Свет далеких звезд

Да, она помнила. Глубокие морщины на ее лице разгладились, в глазах снова полыхнули две яркие искры, волосы, совсем седые, вдруг почернели и стали глаже императорского шелка. Ее дрожащие руки, сжимавшие кленовый лист, обрели силу.

Господин Время продолжил свой рассказ. Его голос вобрал в себя все самое прекрасное, что он видел от начала земного бытия: шорох волны, набегающей на песок, курлыканье журавлей, плач новорожденного, клятву невесты перед алтарем. Господин Время говорил с цыганкой бархатным шелестом листвы и страстным шепотом влюбленного.

– Я был рядом с тобой каждый миг твоей жизни.

– Да, – улыбнулась цыганка. – Я ощущала тебя в каждом шаге, каждую песню я пела для тебя.

– Ты знаешь, что я любил тебя? – грозно спросил господин Время.

– Я знаю только одно, – нахмурилась цыганка. – Что я всегда была несчастна. Неведомая сила разлучала меня с возлюбленными. Почему?

На ее черной юбке раскрывались цветы, один бутон за другим. Она встала, выпрямилась. Грациозная, смелая, неудержимая.

– Потому что Я забирал их у тебя одного за другим, калечил их жизни, отнимал у них минуты счастья, подменяя их месяцами страданий.

– Так это был ты?!

Словно разъяренная тигрица, цыганка рванулась, сметя со стола гадальный шар, раскидав колоду потертых карт. Но на другом конце стола не было ничего, кроме смятой одежды.

– Мерзавец, ты разрушил мою жизнь! – вопила она, топая ногами. – Ты крал мою любовь, разбивал мне сердце! От тебя одна боль. Я любила, теряла, страдала и состарилась в одиночестве! – неистово кричала она.

– Любила? – задумчиво спросил господин Время. – Разве ты еще не поняла? По-настоящему ты любила только меня.

Время бродило вокруг, оно было повсюду, слова блуждали в голове цыганки, словно это были ее собственные мысли.

– Мне не было дела до твоей любви к ним. Я сам решаю, с кем и как поступить. Я – Время: даю и отнимаю, не считаясь с тем, что люди называют любовью и насколько ею дорожат. Я всесилен и пользуюсь своей властью.

Цыганка заломила тонкие загорелые руки, повалилась на колени. Она молотила кулаками земляной пол шатра, мотала головой. Древняя кровь и дикая ярость говорили в ней.

– Я отомщу! Спрячься – я найду тебя! Вырву глаза! Вырву сердце, как ты вырвал мое. – Она отдышалась.

– Любовь сильных всегда эгоистична. Я умею любить так, как ни один смертный не может. Я дарил тебе красоту. А чем ответила мне ты? Каждый должен платить за то, что получает. – Господин Время окружил ее со всех сторон.

– Ты меня еще любишь? – Цыганка притихла, успокоилась. Цветы на юбке подняли хрупкие головки, задышали и раскрылись.

– А ты меня? – спросил господин Время.

Юная прекрасная цыганка сидела на земле, бессильно уронив изящные смуглые руки на подол разноцветной юбки.

– Ненавижу тебя. Я человек и хочу земной любви. Отпусти меня.

– Нет! Потому что ты моя.

Разметав занавески у входа, ледяной ветер вылетел из шатра и исчез в ночи. Гирлянды ламп, растянутые между деревьями, замигали и погасли. Дрессировщик вышел покурить, но вдруг скорчился, сигарета выпала из его ослабевших пальцев, он ухватился за левый бок и упал, бесшумно, так что никто не проснулся. Пришло его время, как и предсказала цыганка.

Пройдет много лет, прежде чем господин Время явится и за ней. Она снова состарится в одиночестве, все так же будет смотреть в стеклянный шар, читать судьбу по руке, говорить нараспев. Карты на ее столе покажут то, что должно случиться, а губы произнесут только то, что человеку следует знать. Старческие руки будут подрагивать, непослушные седые волосы выбьются из-под повязанного на лоб платка, но в глазах всегда будет гореть колдовской огонь, тот самый, каким светятся глаза каждой красивой женщины. «Время ее любит», – завистливо скажут люди и будут совершенно правы.

Никогда не тает снег

Настоящее перед нашими глазами.

Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.

Михаил Булгаков

Митя научился убегать. Одним стремительным движением он взлетал по лестнице на второй этаж, заскакивал в свою комнату и щелкал задвижкой. Бывали дни, когда на глаза отцу лучше не попадаться. Митя распознавал такой день. Шаги отца по крыльцу были тяжелыми, стук в дверь яростным, хриплый голос, дрожащий от гнева, требовал открыть немедленно, «чтоб вас всех».

В такие моменты Митя старался не смотреть на мать. Он представлял себе, как она обреченно съеживается в комок ужаса. Походка ее становилась странной – она то ли торопилась, боясь еще сильнее разозлить мужа, если тотчас же не откроет дверь, то ли медлила, догадываясь, что ее ждет. В ее движениях был животный страх и человеческая покорность.

Больше всего Митя боялся, что не успеет скрыться от отца с глаз долой. Если сделать вид, что его, Мити, не существует, можно переждать бурю. Продолжалась она обычно недолго, до ночи, пока отец не устанет бушевать или соседи не вызовут полицию. И тогда в доме наступала гнетущая тишина. Митя каждый раз думал, что отец убил маму, поэтому тишина после скандала казалась ему особенно жуткой. Но, услышав сдавленный плач, он радовался: мама жива. И каждый раз ненавидел себя за эту радость.

Митя убегал в комнату, запирался, накрывался одеялом с головой и зажимал уши ладонями. Когда в доме все успокаивалось, он аккуратно, стараясь не скрипеть половицами, подходил к полке, на которой среди учебников и тетрадей лежали книги. Их было всего три, все Митины, все об Арктике. Он зажигал карманный фонарик и читал, бесконечное число раз штудируя рассказы о северных оленях и горностаях, нарвалах и тюленях, дрейфующих льдах и передвижных станциях полярников. Так он встречал рассвет, но больше всего ему хотелось вместо рассвета увидеть северное сияние. Мите казалось, что в мире нет ничего прекраснее зеленого занавеса, мерцающего волшебным светом на темном небе. Засыпая с первыми лучами солнца, он так ясно представлял себе колышущуюся в небе Аврору, что мог бы, казалось, дотронуться до нее. Но всякий раз, как только он протягивал руку, сон одолевал его.

* * *

В кухне было тихо, тепло и пахло ужином, к которому никто не притронулся. В каком бы состоянии ни пребывал отец, мать безупречно вела хозяйство. Сегодня отец не был настроен на разговоры. Он то прикладывал руку ко лбу, то потирал красные воспаленные глаза. Проскучав над полными тарелками с четверть часа, все трое разошлись по своим комнатам.

Митя лежал в постели и смотрел в окно. Несколько лет назад отец, будучи в благодушном настроении, купил ему в городе новогодние наклейки – большие сверкающие снежинки. Митя не захотел снимать их после зимы, ведь снежинки были единственным украшением в его комнате.

Мерно тикают настенные часы. На улице темно, хоть глаз выколи. Мите вдруг показалось, что луч света ударил в окно. Он испугался: вдруг это отец проснулся, вышел на крыльцо и зажег фонарь? На стекле холодным светом мерцают снежинки-наклейки. Митя потер глаза – свет погас. Он захлопнул книгу Экслера «У края земли» об экспедиции на Землю Франца-Иосифа и заснул.

Следующим вечером отец чинил машину во дворе дома. Он заводил ее, глушил, что-то крутил под капотом. Едкий черный дым валил из выхлопной трубы и тянулся прямо в Митину комнату. Мальчик боялся просить отца отогнать машину подальше, хотя тот и был в хорошем настроении. Если отец не управится с поломкой в следующие полчаса, то обязательно придет в ярость. Митя знал это наверняка. Чтобы спрятаться от едкого запаха гари, он решил лечь спать пораньше, зарывшись лицом в свежевыстиранную наволочку.

За сомкнутыми веками – бескрайние белые снега и далекие огни исследовательских станций. Мите снится, что он идет к маленьким домикам, что светятся вдали. Тонкий снежный наст хрустит под ногами, в скалах мечется эхо птичьего крика. Митя наступает в ручейки талой воды, но промокшие ноги его совсем не беспокоят. Вот скачет по своим делам заяц, белый мех и черные кончики ушей хорошо заметны на фоне желтеющих прошлогодней травой проталин. Мгновение – и зверек скрывается в темноте, словно его никогда и не было. Митя откуда-то знает, что скоро закончится полярная ночь и наступит весна. От этого он становится таким счастливым, что в груди щемит сердце.

Посреди ночи Митя проснулся от холода. Тянуло из окна. Мальчик поежился: руки, лежащие поверх одеяла, совсем окоченели. На стекле ярко мерцали снежинки, из них дул холодный воздух, да такой свежий, какого Митя еще не вдыхал. Пахло океаном, мерзлой землей, весенним кустарником. Митя услышал лай, не похожий на собачий, чуть более хриплый, с птичьим присвистом и кошачьим мяуканьем. Он подбежал к окну в надежде увидеть лающего песца, но снаружи занимался рассвет, снежинки на окне больше не сияли, лай стих и в комнате стало заметно теплее.

* * *

Сегодня пьяный отец ломился в Митину дверь. Мать, громко плача, умоляла «не трогать мальчика». Митя спрятал голову под подушку.

Гулко стучит топор. Басовитые мужские голоса слышны по всей округе, шумит Северный Ледовитый океан. Порывы холодного ветра приминают оранжевые и зеленые кустарники, из влажных проталин выглядывают арктические маки. Земля напоминает красочный ковер, который словно выцвел на солнце – цвета бледнее, строже. Природа хочет улыбнуться людям, но вместо радушия изображает только вежливую сдержанность. Камни покрыты красными лишайниками, синими пуговками цветов и нежными лиловыми веточками с крохотными бутонами. На черных скалах пронзительно гикают чайки. Их желтые клювы режут воздух протяжной песней, а крылья ловят переменчивый ветер.

У гряды острых скал Митя замечает несколько разноцветных двухэтажных домиков: один желтый, другой бордовый и третий голубой. Ставни на окнах распахнуты, внутри кто-то есть. Краску на домах уже потрепал ледяной ветер, отколол куски дерева от косяков, придал когда-то ярко раскрашенным стенам такой же строгий вид, как и всему северному пейзажу. На ветру трепыхаются веревки с постиранными вещами. Тут вязанные из собачьей шерсти свитера, брюки из плотного парашютного шелка, теплые подштанники, защитные куртки и трикотажные подшлемники. Из печных труб поднимается к небу кудлатый дым. Белые шапки льда дрейфуют у берега, натыкаются на камни и отплывают обратно в бескрайний синий океан. По берегу ходят голубоглазые пушистые собаки. Они развлекаются как могут: с лаем кидаются на собственное отражение в воде, гоняют птиц, играют друг с другом. Полярники колют дрова, но их самих нигде не видно – только голоса и глухой звук топора. И вот голоса стихли, где-то хлопнула дверь. Остаются только ветер, шум океана да вечный гортанный крик чаек.

* * *

Митя почувствовал во рту солоноватый привкус, провел языком по деснам – не хватало двух зубов. «Не беда, – мрачно подумал он. – Легко отделался».

– Сейчас придут твои родители. – Дежурная сестра ходила по кабинету школьной медсанчасти. – Мало тебе не покажется.

Она повертела в воздухе испачканной кровью марлей и закатила глаза, словно пыталась напугать Митю. Но его вряд ли можно было напугать такой мелочью.

Мать с отцом говорили с директором в учительской. Отец то и дело повышал голос, но затем успокаивался.

– Ваш сын ни за что врезал однокласснику кулаком в глаз! Я все правильно рассказываю? – директор школы кивнул в сторону бледной учительницы со впалыми щеками. Та утомленно кивнула в ответ. – А затем набросился на бедного мальчика и бил по голове. Ваш сын пришел в такую ярость, что учительница не могла его оттащить! Мы прекрасно знаем обстановку в вашей семье, здесь все знают. От вас, кстати, и сейчас разит за версту!

Директор посмотрел в глаза отцу Мити.

– Одного понять не могу, вы сами что, не в состоянии обуздать сына?

– Не ваше дело, – огрызнулся отец, его желваки перекатывались. – Это ваши проблемы, если вы не можете навести порядок в долбаной школе. У вас нет права вмешиваться в наши семейные дела.

– Успокойтесь! – Директор заметно нервничал. – Что касается родителей избитого мальчика, то они не будут писать заявление в полицию. Толку-то, ваш сын несовершеннолетний. Но учтите одно: еще раз такое произойдет, мы отправим Митю в город, в спецшколу. Тогда посмотрим, кто и на что здесь имеет право.

– Да пошел ты!

Отец Мити сделал шаг вперед, секунду помедлил, раздумывая, стоит ли ввязываться. Жена схватила его за рукав и беспомощно потянула. Отец развернулся, подбежал к двери учительской и с такой ненавистью захлопнул ею за собой, что одна из полок отвалилась от стены и на пол посыпались классные журналы.

Войдя в медсанчасть, оба выглядели озабоченными. Мать грустно смотрела на Митю и не задавала вопросов. Отец уселся рядом с ним на жесткую кушетку и потрепал его по щеке, что делал крайне редко.

– Этот паршивец наступил тебе на хвост?

Митя кивнул.

– Ты настоящий мужик, – неожиданно для Мити одобрил его отец.

– Рад, что ты не сердишься, – прошепелявил Митя, слегка растянув рот в улыбке.

– А я рад, что вырастил пацана, который может навалять обидчику. Ладно, нам пора домой.

Отец вдруг задумался, потом решительно встал, и Митя почувствовал облегчение. Мать поцеловала его в лоб, посмотрев на него с такой нежностью, с которой могут смотреть только матери, которые боятся и любят, любят и боятся – тем и живут.

Всю дорогу домой отец молчал. Но в отличие от тяжелого похмельного молчания, которое не сулило ничего хорошего, на этот раз он просто притих. Черты его лица разгладились, кулаки разжались, он спокойно вел машину и не рыкал, когда кто-нибудь подрезал его на дороге.

Время было позднее, но мать и отец все еще сидели в кухне.

– Нам надо крепко подумать, как мы будем жить дальше.

– О чем это ты? – заволновалась жена. По ее спине пробежали мурашки то ли страха, то ли надежды.

– Митя странный какой-то. Ходит как зомби, непонятно чем занят. Весть вечер прячется в комнате, читает свои книжки. У него в башке одна Арктика. Хотя черт его разберет, что там у него башке.

Мать выпрямила спину и вдруг осмелилась произнести слова, которые не решалась сказать ни разу в жизни.

– Митя боится тебя.

– Ты это… не гони, – отец вздрогнул и потупил взгляд. Он выглядел виноватым. Машинально откупорил банку пива, повертел в руках, помедлил и швырнул в мусорное ведро. – Думаю я так… мне пить надо бросать – и точка.

В воздухе повисла тишина. Матери показалось, что из ее легких выкачали весь воздух. Она боялась моргнуть, чтобы не разрушить волшебство, которое вот-вот должно случиться.

– Ладно, с сегодняшнего дня больше не пью. И постараюсь держать себя в руках. А тебя на руках, – неловко пошутил отец, радуясь своему решению, и приобнял жену за талию. – Не раскисай, старушка. Мы теперь заживем как в сказке.

* * *

Митя смотрел на мать во все глаза. Она пришла в его комнату, нет, ворвалась, дрожа от волнения.

– Сынок, отец обещал бросить пить и держать себя в руках! – ее голос срывался на громкий шепот. – Теперь все будет иначе.

– А вдруг он передумает? – с опаской спросил Митя.

– Не знаю. Но я впервые вижу его таким, – не могла успокоиться мать. – Обещаешь помогать нам и больше никогда не задираться? Директор грозит отправить тебя в спецшколу в городе, если драка повторится.

– Обещаю, конечно, обещаю, – залепетал Митя. Он готов был пообещать все что угодно, лишь бы они начали жить по-новому.

Счастливые, мать и сын долго сидели вместе на кровати и говорили обо всем на свете. А потом Митя вдохновенно рассказывал матери про Арктику, пока та не задремала, умиротворенно положив голову ему на плечо.

Когда мать ушла, Митя еще долго смотрел в темное окно: он боялся, что утром все случившееся окажется сном. Десна, в которой теперь не хватало двух зубов, ныла и саднила. Но Митя рассудил, что он принес жертву Богу за их будущее счастье. И Бог жертву принял.

* * *

– Заходи-и-и, да-а-вай, – смущенно пропел отец, распахивая перед Митей дверь сарая. – Я кое-что смастерил для тебя.

Грубыми руками с красными костяшками пальцев – руками, что не боятся никакой работы и никакой драки, – он протянул сыну вырезанного из дерева медведя, покрытого белой краской. Медведь был небольшой, с две ладони, его черные печальные глаза внимательно смотрели на Митю. Это был один из тех немногих подарков, которые мальчик получил от отца, но сейчас он чувствовал себя самым большим везунчиком в мире.

Мать позвала своих мужчин в кухню, усадила за стол. Митя был голоден как никогда. Он ел с небывалым аппетитом, и только потом почувствовал, что чего-то не хватает. Запаха алкоголя и перегара, которым обычно разило от отца. Иногда запах становился просто невыносимым. Но сейчас в кухне пахло только едой.

Митя с отцом теперь жили так: отец приезжал с работы, они с Митей ремонтировали, доводя до ума, старенькую машину, спокойно ужинали вместе, неторопливо разговаривали. Мать носилась по кухне, чтобы угодить обоим. Хотя отец и сын были непритязательны во вкусах, она старалась как могла: придумывала новые рецепты, пекла, варила, жарила. Если Митя учил уроки в своей комнате, то теперь он делал это не один. Отец помогал ему с математикой, физикой и химией. А когда приходило время готовиться по истории, отец демонстративно захлопывал школьный учебник, разваливался на стуле и принимался учить сам.

– Все это фигня. Я тебе вот что скажу…

Он до ночи рассказывал сыну про свою юность, своих друзей, службу в армии на далекой восточной границе. Митя слушал с восхищением. А и правда, чем не история? Прошлое как-никак, рассуждал Митя.

Перед сном Митя косился на книги про Арктику. Долго боролся с собой, ведь теперь он не хотел мечтать, ему просто нравилось жить. Но мысли о северном сиянии побеждали. Он брал одну из книг, аккуратно, словно боялся ее повредить, и читал запоем, пока сон не смежал ему веки. Однако снежинки на окне уже не горели загадочным светом, Митя больше не слышал лай и мужские голоса, не вдыхал свежий ветер, не ощущал на своих ладонях прикосновения жестких неприветливых трав и неуступчивых северных цветов.

* * *

Уже несколько месяцев Митя не видел отца пьяным. Но мальчика постоянно преследовала мысль, что все еще может повернуть вспять. Их прошлая жизнь никак не забывалась. И тут Митя начал замечать, что отец, как ни старался держать себя в руках, часто засматривался куда-то вдаль, иногда огрызался без повода, вероятно скучая по бутылке. Он повторял, что принял твердое решение не пить, но говорил так, будто сам себя в этом убеждал. Митя безумно хотел верить ему, но всякий раз его одолевало плохое предчувствие.

– Что у нас в школе? Дай-ка сюда дневник, – попросила мать.

Она быстро пролистала страницы, оценки мало ее интересовали. В любом случае Митя вряд ли поступит в институт или найдет приличную работу. Такой в поселке все равно не было. С тех пор, как их жизнь наладилась, мать перестала горько сетовать на судьбу. Ей искренне казалось, что ничего лучше их дома теперь и быть не может.

– Ну-ка, ну-ка… Да ты погляди! Ни одного замечания за последние две недели! – Отец прошелся по кухне и удовлетворенно хлопнул в ладоши. Мите подумалось, что тот относит хорошее поведение сына исключительно на свой счет.

– Теперь все наладится, – заворковала мать, раскладывая еду по тарелкам.

Семья мирно просидела за ужином весь вечер. Митя внимательно смотрел на отца, и что-то неуловимое беспокоило мальчика.

На следующий день, когда отец отправился по делам в город, Мите пришла в голову идея, что порядок на чердаке может быть приятным сюрпризом для родителей. Он взобрался по лестнице на чердак, разобрал старые заржавевшие инструменты, стер пыль с ковриков, которые заботливо скрутила в трубочку и перевязала веревками мать, протер тряпкой оконное стекло, и яркий дневной свет прорезал полумрак.

Что-то блеснуло в углу под полусгнившим куском скатерти. Митя приподнял ткань и увидел бутылку. Початую водочную бутылку, новую, с блестящей красной крышкой. Он вспомнил, как отец накануне вечером, перед сном, неизвестно зачем полез на чердак, шуршал там несколько минут, затем тихо спустился вниз.

Все вернулось на свои места. «По-другому», «по-новому» жить не получилось. Митино сердце заколотилось так бешено, что казалось, выскочит из груди. Несмотря на шум в ушах, он услышал голос матери. Она звала его встречать отца, который как раз подъезжал к дому. Мите давно не было так страшно. Охваченный паникой, на трясущихся ногах он спустился вниз и встал у двери. Мите казалось, что он слышит нетвердые шаги, он вообразил пошатывающуюся фигуру отца, представил настойчивый стук и хриплый голос – все эти предвестники беды, которые заставляли его скрываться от отцовского пьяного гнева. Вот и теперь ему стоило сделать то же, что и всегда, – бежать. Митя ринулся вверх по лестнице в свою комнату.

– Устал я сегодня очень. А что, сын меня не встречает? – спросил отец, заходя в дом. От него пахло только бензином и пóтом.

– Странно. Только что был здесь. Может, поднялся к себе? – пожала плечами мать.

– Может быть. Схожу за пацаном и сядем ужинать.

Отец скинул сапоги и пошел на второй этаж.

– Митя! – позвал он.

Митя свернулся клубочком на кровати и трясся от ужаса. Он крепко зажмурился, прижимая к груди деревянного белого медведя. Ему было нестерпимо холодно, вокруг выл ветер.

Митя открыл глаза: он сидит на снегу в старых кроссовках и тонкой кофте. Вокруг темно, почти ничего не видно. В небе ярко светят звезды. Митя встал на ноги и огляделся. Деревянного медведя в руках нет. Но ему уже совсем не страшно, скорее наоборот – он чувствует, как волна радости и предвкушения поднимается в его сердце.

* * *

– Где Митя? – отец заглянул под кровать. – Комната пустая. А почему так холодно? – ворчит отец.

– Я видела какой-то яркий свет. И звуки… очень странные, будто ветер воет, – волнуется мать. – А воздух в комнате такой влажный, стылый. Может быть, ты оставил окно на чердаке открытым?

– Нет, вчера я не открывал его.

– А зачем ты лазил на чердак?

– Достал коробку с запчастями. Мы с Митей переберем карбюратор в выходные.

– Ладно. А Митя убирался сегодня на чердаке. Хотел сделать нам приятное. Правда, спустился оттуда растерянный, сам не свой.

– Позови его, пусть идет. Взрослый уже, чтобы играть в прятки.

* * *

Знакомый с детства голос звучит издалека. «Митя, Митя!» Мальчик оглянулся. Но за спиной только снежное покрывало, вдали высятся горы. Митя присмотрелся – совсем близко мерцают огоньки. Станция полярников. Чтобы согреться, он быстро бежит на свет огней. Теперь он видит дым из печной трубы, слышит, как хлопает дверь. Митя переполнен радостью, кажется, в его сердце осталось только всеобъемлющее счастье. Он любит Арктику так сильно, точно всю жизнь прожил здесь. Он знает ее запах, вкус, цвет, каждое время года. Он знает, как вращаются луна и солнце по ее бездонному небосводу.

Прежде чем постучать в первую попавшуюся дверь, заглянуть в первое же горящее золотистым светом окно, Митя поднял глаза. В черном небе разгорается огромное, переливающееся всеми оттенками зеленого, могучее северное сияние. Оно тянется от края до края Вселенной, колышется в стратосфере, плещется в звездах.

Теперь Мите ничто не угрожает! Ему не нужно прислушиваться к шагам отца, присматриваться к его лицу, принюхиваться к его запаху. Страха больше нет. Митя любит Арктику. И край, где никогда не тает снег, приветствует его.

Человек с флейтой

Добро и зло зависят от того,

с какой стороны смотреть.

Жан-Жак Руссо

Молодой человек с красивым лицом стоял на многолюдной площади перед собором. Он никогда не посмел бы выступать перед величественными воротами, украшенными ажурным кованым узором, поэтому каждый раз занимал скромное место чуть поодаль. Шляпа, в которую прохожие кидают монеты, была еще пуста. Достав простую кленовую флейту, музыкант прищурился, поднес инструмент к губам и заиграл. Его одухотворенное лицо, по которому гуляли тени платанов, налилось румянцем предвкушения. Толпа собиралась быстро: несколько десятков человек слушали его, все как один двигая телами в такт задорной мелодии. Шляпа быстро наполнялась. Когда музыкант закончил играть, монеты уже сыпались с ее полей на землю. Взяв последний аккорд, он еще немного постоял, не открывая глаз, смакуя отголоски ускользающих звуков.

Зрители постепенно разошлись. Утомленный жарким полуденным солнцем, музыкант присел на ступени собора, предвкушая сытный ужин в своей скромной каморке на чердаке. Он заметил, что лишь одна девушка осталась стоять и, похоже, никуда не спешила. Она была бледна, щеки впали, а под глазами наметились темные круги. Ее руки были длинными, с голубыми прожилками вен, ноги тонкими, а голова увенчана кудрявыми светлыми волосами, уложенными такой большой копной, что казалось, их не выдержит худая шея. Она глядела на флейтиста внимательно и восхищенно.

* * *

На широкой кровати, недавно купленной музыкантом у старьевщика, под балдахином с кистями они спали на одной подушке. Он любовался Ее волосами и думал, что они похожи на золотой сноп.