Свет далеких звезд

– Этого просто не может быть, – промолвил Ларсен, в блаженстве закрывая глаза.

– Планета-радио, – покачал головой механик. – Мы знаем, что космос пронизан волнами разных частот, но как такое целевое аккумулирование вообще возможно?!

– А почему в геометрии Лобачевского параллельные линии пересекаются? – вздохнул инженер.

– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – процитировал Шекспира Ларсен.

– Мы ждали чего угодно, только не этого, – сказал Капитан.

– Земли больше нет, как и пути назад. Наш выбор тоже невелик. Давайте признаемся себе: мы давно потеряли веру в то, что найдем пригодную для жизни планету. И что нам делать дальше? Скитаться в одиночестве в бескрайнем и чужом для нас космосе неизвестно сколько лет? – вслух рассуждал Ларсен.

– Тогда давайте останемся здесь вместе с «Титаником», «Лесорубом», «Звездой» и другими, – продолжил биолог.

– Ведь мы неожиданно нашли то, на что даже не надеялись, – сказал Капитан. – Это последнее, что осталось: голоса, песни, звуки. Вот и все, что у нас есть.

– Зато теперь у нас есть хоть что-то от родной Земли! – счастливо улыбнулась Алиса.

Она тихонько вышла, а когда вернулась, вместо рабочего комбинезона на ней было голубое платье в пол. Платье цвета земного неба.

– Космос подарил нам удивительный островок, маленький кусочек родного Дома, чего еще нам искать? – сказала она. – Помощник Ларсен, я обещала вам танец…

Капитан провел рукой по мониторам, и те погасли. Так же, один за другим, все отсеки погрузились во тьму. Двенадцать молчаливых кораблей мирно кружились по орбите с выключенными двигателями. И люди в них, полторы сотни обреченных человек, зачарованно вслушивались в живые звуки Земли.

Члены команды уселись поудобнее на полу, разглядывая ставшую им родной планету. А та дышала, содрогалась от незнакомых ей звуков, билась в судорогах, источая радиоволны, принесенные к ней космическими бурями. Ее трепещущее сердце стучало на разных языках бесчисленным количеством голосов: мужских, женских, детских – скопившихся за сотни лет существования радиотрансляции на Земле. Голосов, потонувших в ее глубинах и выплюнутых обратно непереваренными.

У одних астронавтов из-под прикрытых век текли слезы. У других на лице сияла блаженная, почти младенческая улыбка.

Ларсен и Алиса танцевали. Подол голубого с тонкими бретелями платья покачивался, и всем казалось, что ткань все еще пахнет духами, шампанским, выпускным вечером в погожий летний день. Пахнет жизнью, которая в одночасье исчезла с космической карты непоправимо и безвозвратно.

«Как река непременно впадает в море,

Любимая, некоторым вещам

Суждено быть…» – пел Элвис Пресли.

«По итогам последних дебатов…» – внезапно прервал его женский голос.

«Возьми мою руку, возьми и всю мою жизнь,

Потому что я не могу не любить тебя».

Лирический баритон короля поп-музыки обволакивал пространство в звездной системе Проксима Центавра на расстоянии пятнадцати световых лет от Земли.

Комната, запертая на Вечность

Положи меня как печать на сердце твое,

как перстень на руку твою,

ибо крепка как смерть любовь…

Песнь песней

Я поворачиваю ручку двери, холодную, гладкую. В ней отражается темное звездное небо. Едва я выхожу из комнаты, как сразу попадаю в другую – здесь я не была ни разу. В центре стоит кровать из темного дерева, аккуратно застеленная мягкой белой тканью. На окне висят легкие занавески, дымные, как утренний туман над полями. В сумерках с трудом различимы абстрактные узоры на обоях. Ажурно прозрачны нити паучьих сетей, раскинутые в углах комнаты. Пауки спят, мирно покачиваясь на своих недолговечных произведениях, сотканных по верной природной интуиции, древней, как те звезды, свет которых запутался в липких сетях. Кажется, ночь никогда не закончится.

Я прохожу сотни комнат, и все они похожи: сумрачны и пустынны, тихи в своем безмолвии, замкнуты четырьмя углами. Потолок всегда прозрачен, небо над ним остается неизменно холодным и отчужденным, в вышине сияют далекие звезды. В каждой комнате две двери напротив друг друга. В одну можно только войти, из другой – только выйти, ведь ручки находятся у них с одной стороны. Однажды я попыталась ломиться обратно в дверь, в которую только что вошла, когда та уже закрылась за мной. Так как ручки на внутренней стороне двери не было, а тяжелый деревянный остов невозможно было вышибить, мне ничего не оставалось, кроме как двигаться дальше, в следующую комнату. И так, кажется, до бесконечности.

Наконец я поняла, как устроена моя Вселенная. Я не могу вернуться назад, ведь двери – это символы прошлого, которое навсегда захлопывается за мной, едва я переступаю порог будущего. Здесь властвует время, и ничего нельзя поделать с ним, только подчиниться его законам и безропотно брести дальше из комнаты в комнату, почти не отличая одну от другой. Безрадостно, но спокойно.

Иногда встречаются комнаты, в которых три или больше дверей. Каждый раз мне приходится решать, какую из них открыть, ведь, сделав выбор, я уже не смогу его изменить. Как только я отдам предпочтение одной из дверей, то уже не узнаю, что скрывается за другими. Хотя какая разница? Что бы я ни выбрала, итог будет одинаковый: очередная комната, отличающаяся лишь мебелью.

В одних стоят только кровати, а в других еще и столики на серебристых ножках, низкие, не выше колена. Столешницы у них будто сложены из разбитого зеркала, и каждый раз часами вглядываясь в них, я пытаюсь увидеть саму себя в этих маленьких порталах в бесконечность, но не вижу ничего, кроме осколков звездного неба.

* * *

У меня достаточно времени, и я предаюсь воспоминаниям. Память бережно хранит единственную, самую важную картинку из моего прошлого. Я закрываю глаза, разглядываю ее, будто фотокарточку, и меня кружит вихрь нежности и счастья. Я вижу своих родителей, еще совсем молодых. Я смотрю на них снизу вверх, потому что была тогда совсем маленькой. Они стоят у окна в уютной комнате бежевого цвета, сквозь стекло проникают теплые солнечные лучи. На стенах висят книжные полки, на подоконнике стоят горшки с орхидеями. Им достаточно света, и, кажется, скоро они вырастут до небес.

Меня слепит солнце, так что разглядеть лица родителей почти невозможно, но я точно знаю, что они улыбаются мне, а сами стоят, обнявшись так крепко, будто их вовеки ничто не разлучит. Это комната из моего детства, комната любви, единственная, в которой мне было радостно и уютно. Однажды дверь этой комнаты захлопнулась за мной навсегда, и мне кажется теперь, что все мои хождения от двери к двери – лишь попытка найти ей подобную, чтобы снова обрести счастье. Неужели счастье навеки осталось в комнате, залитой солнечным светом, там, куда уже невозможно вернуться?

Я опускаю руку в карман, нащупываю кусочки недоеденного пряника, ворошу засохшие крошки и наконец нахожу то, что искала, – полевой бинокль. Из другого кармана я достаю глобус. Он слабо сияет в полумраке комнаты. Поверхность глобуса расписана звездной картой, расчерчена меридианами и параллелями. Невозможно понять, земной ли это шар, или вся видимая Вселенная. Каждый раз, когда я достаю его из кармана, он затейливо переливается.

Широкие карманы моего комбинезона бездонны, и достать из них можно все, что только представишь. Если я воображаю солнце, такое же яркое, как в моих воспоминаниях о детстве, то непременно извлекаю из кармана лампочку и могу вкрутить ее во взявшееся ниоткуда отверстие в потолке. Я ложусь на кровать и смотрю на лампочку без абажура, вспоминая, как прекрасно светило солнце в окне за спинами моих родителей. Лампочка сияет, правда, недолго и неярко, пока вскоре совсем не гаснет. Или я вкручиваю ее над зеркальным столиком и наслаждаюсь ее светом, отраженным в осколках на поверхности.

Иногда мне хочется встретиться с морем. В комнате моего детства было много книг, и мама читала мне об этой синей бесконечности, которую я никогда не видела. Пошарив в кармане, я нахожу там тяжелую, в два раза больше меня, раковину. Я забираюсь в ее нутро, принимаю ее закрученную форму и засыпаю, уносимая мерным звуком прилива.

Внутри гладкая раковина блестит перламутром. Нежно-голубой цвет переходит в жемчужно-розовый и обратно, они струятся, смешиваются и делятся снова. Тоннель винтом уходит в глубину, и оттуда, из темноты, доносится мерный рокот накатывающих на берег волн. Я сплю несколько часов, а потом выбираюсь из раковины и, полная сил, выхожу в новую дверь.

Много чего еще я могла бы достать из кармана. Но все это, увы, не то, чего мне по-настоящему хочется. Может быть, поэтому я никогда не испытываю радости, несмотря на то что бездонные карманы комбинезона исполняют мои скромные желания.

* * *

Я снова дергаю ручку, поворачиваю ее влево, потом вправо, затем резко тяну на себя. Дверь с трудом поддается. Сумрачно. Звезды сияют над головой, но что-то в этой комнате все же не так, как обычно. Я вздрагиваю, и мурашки галопом проносятся по телу.

Я всматриваюсь во мрак и неожиданно вижу силуэт. Это мужчина. По крайней мере, мне так кажется, судя по широким плечам и высокому росту. Я достаю из кармана полевой бинокль.

И вот теперь я разглядываю мужчину в бинокль. Стоя на другом конце комнаты, он повернулся и пристально смотрит на меня. На нем нет комбинезона, только бежевая рубашка, доходящая ему до самых щиколоток. Что мне напоминает этот цвет? Именно такими были стены в комнате моих родителей! Я навожу бинокль на резкость, изучая мужчину. Один глаз у него бездонно-голубой, с фиалковой радужкой, другой мышино-серый, с черным ободком. Розовые губы, полные, мягкие, едва шевелятся, произнося какие-то слова, которых я не слышу.

Вот так, внимательно глядя в бинокль, я приближаюсь к нему почти вплотную. По мере того, как я подхожу, в окулярах его силуэт удаляется от меня все дальше. Чтобы остановить его, я приветственно машу рукой и улыбаюсь. Он делает то же самое, словно копирует мои движения.

Кажется, мы сразу понравились друг другу. Даже без слов, которые я так и не смогла разобрать. Что-то роднит нас. Возможно, у нас нет выбора, кроме как идти дальше вместе, в поисках неизвестно чего.

Оказалось, что если я не могу его слышать, то он практически не видит меня. Всему виной его плохое зрение – из нагрудного кармана рубашки он постоянно достает большие очки в роговой оправе. Когда мы входим в очередную комнату, он надевает очки, придерживая их двумя пальцами, и осматривается. Потом долго глядит на меня, не моргая, словно пытается запомнить, как я выгляжу. Снимая очки, он берет меня за руку и, шевеля губами, тянет за собой к окну. Крепко сжимая мои пальцы и поглаживая руку, он завороженно смотрит сквозь стекло, проводит по нему мизинцем, рисуя непонятные для меня символы. А за окном нет ничего, кроме тьмы и ярко светящихся звезд. Небо над нами идет как по горизонтали над потолком, так и по вертикали перед окнами. Абсолютно одинаковое, никогда не меняющееся, оно не нагоняет тоску, но и не радует.

Меня удивляет, почему мы вместе, хотя никак не можем общаться и все время проводим молча. По крайней мере, молчу я. Его рот никогда не перестает двигаться.

Я делю с ним свою раковину, и мы ночуем в ней. Я даю ему в руки свой глобус, умиляясь, когда ему приходится извлекать свои огромные очки и почти вплотную утыкаться носом в поверхность глобуса, чтобы рассмотреть его.

В свою очередь он достает из кармана таблицы и графики, а я никак не могу понять, что они значат. Палочки, точки, цифры, красные и зеленые треугольники в окружении точек и запятых. Графики идут то вниз, то вверх, то плавно, то резко. Но они не имеют для меня никакого смысла. Когда он протягивает мне листочки с этими закорючками, его уши краснеют от удовольствия, губы шевелятся еще быстрее, он улыбается, глаза его блестят, а очки подпрыгивают на переносице. Я смеюсь, но не над ним, а для него. Я хочу видеть его счастливым, и не важно, что он пытается мне сказать. Его улыбка стоит всех долгих лет, проведенных мною в одиночестве.

Ему никогда не надоедают наши однообразные занятия. Он любит доставать стеклянные шарики с переливающейся в них желтой и красной жидкостью. Мы катаем их по полу и радостно смеемся. Это сближает нас, хотя мне кажется, что он тоже не может понять, зачем мне глобусы со звездами, лампочки и раковины, а его графики и шары с жидкостями совершенно непонятны для меня. Нам вместе не скучно.

Переходя в новую комнату, он хватает меня за руку, словно боится потерять. Похоже, без меня он чувствует себя беспомощным. Но именно благодаря ему я чувствую себя защищенной.

* * *

Не могу сказать точно, сколько мы ходили так, держась за руки и стараясь передать друг другу нежность: я – улыбками и взглядами, он – прикосновениями и чуткостью к моему молчанию. Однажды, проснувшись в нашей раковине, я услышала, что он тяжело дышит и шепчет что-то. По его щекам текли крупные слезы. Сквозь шум моря я разобрала только одно слово. Он без конца повторял только это слово, а я сидела на корточках рядом, не решаясь его разбудить, и не верила своему счастью.

Неважно было, что он имел в виду – мы это выясним позже. Важнее то, что нам просто нужно было немного времени: щепотка часов, пригоршня дней, и вот мы научились видеть и слышать друг друга.

Теперь все иначе. Он долгими часами рассказывает о том, как понимать странные таблицы с цифрами и графики с треугольниками, как красиво катаются шарики и как много они значат для него. Я показываю ему содержимое своих карманов. Он восхищенно рассматривает мои глаза, нос и волосы. Я наслаждаюсь звуком его голоса. Мы оба смущены тем, насколько стали близки друг другу. Мы продолжаем спать в моей раковине, но теперь все реже переходим из комнаты в комнату. Нам хочется остановиться, потому что больше искать нечего. Иногда я ощущаю себя кораблем, пришвартовавшимся в тихой гавани после многолетнего плавания.

С тех пор, как мы сблизились, прикосновения обрели для нас новый смысл. Когда он проводит теплыми пальцами по моему натянутому как стрела позвоночнику, я словно ныряю в глубину: я слышу песню воды, сердце замирает, тело становится легче птичьего перышка и кружится в такт дыханию волны. Холодные и горячие течения сменяют друг друга, покрывая мурашками и обдавая жаром кожу. Нет ничего, кроме необратимого погружения, и ливни текут по моим щекам. Мне страшно, и в то же время все мое существо переполняется счастьем. Я открываю глаза и вижу, как поднимаются к вершине раковины пузырьки воздуха, отданные нашей близости на самом громком вздохе.

Мы выбрали комнату. Она ничем не отличается от других. Вообще, кроме наших внутренних переживаний, почти ничего не изменилось. Разве что из моего комбинезона и его рубашки мы начали доставать вещи, интересные для нас обоих. Теперь содержимое карманов стало у нас одинаковым. Иногда я прошу у него что-нибудь, но не потому, что у меня этого нет, а только затем, чтобы посмотреть, как он, поправив свои очки, спешит достать это для меня, роясь в своем нагрудном кармане.

За то время, что мы были вместе, он даже немного подрос. Теперь рубашка доходит ему до середины голени. Иногда я боюсь, что он перестанет умещаться в раковину, в которой мы спим, но каждый раз она расширяется ровно настолько, чтобы нам в ней было комфортно.

Он обклеил стенки раковины своими таблицами и графиками, выложил на пол стеклянные шары. Засыпая, мы смотрим на них и, молча держась за руки, наслаждаемся желто-красными переливами. На столике при выходе из раковины мы поставили мой глобус. Теперь на карте его звездного неба проявились башни. В окнах башен можно разглядеть, как птицы вьют гнезда, как маленькие человечки помешивают в больших котлах сладкое варево из трав и горных цветов. Глобус источает ароматы, показывает нам неведомые просторы, тогда как за окнами нашей комнаты так и не взошло солнце. Но и это вскоре изменится.

* * *

Очередная лампочка, вкрученная в потолок, погасла, гулкий шум моря почти стих, занавески на окнах зашевелились, и пауки, сонно передвигая лапами, продолжили свой нелегкий ткаческий труд.

А утром я вышла из раковины и увидела, что всю комнату заливает Солнце. Настоящее, как то, что светило мне в детстве. Ночь ушла, и я знаю, что она больше не вернется.

Я обошла комнату, в новом свете рассматривая детали. Оказалось, что ручка двери, предназначенной для выхода, совсем проржавела. Я потрогала ее. Я вспомнила это ощущение ржавчины на своей ладони. Именно такой была первая в моей жизни ручка, которую я с трудом повернула, выходя из комнаты родителей.

Я оставила ржавую ручку в покое, опустилась на колени и опять залезла в нашу раковину. Там было еще сумеречно и прохладно. Я уселась рядом с ним в ожидании, когда первый луч настоящего Солнца коснется его щеки и он проснется. Проснется с улыбкой. Ведь это Солнце мы сделали сами. Возможно, достали его из кармана и повесили там, за окном. Наверняка…

Я пишу это письмо тебе, мой будущий ребенок. Когда придет время, я положу его в твой волшебный кармашек, исполняющий желания.

Однажды ты вырастешь и навсегда уйдешь от нас, как когда-то ушла я от своих мамы и папы. Но благодаря моему письму ты будешь знать, что все мы ходим по практически одинаковым комнатам, пока однажды не найдем того, с кем нам суждено быть вместе.

Придет день, и долгие годы твоих скитаний закончатся в той единственной комнате, запертой судьбой на Вечность. Там ты и останешься с тем человеком, которого сможешь узнать по-настоящему, с которым тебе захочется разделить все, что у тебя есть. Тогда ручка на двери вашей общей комнаты проржавеет. И это станет самым главным событием в твоей жизни!

Гадание цыганки

Одиночество – это выбор,

и его мы делаем сами.

Аль Квотион. «Словоточие»

Ветер гнал осенние листья по мостовым, город готовился к ночи. Камины остывали, вздыхали и отпускали в небо белый дым. Глаза окон один за другим закрывались деревянными ставнями. Дома задумывались о чем-то и замыкались в себе до следующего утра. Фонари горели, но под желтыми кругами света уже не играли дети. Попугаи засыпали в клетках, накрытых плотной тканью, а собаки возились, устраиваясь в будках на ночлег.

В полукилометре от города царственные львы беспокойно мерили грациозными шагами вольеры. Их шкуры цвета африканской саванны переливались в призрачных лучах луны. Дрессированный медвежонок просунул лапу сквозь прутья клетки, дотянулся до куста со спелыми красными ягодами и, притягивая ветки одну за другой, лениво объедал их.

Каждый год в конце сентября в город приезжал бродячий цирк. Шатры с полосатыми куполами и разноцветными лентами, пестрые, будто диковинные цветы, вырастали на пустыре за одну ночь. Снаружи они казались небольшими, но внутри скрывался огромный мир: терпкий запах диких животных, хриплое фырканье танцующих вальс лошадей, смертельное сальто акробатов, кролики из шляпы и другие чудеса, познать которые до конца не дано и самому любопытному зрителю.

Этим вечером шатры уже готовились отойти ко сну. Утомленный представлением клоун смыл грим, снял накладной красный нос и рыжий парик, взял в руки метелку. Он выметал из шатра фантики от конфет и скомканные входные билеты.

По арене, переваливаясь с боку на бок, ходил карлик. В руке он сжимал почтовый конверт, вытирал слезы рукавом длинной сорочки и зло пинал забытые акробаткой кегли. Потертый красный ковер арены пах звериной мочой и конским пометом. Но маленький человечек так привык к этим запахам, что уже не замечал их.

Угрюмый директор курил сигарету у выхода из шатра.

– Пора брать больше денег за представления. Еще немного, и нам нечем будет кормить зверей.

Дрессировщик, он же продавец билетов, сидел на сломанном стуле и тоже курил, любуясь темно-синими облаками в ночном небе.

– Заметил? Акробаточка-то наша влюбилась.

– Ты меня слушаешь? – директор повысил голос. – Нам опять придется кого-то выгнать! Хотя вроде уже некого, – мрачно резюмировал он.

– Старуху! – откликнулся дрессировщик. – Она никудышная гадалка. Пусть катится на все четыре стороны. На днях наболтала мне чепухи.

Он помрачнел, швырнул окурок на землю, придавил его ногой и вошел в шатер.

– Что она тебе сказала? – крикнул ему вдогонку директор.

– Что скоро придет мое время. Звучало жутко. Кажется, она сама пожалела о том, что ляпнула.

– Ерунда какая-то, – пробормотал директор. – Ладно, завтра ей сообщу. – Он устало потянулся. – А жаль, бродячий цирк без гадалки – не цирк.

Стоя в тени, рожденной светом гирлянд, растянутых между шатрами, их разговор подслушивал некто в длинном плаще с капюшоном.

* * *

Старая гадалка всегда ставила свой маленький шатер вдалеке от главного места представлений, ближе к пахучим звериным клеткам. Ей нравилось днями напролет не видеть ни директора, ни всю цирковую братию, но те, как назло, постоянно искали повод наведаться к ней. Старухе больше нравились зрители. Им она гадала особенно усердно: искала ответы внутри стеклянного шара, или в раскладе потертых карт, но больше всего любила читать судьбу по линиям на ладонях.

В тот вечер желающих заглянуть в будущее, протянув цыганке свою детскую, измазанную мороженым, или бледную женскую ладонь, было немного. Однако гадалка все равно утомилась. За тонкой тканью шатра выл осенний ветер, пожухлые листья, кувыркаясь, неслись по земле. Цыганка повязала шерстяную шаль на разболевшуюся поясницу. Она держала гадальный шар за постамент и усердно терла стекло тряпкой.

– Погадаешь мне?

От неожиданности цыганка вздрогнула и обернулась. В шатер ворвался холодный ветер.

– Закрыто, – проворчала она.

– Я ненадолго. Очень хочется узнать свою судьбу. Именно сегодня. – Незнакомец в длинном плаще с капюшоном уже входил в шатер.

Цыганка прекрасно знала, что такое нетерпение. Когда вскакиваешь посреди ночи, зажигаешь свечи и гадаешь-гадаешь без устали, пока не получишь ответы на те вопросы, что не дают спокойно уснуть.

– Ладно, садись.

Она указала на табурет по другую сторону круглого столика.

Вид нежданного гостя тревожил старуху. Под глубоким капюшоном не было видно его лица, а руки он старательно прятал в карманах плаща.

– Я могу погадать тебе на шаре, на картах, – дежурным тоном нараспев предложила цыганка.

– Погадай мне по ладони, – попросил гость.

– Так протяни мне руку.

Цыганка вглядывалась в темное нутро капюшона, но в его глубине ничего нельзя было различить.

Гость протянул ей пустой рукав, из которого вместо человеческой руки торчал кленовый лист. Осенний, яркий, с десятками прожилок. Цыганка отшатнулась от него.

– Это моя рука. Ты передумала гадать мне? – Голос звучал мягко, вкрадчиво.

– Это не рука… Это просто лист… – растерянно пролепетала старуха.

– Но ведь на нем столько линий! Ты предскажешь мне что захочешь и ни разу не ошибешься, – рассуждал голос.

Дрожа всем телом, цыганка подставила раскрытую ладонь под лист. Капюшон склонился ниже, всем своим видом показывая, что он готов внимательно слушать. Гадалка привычным движением провела указательным пальцем по кленовому листу. Длинная средняя прожилка, от которой отходят десятки более тонких, от тех – еще тоньше, словно непослушные ручейки, убегающие от породившей их реки. Ее веки сомкнулись. Перед мысленным взором, будто кинолента, возник рисунок, зашевелился, поплыл, уступая место меняющимся кадрам.

– Ты был песчинкой, потом камнем, потом горой, – начала она. – Каплей, рекой, затем морем. Ветром, белым облаком и грозовой тучей. Ты был рыбой, что вышла на берег, ящерицей, что бесшумно скользит по траве, обезьяной, что срывает с дерева спелый плод. И, наконец, человеком. Нет, всеми людьми. Всем живым и всем мертвым. Ты – все, что было, есть и будет на этой Земле во веки вечные.

Цыганка открыла глаза. Из капюшона на нее взирала пустота. Кленовый лист в ее руках пожух.

– Ты – господин Время? – недоуменно спросила она.

– А ты хорошо гадаешь, – спокойно ответила пустота. Одежда, что раньше казалась наполненной человеческой плотью, скукожилась и обвисла. Время больше не таилось от цыганки, не скрывало от нее свою истинную сущность.

– Зачем ты пришел ко мне? Ты лучше всех знаешь, что будет дальше.

– Порой меня настигает человеческая слабость и хочется поговорить с кем-нибудь, – произнес господин Время. Но голос его звучал иначе. Он был то щебетом, то скрежетом, то скрипом. Для одной этой фразы он собрал тысячи звуков.

– Мы поговорим, и ты уйдешь? – поинтересовалась старуха.

– Да, твое время еще не пришло, – господин Время усмехнулся собственной шутке. – Я видел, как ты росла, словно зернышко, в утробе матери, как родилась, как наливалась жизненным соком и как цвела – долго и обольстительно. О, я наслаждался твоим цветением! Видел, как ты, быстроногая и юная, плясала на городских площадях. Зеленые, розовые, алые цветы на твоей юбке кружились каруселью, ткань раздувалась непокорным парусом, рождала смерчи и торнадо. Я видел, как ты расчесывала длинные черные волосы, опутывала ими любовников, тугими косами распаляла до безумия страсть тех, кто не достоин даже твоего мизинца. Я видел, как ты шла, смелая, истирая камни мостовых в пыль, круша двери, ограды, ворота, – шла, смеясь и дразня. Ты помнишь себя такую?