Свет далеких звезд

Черт быстро удалялся, насвистывая веселую мелодию. Ему не терпелось вернуться в свой дворец, сесть в кресло перед портретом и любоваться собой – красивым – не отрывая глаз.

Кошка, что живет в часовой башне

Одна судьба у наших двух сердец:

Замрет мое – и твоему конец!

Уильям Шекспир

Я слышу, как на верхней площадке часовой башни по железным листам подоконника расхаживают голуби. Я чувствую их манящий аромат. Их перья впитали запах города, автомобильных выхлопов и дорожной пыли. Крылья одного из голубей пахнут свежей краской, которой в соседнем квартале недавно красили двери. Я чувствую запах птиц за десятки метров. Ночь может отнять мою добычу, но я не спешу. Медленно, чтобы не потревожить голубей, ставлю лапу на деревянную ступень башни. Десять, пятнадцать, тридцать ступеней вверх, ближе и ближе к усыпанному звездами небу. Как же громко качается маятник башенных часов! Он заглушает все остальные звуки, бьется, словно сердце спящего великана, размеренно и спокойно.

Я ступаю на тонкий холодный железный подоконник верхней галереи башни. Мои зрачки расширены до предела, усы топорщатся, слух улавливает каждый шорох. Звуков слишком много, но я могу отделять и сортировать их. Я реагирую только на хлопанье крыльев и скрежет птичьих лапок по железу. Мне не страшно, хотя далеко внизу только темные мощеные улицы, пустые, безветренные, пахучие. Надо иметь острые когти, чтобы в случае неудачи уцепиться за край башенной площадки. Секунда промедления может стоить мне жизни, но я рискну.

Ловкий прыжок – единственный шанс. И я им воспользуюсь. Прыжок длиною в вечность. Приготовиться, сжаться в комок, ощутить небывалую силу задних лап, найти равновесие, расслабить передние лапы, чтобы в нужный момент выкинуть их как можно дальше, хватая добычу; отбросить все мысли, забыть обо всем на свете, кроме серой птичьей тушки, ее оранжевого глаза, в последнюю секунду узревшего свою смерть.

И вот она, теплая струйка птичьей крови, щелчок, хруст, голова безвольно повисает, клюв открывается, выпуская маленькую душу. Птица больше не пахнет этим миром. Я вижу, как моя добыча, моя отрада, становится частью мира иного, темного, как ночь вокруг. Тушка тяжелеет, мой рот наполняют перья, еще упругие, еще покрытые земной пылью. Я несу ее выше и выше, мою птицу, под самый купол часовой башни: пятнадцать, двадцать, тридцать ступеней вверх, в темноту. И вот она лежит, послушная, на фоне полного звезд арочного проема, лежит перед циферблатом городских часов. Ее оранжевый глаз померк, и я могу начать заслуженную трапезу, глядя на город с самой высокой точки.

* * *

Ночь хороша для тех, кто может ее укротить. Это время моей власти, моей силы, моей охоты. Люди не понимают, каково это – каждый день превращаться из загнанного зверька, из хрупкого беззащитного комочка в самое царственное создание во Вселенной. Когда Мастер был рядом, когда мы коротали ночи вдвоем в часовой башне, глядя на город, мне казалось, что он понимает меня. Он клал руку мне на спину и сидел без движения, будто статуя, горгулья с балюстрады готического собора. Его гордый профиль, его загнутый нос отчетливо выделялись на фоне ночного неба. Он свешивал ноги вниз, сидя на самом краю верхней площадки, и за нашими спинами мерно двигались стрелки городских часов – главного произведения его жизни.

– Эти часы я посвятил тебе. – Он ласково гладит меня по спине.

Раз, два, три… шесть ударов гонга: в циферблате отворяется маленькая дверца.

Под тихую музыку, не слышную никому, кроме нас, из потайной комнатки справа выходит куколка. Она похожа на него, моего Мастера. Кружась на стальных направляющих, она доезжает почти до середины, встает под цифрой четыре. Рука ее поднимается в несколько рывков и замирает, приветствуя кого-то. Я помню, как он рисовал на фигурке брюки и просторную рубашку и раскрашивал их, склонившись над рабочим столом, заваленным спиралями, дисками и шестеренками. Он был таким увлеченным, сидя при свете трех свечей, вставленных в облупившийся подсвечник. Его тело наливалось жаром, запах мускуса нарастал, размеренное дыхание сбивалось.

– Ты будешь смотреть на часы и вспоминать меня.

Его душа выходила, пока он спал. Каждый раз она удалялась все дальше и дальше, на метр, два, десять. В одну ночь она уже не смогла вернуться.

– Когда-нибудь ты придешь ко мне утром, а я не проснусь. Не пугайся, смотри на часы и ищи меня, где бы я ни был.

Душа у него была прозрачная, совсем легкая, как у птиц, которых я ловлю. Выходя, душа его поднимала руку, приветствуя меня, а я смотрела на нее во все глаза и просила вернуться. «Только не сегодня!» Часы еще не готовы, по столу разбросаны чертежи, схемы, втулки, отвертки. Черная краска для стрелок пролилась, стекая со стола на пол. Часы еще не готовы, мы еще не готовы. И душа возвращалась обратно, мастер вздрагивал во сне. И вот однажды он закончил свои часы.

* * *

Осень выдалась на удивление холодной. Подушечки моих лап едва касаются черной, напитанной шорохами земли. Под толщей травы копошатся черви, так неосторожно громко. Беспечные мыши наполняют тайники запасами, из отверстий нор тянет шерстью, теплом, ячменем, золотистым колосом, сухими ягодами. Но мне надо спешить, надо найти Мастера, пока не поздно, где бы он ни был. Надо встретить его, помочь ему, вдохнуть в него новую жизнь.

– У тебя осталось всего три жизни, береги их, – однажды сказал он мне.

Его выносили при свете яркого, шумного полдня, которого я так боюсь. Днем для меня внизу слишком много звуков. Они оглушают меня, пугают, хватают за шкирку и тормошат из стороны в сторону. Машины сигналят так неистово, будто хотят разбросать дорожные заторы силой звука. Их шины пахнут раскаленной резиной, капоты – перегретым железом, они испускают зловонные серые клубы дыма. День – не время для меня. Ноги людей топочут, гремят разболтанными крышками канализационных люков, каблуки застревают в решетках сточных канав. Я чувствую все сразу, одновременно, мои сенсоры перегружены. Глаза залиты солнцем, уши – звуками, рот забит пылью, нос – вонью. Когти вязнут в асфальте, хвост напряжен, шерсть на спине приподнята в ожидании момента, когда придется пуститься в бегство. День – не мое время.

Тридцать пять, пятнадцать, десять, пять ступеней вниз с городской башни, за хмурыми людьми, на руках которых покоится тело Мастера. Я должна была узнать, куда его везут, чтобы найти его потом той единственной, самой важной ночью в его жизни. Три, две, последняя ступень – и на дорогу, не выпуская гробовщиков из вида, не сводя с них глаз. День – не мое время.

Я бежала за ними до перекрестка. Звон в ушах заполнил все мое тело, удар отбросил меня на несколько метров. Бок невыносимо жгло, будто на него плеснули раскаленной лавой. Чья-то безразличная рука подняла меня с проезжей части и бросила на газон. Рядом с моей головой взлетел испуганный шмель, его лапы пахли ароматным нектаром. Больше всего я жалела о том, что упустила из виду тело Мастера.

Осталось две жизни. Безрассудная растрата остальных семи оставляла только чувство сожаления. Одна жизнь для меня, вторую я заготовила для него. Она прячется глубоко в закромах моего сердца, я пестую ее, берегу, как зеницу ока. Я храню ее для Мастера, ведь она ему пригодится. Но у меня будет только один шанс, как на охоте. Если пропустить нужное время, припасенная для Мастера жизнь ему уже не понадобится.

* * *

– Смотри на часы внимательно… – наставлял меня Мастер.

Часы на башне отмеряют удар за ударом. Под цифрой пять открывается вторая дверца. Описывая дугу, из темного тайника появляется фигурка кошки. Она выглядит точно так же, как я, ее глаза так же зелены, а шерсть, прорисованная тысячей штрихов, переливается черным велюром. Фигурка движется навстречу куколке Мастера, которая стоит, приветственно подняв руку. Стальные направляющие уже не скрипят – они пахнут смазочным маслом. Башенные часы Мастера дробят на минуты бесконечно долгое время Вселенной.

– В городе всего одно кладбище, при древнем соборе. Видишь, там, вдалеке, его шпиль, в утробе которого гремит зловещий колокол?

* * *

Наступила ночь, время бежать. Надо найти кладбище при соборе. Могильные камни: один, два, десять, двадцать. Темные ангелы – изваяния с холодными ступнями. Под их постаментами роются кроты, под их крыльями живет тьма. От Мастера не осталось ни образа, ни звука, ни намека на запах. Как его найти? Подушечки лап ноют от долгого пути, скоро рассвет. Я должна вернуться в часовую башню затемно, потому что день – не мое время. Путь домой при свете солнца через весь город будет для меня погибелью. Будет погибелью для нас.

Вот чья-то старая могила с деревом в изголовье. Сплетаясь, корни вытягивают смерть из могилы, вытаскивают ее из гнездилища, высасывают каждым капилляром. Смерть кричит и сопротивляется, но ей не победить. Пусть идет к каменным изваяниям, томится там, где нет жизни, где истлела плоть, куда дух не заглядывает из страха запутаться в ее сетях.

Мастер, где же ты? У нас так мало времени, у меня так мало шансов найти тебя!

Соборный шпиль пронзает небо, того и гляди порвет ткань, усыпанную звездами. Таких, как я, здесь не любят. Людям в сутанах не нравятся мои пытливые глаза, мои повадки, моя способность видеть мир живых и мир мертвых. Они боятся, что я расскажу им правду, всем расскажу о том, что находится там, за невидимой границей, за сомкнутыми веками, за сложенными на груди руками, за остывшей оболочкой тела. И порушатся их храмы, цветные витражи распадутся на тысячи осколков, скамьи опустеют, алтари покроются пылью. Они наложили на таких, как я, печать молчания, сделали так, что мы не можем больше говорить. Под их черными сутанами прячется страх, что мучает только их самих.

– В часах я оставлю подсказку. И ты сможешь найти меня, когда придет время, – говорил Мастер.

Потревоженные мотыльки вспархивают из травы и разлетаются во все стороны. Ночные птицы опасливо замолкают, глядя на меня из-за черных древесных стволов, высовываются из своих гнезд, полных ненасытных птенцов. Каждая клеточка моего тела говорит мне, что я должна охотиться, должна ответить им на древнем языке кошек, на языке смерти. Но у меня уже не остается времени: Мастера нет среди этих чопорных аккуратных могил.

– Люди в сутанах не дадут похоронить меня у них под боком. Моя часовая башня свысока и без страха взирает на их темный, надменный шпиль. Их колокол гремит, безуспешно пытаясь заглушить мелодичный бой моих часов.

А вот и частокол железных прутьев, отделяющий кладбищенский погост от неухоженного, забытого богом клочка земли, над которым носится запах бродяг, безумцев и самоубийц. Часы на башне отсчитывают удар за ударом. С последним из них возможность спасти Мастера исчезнет навсегда.

Плющ едва касается моей шерсти, извивается змеей. С листьев падают прозрачные капли росы. Четыре, восемь, шестнадцать шагов. Больше сотни могил, безликих, безымянных. Будь на них начертаны имена, для меня они все равно ничего бы не значили. Мне нужен запах, единственный знакомый запах Мастера, но я не нахожу его. Часы на башне бьют снова и снова. Осталось совсем мало времени. Я чувствую, как время протекает сквозь меня, прошивает меня насквозь, его можно найти в ветре, движении, звуке.

– Я знаю, что ты любишь больше всего, – он с улыбкой смотрел мне в глаза.

Это правда. Никто не знает меня так, как ты, Мастер. Внизу циферблата, под цифрой шесть, открывается последняя дверца. Между фигурками кошки и Мастера вспархивает железный голубь. К его хвосту припаян стальной держатель на пружине, отчего птица, вылетая, покачивается и машет закрепленными на шарнирах крыльями. Мастер старательно прорисовал каждое перышко. Правда, глаза птицы получились неестественно большими и ярко-оранжевыми, но я не возражаю.

Последний удар башенных часов. За моей спиной с чьей-то могилы взлетает птица. Упругий, упитанный серый голубь. У него неестественно большой ярко-оранжевый глаз, в котором отражается мое напряженное тело. Одним прыжком я бросаюсь к свежей, кое-как набросанной рыхлой земле, чтобы успеть ее коснуться. Холодная земля шевелится, внутри нее, внизу, что-то рвется наружу. Оно почти у цели, почти у самой поверхности. Отзвук последнего удара башенных часов еще гремит в предутренней мгле.

– Мы всегда будем вместе, правда? – он так говорил и целовал меня в макушку между ушей.

Вот уже показалось из земли его лицо и поднятая рука, приветствующая меня.

Я отдаю ему жизнь, ту, что берегла для него под сердцем. Теперь у каждого из нас по одной, но и этого хватит.

Камерный оркестр

Музыка – это самый сильный вид магии.

Мэрилин Мэнсон

Уже которую ночь Правитель Золтан Варга беспокойно ворочался в постели: то откидывал одеяло, то натягивал его, то взбивал, то приминал подушку. Сон приходил ненадолго и, пугливый, ускользал от малейшего шороха.

Золтан был уверен, что, нарушая ночной покой, из-за наглухо закрытой двери в хранилище доносятся едва слышная тихая мелодия. Ночь за ночью Золтан слушал и представлял, как там во тьме разминаются пожелтевшие от времени клавиши, расправляются струны, втягивается мундштуком спертый воздух и из раструба выдыхается сама жизнь. Затем приходило утро.

– Как давно спит Земля… – Золтан задумчиво помешивал кофе в фарфоровой чашке.

– Больше восьмидесяти лет, дорогой. Что с тобой происходит в последнее время? – Ева сидела напротив него, выспавшаяся и безмятежная.

Что с ним случилось в последнее время, Золтан не мог объяснить даже самому себе. Может быть, к нему исподволь, на мягких лапах приближается свирепый плотожор – старость? Золтан поспешил встать из-за стола: ему не нравилось, что на зеркальной поверхности отражается его помятое лицо с печально опущенными уголками рта. Не глядя на жену, он взмахнул рукой, и фотоэкран с изображением восхода над морем погас, открывая вид за окном.

Ева и Золтан в который раз смотрели на вечный, тягучий и белый, неизменный на протяжении всей их жизни туман. Даже сквозь стекло можно было ощутить его холодную плоть. Плечи Золтана опустились под невидимой тяжестью, и это движение состарило его фигуру еще на несколько лет. Фотоэкран снова скрыл окно, на этот раз приняв облик уходящего за горизонт цветущего луга.

Башня Жизни постепенно просыпалась и приходила в движение. Лифты ездили вверх и вниз, влево и вправо. Кабины переправляли обитателей интеллектуальных верхних этажей на рабочие места в лаборатории и к пультам управления жизнедеятельностью, в учебные классы и больничные блоки. А жителей нижних – в мастерские, цеха и хозяйственные отсеки. По широким ярко освещенным коридорам шли люди, одетые в одинаковые белые костюмы, отрешенные, равнодушные. Они невозмутимо кивали друг другу, как случайным знакомым, и продолжали свой путь, не замедляя шага.

* * *

Протянувшаяся на тысячи метров вверх и разросшаяся на несколько километров в диаметре, вертикальная громада Башни – их единственный приют. Правитель Золтан и его жена Ева были частью первого поколения, рожденного в Башне Жизни. В детстве они еще мечтали однажды обрести тот утраченный мир, о котором им рассказывали взрослые: внимали сказкам о небе и солнце, которых никогда не видели, закрывали глаза под колыбельные о бескрайних морях и удивительных рыбах, просыпались с вопросами о шумных городах и скоростных шоссе, с любопытством склонялись над книгами «Земля до пришествия тумана: история в картинках». Они выглядывали в окно в надежде, но каждый раз снаружи не было ничего, кроме молочно-белого густого тумана. И надежда угасала, как гаснет искра, которую так и не раздул ветер. Блеск в глазах меркнул, сердца бились спокойнее, губы реже складывались в улыбку. Эмоции больше не были нужны. Так было легче выживать в искусственном мире, став равнодушными куклами, едва отличимыми от андроидов-помощников, созданных людьми по своему образу и подобию.

Может быть, благодаря всеобщему равнодушию и смирению на этажах царил относительный порядок. Каждый был занят своим делом, предопределенным с рождения, не возражал и не сетовал.

А снаружи влага земли беспрестанно испарялась. Разогретая серая почва все отдавала и отдавала соки жизни, сморщивалась, словно кожа старика. От бесплодной поверхности до самого неба, или что там теперь было вместо него, висел только густой туман. Вся существующая влага зависла посередине и не могла ни впитаться обратно, ни пролиться живительным дождем. В первые годы заточения в Башне люди надеялись получить хоть какой-то урожай вне стен своего убежища, но позже оставили бессмысленные попытки. Так Земля и спала восемьдесят лет.

* * *

– Я кое-что придумал, Ева… Я сейчас разошлю сообщение, вот что! – Золтан вскочил со стула, охваченный азартом.

– Что ты хочешь сделать? – Ева тоже встала, резко откинув назад волосы, в которых проглядывала седина. Этим движением она словно стряхнула внезапную тревогу.

– Я долго думал, дорогая, – начал Золтан, но понял, что это звучит фальшиво. Секунду он подбирал слова, искал их где-то внутри себя, в области груди, где они резонировали с колотящимся сердцем. – Ева, ответь мне, ты счастлива?

– О чем ты говоришь? Я давно не испытывала ничего подобного, как и все.

– А почему? – пытливо спросил Золтан.

– Потому что нам это ни к чему. Эмоции для нас – лишняя боль.

– А я вспомнил, как однажды в детстве целый день ходил с улыбкой. Тогда мама, (а она помнила мир до тумана) поставила мне такую древность – музыкальный диск на проигрывателе – и рассказывала о своем родном городе. О маленьком деревянном доме с крыльцом, саде и яблоне, что свешивала ветку к окну ее спальни. И видит Бог, я был счастлив одними лишь укутанными в музыку картинками, что теснились в моем воображении.

– Слушай, Золтан, мы все проходили через это: несбывшиеся мечты и пустые надежды. Но посмотри в окно: там все по-прежнему, ничего не меняется.

– Но можем измениться мы, Ева!

Золтан поспешил в спальню, открыл ящик комода и достал оттуда ключ.

– Пойдем! – Не глядя, следует ли жена за ним, он поспешил к хранилищу.

В хранилище уже сотню лет покоились всеми забытые вещи из прошлого, те самые, что люди успели принести в Башню Жизни до того, как туман поглотил Землю.

Золтан решительно направился к углублению в стене, где из-под черных накидок проступали силуэты: высокие и низкие, округлые и с острыми углами, стоящие на полу и подвешенные к стене.

– Что это такое? – шепотом спросила Ева. Она была немного испугана и совсем растерялась.

– Это музыкальные инструменты, – ответил Золтан, довольный впечатлением, которое произвел на жену.

– А что они делают?

– Ждут, – Золтан заметил, как она вздрогнула. – Не бойся, сейчас покажу, что я придумал.

Золтан приложил большой палец к пыльной кнопке.

– Приветствую вас, господин Варга, – раздался мелодичный женский голос.

Фотоэкран, имитирующий пустую стену, погас, открывая помещение с небольшим стеклянным кубом, стоящем посередине. В нем лежали капсулы. В глубине каждой из них светились зеленые искры. Золтан и Ева восторженно смотрели, как те, будто светляки, хаотично перемещаются внутри своих сияющих темниц.

– Никто, кроме нас с матерью, не знал об их существовании, – прошептал Золтан, наклонившись к мерцающим точкам. Затем открыл крышку куба и аккуратно вынул содержимое.

Они вышли в основное хранилище.

– Надо снять чехлы с инструментов, – скомандовал Золтан.

– Их тут много, – с сомнением отозвалась Ева.

– Откроем все, потом сверим номера. Нам нужны только пять.

Согласно выгравированным номерам, Золтан подносил каждую капсулу к инструменту с тем же набором цифр. Капсула издавала тихий треск, а бледная искра, с трепетом вылетев из капсулы, устремлялась к поверхности своего инструмента. Словно узнав его через десятки лет, она облетала корпус, едва касаясь, обнюхивая, поглаживая, мерцая от радости, пока наконец не растворялась в его темном нутре.

– Виолончель, две скрипки, контрабас и фагот, – заключил Золтан.

– Так на них написано. И что же нам с ними делать? – спросила Ева.

– Теперь инструменты все сделают за нас. Мы дали им души! Пора созывать гостей.

Золтан вызвал андроида-помощника. Не задавая вопросов, тот вынес инструменты из хранилища и расставил полукругом в большом зале.

Золтан и Ева не спали всю ночь. Они прислушивались, как вибрируют струны, как невидимые руки подкручивают колки, как подрагивают смычки. Фагот глубоко вдыхает, прочищая металлическое чрево, и тихонько выдыхает со стоном блаженства. Инструменты ждали своего часа так много лет и наконец-то дождались.

* * *

В зал верхнего уровня все прибывали и прибывали люди. На другом конце широкого длинного коридора беспрестанно открывались и закрывались двери лифта. Одни входили парами и группами, оживленно беседуя, другие поодиночке, посматривая в свои гаджеты. Но, войдя в зал, все они замолкали и недоуменно смотрели на Правителя Золтана Варгу.

Посередине зала были расставлены музыкальные инструменты, а фотоэкраны приняли вид простых оштукатуренных стен.

Ева в белом кружевном платье, подол которого тянулся за ней снежной вьюгой, царственным жестом пригласила гостей в зал. Они повиновались, как послушались бы овцы своего пастуха, растерянно, слегка вяло.

Золтан подошел к импровизированному оркестру, ласково прикоснулся к виолончели. Та вывела звучный аккорд, и гости вздрогнули. Большинству из них в силу возраста ни разу не доводилось слышать настоящих инструментов, а те пара человек, кто слышал их до пришествия тумана, были так стары, что не могли надеяться на свою память.

– Сегодня для нас особенный день, – начал Золтан. Он внимательно оглядел гостей. – Восемьдесят лет назад к нам пришел туман. С тех пор мы потеряли многое из того, что было нашим по праву: реки, океаны, закаты, восходы, зелень листвы. Мы выросли на картинках, живописующих утерянный рай. Не рай, конечно, но по сравнению с жизнью взаперти, здесь, в Башне… Как хочется глотнуть настоящего воздуха!

Он закрыл глаза, его грудь вздымалась. Некоторые гости закрыли глаза вместе с ним, повинуясь зарождающемуся желанию почувствовать дыхание осеннего ветра, запах весны или соленую прохладу моря.

Золтан дал знак андроиду-помощнику. Легким движением тот коснулся распределителя, и голос Золтана, отраженный тысячами стен, полов и потолков, разлетелся по всей Башне, от верхнего до нижнего этажей, от одного края до другого. Тысячи обитателей Башни застыли на месте, прислушиваясь к его словам.

– Земля спит восемьдесят бесконечно долгих лет, и мы уснули вместе с ней. Наши души не чувствуют боль утраты, глаза не смотрят в будущее с надеждой, уши не слышат музыку жизни. Но мы не имеем право оберегать себя от всего, что является нашей сутью. Что мы расскажем своим детям о мире за стенами Башни, если сами предпочли забыть о нем, будто его никогда и не было? Это, – Золтан указал на оркестр посреди зала, – то, что было самым важным для моей матери. С помощью музыки она передала мне воспоминания о Земле до пришествия тумана, дала мне почувствовать, какой была настоящая жизнь. И сегодня этот оркестр расскажет нашу общую историю.

Кто-то стоял, широко открыв глаза от удивления, кто-то смотрел на Золтана с недоумением. Но равнодушных среди гостей уже не было.

– Сегодня мы будем танцевать. И мои гости, что сейчас стоят передо мной, и все вы, кто слушает меня в других секторах башни. Восемьдесят лет – немалый срок. Мы родились здесь и не знали иной жизни, кроме той, что создали для нас наши родители. И нас вроде бы все устраивает. Но я уверен, что к концу вечера мы вспомним, что есть такое слово – «счастье».

Андроид-помощник подключился к системе управления, и фотоэкраны на всех окнах Башни растаяли, обнажая действительность – туман, с которым люди давно смирились.

Первым подал сигнал фагот. Он чихнул, продувая горло, из его нутра вырвался протяжный звонкий напев. За ним игриво вступили две скрипки, сначала одна, потом другая. Смычки летали в воздухе, и через минуту они втроем, как дети на лужайке под солнцем, резвились, разгоняя землю под ногами. Виолончель и контрабас посматривали на них со снисхождением, положив смычки на струны, но и они не смогли усидеть на месте, ввязавшись в игру на середине.

Гости, еще десять минут назад стоявшие в растерянности, хватали друг друга за руки и выходили танцевать. Все кружились в танце, менялись партнерами и партнершами, наступали друг другу на ноги и делали вид, что этого не заметили. Казалось, будто черные нарядные фраки мелькают тут и там, раскручивая воздушные кружева, бросая одних ради других, других ради третьих. Кружева быстро забывали обиды и уносились, как рыбки, подхваченные потоком музыки, из одного конца зала в другой. Лица налились румянцем, ладони горели, глаза раскрылись шире, чтобы запомнить все происходящее.

Те, кто не попал в зал, сначала лишь притопывали в такт, но скоро их ноги сами пустились в пляс, руки потянулись друг к другу. Кто втроем, кто вдвоем, а кто и поодиночке, они двигались по коридорам, внутри комнат и лабораторий, по мастерским и цехам, там, где их застала музыка.