можно занять. Без отдачи…

Он, конечно, азербайджанец, но они все с русскими именами. Всё было великолепно, и я даже не поняла, когда он начал колоться и подсел на иглу. Он слезал на каких-то импортных таблетках, очень дорогих.

Молил: не бросай, катался по ковру, ковёр под ним пропитывался пОтом насквозь. Бросался в туалет, не успевая добежать, и гадил в штаны: молил – не бросай.

А когда переломился, бросил через плечо:

– Собирай вещи.

Мужчина не прощает, если его видели в такой слабости.

Следователь меня раскручивал на измену, мол, он не только с тобой был, через этаж выше жила Ника. Я по-всякому ничего не знала, что он там распространял. Ника-то была чиста, я бы почувствовала, но давить на болевые точки менты умеют.

*

– А если бы я была не с тобой, как бы ты тосковал?

Стас сощурился и потянулся к себе правой рукой…

– Позволь, я покажу, как я это делаю. Лучше всех, и только для тебя…

Я могу это сказать ТАК порочно, что сдаётся любой нецелованый- неласканый.

Как он меня потом оплёл-заплёл и взял совершенно волшебно, мне и не вспомнить.

Когда у нас закончилось то самое, одновременно, так вместе хорошо, то на глаза сразу попались часы, на них было 22:24.

Мы оба, не сговариваясь, задались загадкой, а я витала там ещё, под потолком, и выдала затаённое:

– Мне кажется, это – твой размер…

Стас хмыкнул, расцветая улыбкой:

– И не мечтай, это температура за окном.

*

Вот он лежит под окном – город, со своей стариной и слезящимися огнями в пелене вечного дождя, пойди и возьми его. Я молода и умна, и завоёвывала Город много раз, но Он как был допрежь, так и остался неприступным. Железобетонный…

Я пахала как вол, и мне предложили место шеф-повара в нашем ресторане, а мой коллега переспал с хозяйкой и получил это самое место.

Через два года он признался мне приватно одним вечером в баре, лучше бы не говорил: жена на сносях, нужны были деньги. А я Машку подымала, мне себе даже на трусы денег не было.

Что на это скажут адепты?..

*

– Ты скажи, КАК ты хочешь? Я всё сделаю…

– Помолчи… всё будет, как ты захочешь.

Я не могу спорить и отдаюсь в его руки. И губы. И будто бы навеки.

*

Этот был у мормонов в больших чинах. Я зашла в воскресенье к ним в церковь, она у нас в городе в лучшем месте, в чистой берёзовой роще (они её сами проредили и очистили), посмотрела службу, а вышла уже не одна, вместе с ним. Ничего такого на него не отозвалось, правда…

Так себе, силуэт ушастый.

Предложил мужчина выпить коньяку, взял гитару. Заговорил будто из вежливости, а тонкий лебединый гриф оковал сильными пальцами левой руки, поднятой выше макушки.

И на блеклой вывеске появилися глаза. Запел сразу же и не смог остановиться до темноты.

Четыре часа пел.

Покори-и-л…

Со мной он был неотступно целую неделю: я и коньяк.

Я же не знала, что он был до того в завязке, мормоны его из запоев вытянули, провели до высшей ступени посвящения, хорошо платили.

После этого он исчез: и ни я, ни мормоны его больше не видели.

*

– Ты не носи синюю рубашку. У тебя серые глаза, рубашка обесцвечивает тебя нАпрочь.

– Так я её сниму.

– Во-от… И джинсы тоже… Иди-ка ты сюда-а…

– Как хорошо-о, что ты усы сбрил, я бы не смогла с тобой встречаться. Совсе-ем…

Ни с кем, у кого присутствует растительность на лице.

*

Раз уж все мужики – козлы, мы с Анькой решили переспать. Друг с дружкой, или подруга с подружкой? Долго ржали: "смеялись-тряпки жгли" – ничего не получается. Нанюхались «кокса» – никак. А когда выпили вискаря, нас и понесло по всем ночным заведениям. Не то, что самим переспать, отшивали ведь реальных мужиков, да и проснулись на следующий вечер ни с чем.

Он смеётся и не верит, потому что сегодня я особенно нежна. Завтра годовщина смерти сестры.

*

Его старенькая "семёрка" уныло визжит на пути к кладбищу. Мы выходим, и свербит сердце знакомая дорога, как прилежная оса на плече.

Две могилы рядом, но места нет для третьей. Я не могу себя сдерживать, и когда он пытается взять меня за руку на тропинке внутри соснового парка мёртвых, я вырываю руку.

Потом он всё окончательно испортил, когда мне захотелось выпить кофе с видом на площадь, где пасутся на брусчатке радужные мыльные пузыри среди восторженной малышни. А он привёз меня к себе домой, обещал свою кофеварку и нестерпимое радушие – хуже сочувствия.

Большой одинокий мальчик.

Да что он знает об одиночестве: среди могил и без вести пропавших…

А кофе мне нельзя, и он первый понял и протащил меня по врачам. Сейчас я состою на учёте у кардиолога.

Это он говорит: "Я искал и нашёл", а я никогда не искала, только выбирала среди поклонников. Был один случай, с тем ди-джеем, я сама ему предложила общение шире, чем разговор за стойкой, а он уклонился. Вскоре он уехал в круиз "Мальборо" по Сибири, крутить свои диски. Дошли слухи, что где-то в Томске он завис в тамошнем гей – клубе.

Тогда всё понятно.

*

Вскоре я осознала, что нужно встречаться только с взрослыми мужчинами. Мне сейчас и в 32 дают не больше 25-ти, а недавно я вообще сходила за нимфетку. Мне на днях в гинекологии врачиха процедила сквозь зубы:

– Дочери двенадцать лет?! Ты во сколько родила-то?

Итак, о взрослых, РЖУНИМАГУ.

Один мне прилюбовно плакался о разводе с женой, весь в обидах как в наградах, и к каждой прилагается история подвига. А мной, конечно, восхищался, и от меня тут же бежал к своей бывшей, с поднятым либидо стоит понимать.

*

Я нашла после мамы книжку о толтеках, прочла её от корки до корки.

Тогда-то я и задумалась об освобождении своей силы, об умении думать по-иному, когда магия толтеков способна действовать.

Всего-то добиться движения «Точки сборки» сознания, осветить спящие эманации.

Я серьёзно приняла их духовные практики.

Тогда я бегала постоянно на аборты, это сейчас я поставила спираль, а тогда…

Я на практиках толтеков вызвала у себя выкидыш, на большом сроке, а это был мальчик. Я только и сказала ему:

Прости меня, миленький…

*

Стас повёз меня на природу с друзьями, я видела, как они жмурились в ответ на мой смех, но никто ни на грудь, ни на задницу ни разу не посмотрел, я проверяла. Они все, как отцы, а Стас, хоть и моложе, среди них равный, и я откровенно его обнимала, стоя босыми пятками на большом нагретом камне, и ждать было – не дождаться возвращения в город, в постель.

С подругами я его принципиально не знакомила. Щас! Мне ли не видеть, как тёлки по улице обтекают, когда он выпрыгивает из машины. Похоже, он специально не тренировался, это у него естественно и органично.

Но тут любая просечёт, что у него везде стальные пружины.

А когда он на этой же улице подъезжает с полным салоном багровых роз, 8 марта, и вручает мне жалкий пупырник (три метровых красавицы с церетелевскими бутонами), и объясняет, что развозит представительские от фирмы, я готова была глаза им всем представительские выцарапать.

"Учительница первая моя…" Это сказал Стас.

И последняя! Я ему открыла столько женских секретов, что выдала практически всё.

Он сам стремился к этому, и по ходу я нашептала ему несколько уроков.

– Возьми язычком немножко выше… Теперь по часовой, а потом против. Теперь пройдись язычком как трактором (как это понимают мальчишки!), снизу вверх… Ещё…

Сейчас он одним касанием может вогнать меня в дрожь, а беззаветной игрой умелых губ может, может довести до оргазма.

Чересчур способный ученик.

И такой у него необычный захват, когда ты бываешь под ним, а он сильной правой охватывает тебя левой подмышкой и запускает пальцы в волосы на затылке. И каждый толчок снизу прокатывается сквозь тело щемящей волной в голову и встречается с наэлектризованной кистью на затылке. Волосы на затылке шевелятся в такт его пальцам.

Теперь он уже навсегда – мой. Сколько ж можно – бог меня услышал…

*

Виталик был намного моложе меня, да и папа его замасленными глазами на меня заглядывался.

Весёлый был очень, накурятся с друзьями плана и кидают шутки в чатах, оборжёшься. Он же со мной жил, потребовала денег только на аренду квартиры, а он меня отправил к отцу. Этим всё и закончилось.

*

Наступает вечер, он длится и длится. Стас работает, конечно, но я не могу не позвонить.

– Извини, я весь день на ногах, сейчас лежу пластом. Давай увидимся завтра?

– Ты что, трудоголик?! А может, намылился к своей бывшей?!

– Не говори глупостей, Краса Ненаглядная. Я просто засыпаю, давай до завтра… Сегодня был перегруз по работе, я вернулся в девять мокрый как бобик, мне же не бросить дело?

– Ты – обманщик!

Я отключила связь.

*

– Ты знаешь, у тебя слишком волевой подбородок…

Стас свинцово помолчал и выговорил:

– Это понятно. Значит, у него был округлый…

Ты знаешь, когда цепляешься за расколотое счастье, всё равно что перекатывать в руке осколки скорлупы грецкого ореха. Когда их сжимаешь в кулаке, даже это ранит…

*

– А ты знаешь, в средневековье нередки бывали случаи, когда европейские вассалы на охоте вспарывали животы девушек, чтобы погреть свои ноги в их внутренностях.

– Да брось, это было с одним, и Генрих-король у них, по счёту не помню который, его казнил за это. А в Средней Азии бытует непререкаемый культ матери, она довлеет даже над взрослыми мужчинами.

– Ну да! Всю жизнь над ней измываются, а под старость дают оторваться!

*

– Какой ты красивый, когда злишься! Иди ко мне…

*

Он меня ласкал, но что-то сегодня мешало мне напитаться его нежностью, он обычно подхватывал губами дыхание на вдохе и сообщал каждой жилке тела заветную лёгкость. Вроде ты внизу, но в ощущении стратосферного полёта.

Зачем-то я и ляпнула:

– Я всегда мечтала, чтобы меня ласкали двое любящих мужчин… Ну, чтобы не болтаться куском мяса между ними, а… чтобы именно ласкали.

Он дёрнулся в сторону, и вечер остыл и рассыпался на мелкие фрагменты взбитых простыней и холодных рук.

Я не поверю, что меня он любит крепко, если ему возможно-невозможно словами тихими, но тяжкими как камни, сдавить мне голову до боли.

– …а с ЛЮБИМЫМ не пробовала?

*

Я отказалась ему готовить:

– Хочешь, чтобы от меня всю жизнь несло жареной картошкой?!

Купила полуфабрикаты и разогрела, приятно видеть мужика в полном недоумении, при том, что я его водила по заведениям и раскалывала местную кухню: там порции меньше 250 грамм, там салат «Цезарь» откровенно туфтовый.

Он усмехнулся:

– А это ты умеешь?!

Стас мигом обернулся на улицу и принёс твёрдого сыру, который нарЕзал и макал в блюдечко с мёдом, расставив сверкающие рюмки водки.

– Же-е-э-сть… Ты безнадёжен.

– У нас это называлось «слетать в магаз»!

Тут я бросила небрежно:

– Ты вот скажи, откуда ты узнал, что так подают сыр в Италии?

– Оп-пять не удалось отличиться!

– Я никогда не знал…

Как у них называлось так целоваться, я не спросила. Не я была его первой учительницей, это точно.

*

Я не знала, что он запомнил мой адрес, а через месяц пришло одно-единственное письмо издалека. Мне никто никогда такого не писал:

"Я всего лишь верю, что сон качает твоё сердце на ласковой волне, пока я меряю ногами в зимних ботинках по-ночному бесконечный, студёный морской прибой.

Меры ему нет, и в ночИ только белёсые гребни неотвязными цепями обозначают демаркационные полосы, за которые нельзя заступать. Совершенно так же, как я не могу приблизиться к тебе.

Другие жизни, за которые я был в ответе, я рОздал, злато и булат оставил другим, не умеющим ими владеть.

Всем, кто нуждается в воде, в воздухе – рыбам, млекопитающим, им не понять, как я нуждаюсь в тебе.

Как я бы отдал всю Сибирь, до горного Урала, за уголок наволочки, пахнущий тобой.

Я бы собрал буксиры и баржи, рыбачьи шаланды и куласы, собрал целый флот, который оставит за кормой эту занудную береговую линию, и повёл бы его к тебе, мускулистыми морями и жилистыми каналами.

Влажный песок, который я в тесто перемешиваю километрами, представляет единственную на земле сущность, которая отзывается на каждое моё движение, отмечает каждый мой вздох, хранит каждый отпечаток, как открытую рану.

И достаточно быстрого взгляда назад – ни одного следА не осталось.

ВСЁ СМЫЛО.

Грохот ветра приближается к безумию, а мои слова, обращённые к тебе, брошены на ветер…"

*

Больше не было ничего.

Где-то через месяц я на улице увидела его друга, с кем вместе были на шашлыках. Я подплыла независимо, как королевна, его жена глЯнула горгоной, думала испепелить.

Григ воззрился на меня дико, когда я спросила о Стасе.

– Отойдём!

– Ты ничего не знаешь?! А, впрочем, откуда… Никто не знает твоего номера.

Он разводил руками, таил паузу, а веки покраснели и набухли. Когда волновался, он всегда скатывался в отрывистую скороговорку:

– Он, видимо, долго терпел, спешил сюда. Выпивал, чтоб боль унять.

Аппендикс… допёк его в поезде, его сняли в какой-то Хацепетовке. Пьяный хирург, заражение. Никто бы не успел, даже если бы он был в сознании и отзвонился. Месяц как тому…

Лицо его сделалось растерянным:

– У меня нет носового платка… Щас у жены возьму, момент! – и он развернулся бежать.

Хороша я была с потёками туши по щекам, когда мне про это уже дома Машка наорала. Не помню, как пришла, Машка тоже заплакала. А она у меня девушка выносливая. С такой-то мамой.

Материализм и эмпириокритицизм

Лето на излёте посадочной траектории зацепилось крылом за короткую излучину забытой речки, где они и оказались на закате длинного дня. Вдвоём в машине, покинувшей заросшую колею и впавшей в оцепенение посреди упрямого разнотравья, не покорившегося колёсам и захватившего днище упругой подушкой, казалось, вот-вот прорастёт насквозь.

Вокруг коротали денёк "ивушки", как говорила она, или «в меру корявые деревья», как называл их он. Они не составляли группу, но и не кичились одиночеством, в причудливом порядке печалились на почтительном расстоянии.

К открытым окошкам подкатывал шелест лиственного прибоя, словно кипяток к краям кофейной турки. В откинутых сиденьях затаилась дорожная скорость, бередила остановленных людей и тянула наружу «слово за слово». В этом сочетании муравы, протянувшейся к зеркальной реке, с густым сосновым бором на другой стороне, за верхушки его заправленным белёсой кромкой бездонным ультрамариновым небом, возникла кочевая – протяжная, поселившаяся в этих местах тема.

Тема, никогда не прерывающаяся, составленная из казённых назначений, скитаний по стране и бегства от преследований, всецело завладела умами расположившейся на привал пары.

– Нет, по линии мамы мы из – под Белгорода, это линия папы – местная, симбирская.

А происхождение местной ветви в нашей семье – запретная тема.

Она присела в кресле повыше, вглядываясь в прошлое сквозь лобовое стекло.

– Моего прапрадедушку звали Николай ИЛЬИЧ…

Бабушка, видимо, знала тайну, но лишь однажды обронила на каком-то празднике, в кругу родных, и ни разу впоследствии не подтвердила своих слов, нет, она отреклась от них полностью, а его уже не было в живых.

«Он был сыном ОЧЕНЬ известного человека»…

Он никогда не говорил о своих родителях. Воспитывался в чужой семье, и до самой смерти никому было неведомо, почему у него отчество от другого человека. -

Собравшись с духом, её спутник вымучил тяжёлую минуту и поддержал словом, не меняя позы:

– И правильно. И ты молчи. Это в любом случае, в любые времена опасно. -

Насекомые выступали с концертами где-то в другом месте, здесь же была объявлена свободная зона, которую нарушали поодиночке залётные стрекозы, чему никто не возражал, а, скорее, и не замечал.

– Он был очень хорошим сапожником, и обувь мог шить. Папа его ещё застал, строгого молчаливого старика, никто о нём во всю жизнь слова худого сказать не мог.

И как ни суди, все его потомки оказались педагогами. -

Она умолкла опустошённо, как если бы путешествие в затаённые уголки памяти отняло у неё последние силы.

Чтобы разрядить ситуацию, ему хотелось совершить серьёзный шаг и не допустить промаха, а он воскликнул с разъедающим душу простецким восторгом:

– А – ничего, что я, безработный, породнюсь с самим…? – и взял её за руку.

Она не отняла руки, а отозвалась с неожиданной, материнской скорбью:

– В юристы не пойдёшь, может, и человеком будешь…

Ах, милый барин, скоро святки,

А ей не быть уже моей*

Аня урывками заглядывала ему в лицо, рассказывая что-то подруге, и вдруг выступила:

– А мне не нравятся мужчины с голубыми глазами!

Конин искренне удивился, так и не разгадав, каким образом ей удалось разглядеть подробности сквозь тонированные очки:

– А Ален Делон?

– Нет!!

Странный выпад можно было счесть случайным, и он деликатно прищурился. Аня ему несомненно нравилась, женщина-девочка со стройной фигурой и точёным лицом, Конин заглядывался невольно, как Аня изящно ведёт округлым подбородком на сторону, странно складывает пальцы, когда оказывается у стола; и её манящий нездешний шарм, как оказалось, восточный. Он уже почти всё знал о ней по рассказам Ольки.

До этого он мотался несколько дней по делянкам и лесопилкам, порывался думать об Ольке сквозь прокуренный мат и цифры сортаментов, выматывался на руле, перекладывая на лучшее минуту для звонка, и растратил несусветное трескучее время. Когда наконец он возвратился к городским витринам, промчался асфальтами и её увидел, все эти дни испарились из его жизни. Время нашло лазейку в районе грудной клетки и протекло сквозь неё навылет. Вот я перед тобой, как лист пред травой?

Она набросилась на него в постели, заставив убедиться воочию, как "девушку жгло" в его отсутствие, в неизвестности. В пустоте не получившей продолжения их первой близости. В этой жаркой схватке первый этап он завершил где-то вничью, не утолив её голода, а вот заключительное родео заставило его раскаяться. Она опрокинула его на спину и оседлала, прогнувшись назад, и забросила левый локоток к потолку. У него не хватило сил рассмотреть, она опиралась правой ручкой ему на живот или держалась за какую-то уздечку?

Когда буря улеглась, он затаился, сердцем принимая толчки её сердца, а Олька высвободилась и холодно откинулась на соседнюю подушку. Всем видом давая понять, что разделяет их гораздо большее, чем подушки.

– Когда это ты решил, что я для тебя – девочка до полудня?

– Только я тебя увидел: ясно стало… Ты для меня – навсегда.

Пора было приласкаться, переводя диалог в политически иную плоскость. Росток недовольства в ней сопротивлялся, и он попытался отыскать его и усмирить – нежными пальцами. Она отстранилась.

– Я тебе казалась такой доступной?

– Нет, ты у меня – как земляничное дерево. Клубничка, но которая высоко в ветвях, – возвышающими чашами рук он строил с каждым словом в воздухе ступеньки пьедестала.

Она уселась на постели и смотрела в сторону, устремив невидящие глаза куда-то, он ясно представлял, как туман в глазах цепляется за золото ресниц.

Предзакатное солнце пришло в распахнутое окно, заливая оранжевым её силуэт, Конин невольно сдвинулся на постели. Сейчас тень девушки падала ему на грудь, и эта тень принадлежала ему.

– Умничка?!… – она развернулась и вскинула вызывающие глаза ему навстречу,

– Я сразу, кстати, поняла, нельзя тебе давать…

– Это того стоило. Разве нет? – в ответ на его плутовскую гримасу она расхохоталась, размахнулась и стукнула ладошкой в покорный лоб.

– Разве да!

– Но если ты ещё раз меня оставишь – не найдёшь…

Росток раздражения тут же нашёлся, между лопатками на её тонком позвоночнике, и он растопил его тёплыми пальцами.

Олька любила тусоваться на чужой территории, сутки двигались прочь, он даже не смотрел в лицо Анны, над чем-то смеялась Олька, они обе, но Конин видел все улыбки, чувствовал дыхание, лёгкое, неуловимое. Предоставив подруг самих себе, он сделался невидимым. Он мечтал, что это не более, чем россыпь семечек на столе в кругу подружек, а услышал совершенно ненужное голосом Ани:

– А увидела этого Диму, выходит из магазина цветов, и что-то в груди ёкнуло: опять кобель собрался куда-то. Ведь помню, – и покрасневшие глаза…

Вот и снова они сидели в машине и пили пиво из банок. Олька сидела рядом, счастлива за подругу, что вывезла на природу, а он раздваивался: Олька слагала любое общение как дважды два, чутко выхватывая шутка за шуткой из наэлектризованного ею же воздуха, "ржала" заливисто, терзала его трепетно за плечо, за бочину, солнце било в боковые стёкла, а Аня была подчёркнуто спокойна. Пока не выпила баночку пива.

– А я хочу заплатить, чтобы этого выродка убили в психушке!

Они с Олькой наперебой возражали, но делали это, по-видимому, между собой.

Аня слушала безучастно, видя что-то недоступное в лобовом стекле и за ним, выгнула лебединую шею и внезапно заявила:

– Пускай лопнет совесть, но не мочевой пузырь!

И вышла из машины, зашедши сзади, и присела.

Они стояли у второстепенной трассы на травке, и вылетевший с гулом дальнобойщик по пояс высунулся из кабины, завидев Аню, неся по ветру большой палец космосу. А Конин целовал Ольку на передних сиденьях встречь бьющего в глаза солнца, видя при этом другим зрением, как Аня стянула джинсы и представила дальнобойщику округлые формы.

Олька открыла влажные глаза и сказала:

– Анька же совсем не пьёт, её с банки пива уносит.

–Зачем… ты не сказала?

Аня вернулась в машину и с сухими глазами согласилась вернуться домой.

Год назад у Анны была двенадцатилетняя дочь, подруги дочери, одноклассники дочери. Один из них присмотрел её, и выбрал для себя. Так выбирают внуки влиятельных в городе бандитов. Его дед был скромным вспомогательным рабочим на градообразующем заводе, но все знали, что он является начальником штаба в городских разборках.

Сама Анна скоро поняла, что добра от этого не жди, да и дочери не любилось, мальчика отставили. В этот период затишья у Анны появился финский моряк, обходительный, сердечный, ради неё выучивший русский язык, и когда ранней весной бывший паренёк вдруг вызвал дочь на свидание средь бела дня, обещая сюрприз-подарок, Аня возразила расслабленно. Да и дочь взяла с собой подругу.

Они исчезли все.

Олька выглядела очень молодо, а дочери у них с Аней были почти одного возраста. Олька вечером подняла на ноги подругу-капитаншу, все передвижные службы уже искали. Ранним солнечным утром Катя – капитан милиции позвонила Ольке сухо:

–Какая, говоришь, была куртка?

И, ещё суше:

–Похоже, я её нашла. Не говори матери. Её нужно подготовить.

Американцы вывели закономерность на собственном опыте, что в третьем поколении гангстеров рождаются законопослушные граждане, энергичные и способные.

Этот тринадцатилетний мальчик весенним погожим днём завёл в окрестный лес, щедро подступающий к крайним пятиэтажкам, двух обречённых девочек, и зарезал на по-зимнему белоснежной поляне, одну из мести, вторую как свидетеля. Не замеченный никем, кроме слепо сияющего солнца, он сообразил, что можно замести следы и охотничьим ножом пытался отпилить головы.

Его спрятали в психушке, больше никто его не видел.

Анин финский моряк, Тойво, взял бессрочный отпуск и сидел над ней сутками без сна, кормил с ложки. Аня не спала полгода, всё это время Тойво был рядом.

Потом он ей сказал, с акцентом нем-множко:

–Я хоч-чу с-сына, а м-можно д-дочку…

Аня обстоятельно так рассказывала:

–Тойво уже старенький, беспокоится за мужскую силу, ест травку…

Конин неуместно рассмеялся:

–Кроме жареного мяса ничто не подымет потенцию!

И увидел, и заключил, как глаза Ани потемнели в раздумье.

Олька перекрасилась в сиреневый. Несносно жаль было её прежнего цвета и это не удалось скрыть. Тот бурный скандал, который Олька закатила, заведомо не предполагал примирения и оставил его на улице, наедине со своими догадками. Девушка меняет внешность, чтобы это изменило её жизнь.

В нём поселилось осеннее адажио, несмотря на летнее тепло. Улицы вовлекли его в неузнаваемый бесконечный лабиринт, и пальцы рук на ходу притворно сжимались, чтобы враз раскрыться в пятерни, подобно лопастям ветряков, и казалось значимым взмахивать ими поочерёдно, порождая ветер. Форменно отпетый ветер, вызванный им самим и гонящий его же прочь.