Свет далеких звезд

А что теперь? Все, что окружало Стивенса, было ему незнакомо. Мир умчался вперед, планету несло с огромной скоростью навстречу прогрессу. А он остался стоять на месте, застыл каменным изваянием в том времени, где навсегда осталась его молодость, его Магда и весь знакомый ему любимый мир. Стивенс все время путался в приложениях, терял коммуникаторы, подключал приборы в неподходящие переходники и спохватывался лишь тогда, когда сгоревшие микросхемы испускали предсмертные струйки дыма. Он порывался сходить в супермаркет за продуктами, которых давно уже не производили, пытался купить билеты на самолеты, которые много лет как не летали, мечтал посмотреть телевизор, который уже не показывал ничего, кроме бесконечной рекламы. Чужой человек в чужом времени.

«Джон смеется надо мной, – подумал Стивенс. – Он наверняка хочет отправить меня в “Центр ГеронтоАдаптации” для таких же, как я, стариков, не успевших заскочить в последний вагон поезда бешеного прогресса. Мои приятели уже подались туда один за другим. Чему нас там будут учить? Как пользоваться тем, что нам не нужно, ходить туда, куда модно ходить, быть такими, словно мы родились не в двадцать первом, а в двадцать втором веке?»

Стивенс толком ничего не знал о том, что происходит за массивными стенами Центра. Информационной рекламе он давно не доверял, а его приятели, попавшие туда несколько лет назад, не спешили возвращаться. Да и контакты с внешним миром им были, похоже, запрещены правилами внутреннего распорядка. Пожилых людей на улицах города Стивенс встречал все реже и реже. Не глядя под ноги, он вышагивал по комнате, пока не споткнулся о тяжелый предмет.

– Программа уборки помещения начата, – громко сообщил электронный голос.

Стивенс вдруг по-настоящему испугался, ему стало страшно до одури. Он продал бы душу за обычный шумный, будто тайфун, будящий всех соседей и такой предсказуемый пылесос. Сердце старика гулко зашлось, задергалось, как птица, запертая в клетке, в груди кололо и рвалось снарядами: бах-бах, удар за ударом, беззвучный крик за беззвучным криком из посиневших губ.

Он осел на пол, датчик на его запястье зажегся красным светом и отчаянно замигал.

Внизу послышался щелчок открываемого замка, затем еще один. В комнату вошел молодой доктор в тонком просторном снежно-белом комбинезоне. В руках он держал универсальный киберкод, который мог открыть любой замок в городе.

Комната вокруг Стивенса плыла, потолок искажался, по нему пробегали круги, пятна, искры. Голос звучал словно в отдалении, как если бы уши заложило из-за высокого давления.

– Вы в порядке, сэр? – доктор водил сканером вдоль грудной клетки Стивенса. – Как вас угораздило, мистер Стивенс? – ободряюще улыбнулся он.

– Я… – просипел старик.

– Говорите, я весь внимание, – проворковал доктор.

– Мне плохо… – пролепетал Стивенс.

– Ничего страшного, у вас легкий сердечный приступ, – констатировал доктор, впрыскивая старику в вену лекарство.

– Я хочу туда, – Стивенс показал узловатым дрожащим пальцем в окно. Лазерная проекция «Центра ГеронтоАдаптации» сияла в облаках.

– Что ж, думаю, это можно устроить, – радостно отозвался доктор. – Будем готовы к выезду через двадцать минут. Там же вам окажут дальнейшую помощь. Очень удобно.

– А что там есть? – спросил Стивенс слабым голосом.

– Там есть все, что давно устарело и в чем мы больше не нуждаемся, – доктор неопределенно махнул рукой и опустил глаза.

– А электрические плиты есть? – с надеждой спросил Стивенс.

– Есть, – ответил доктор.

– И настоящая еда, не напечатанная на принтере?

– Есть такая, если вы считаете ее вкусной.

– И живые цветы? – прервал его Стивенс.

– Целый сад, если угодно.

– И книги, бумажные пыльные книги с жирными черными буквами?

– Сколько влезет, – бесстрастно подтвердил доктор.

– А двери? Как отпираются там двери? – почти плакал от счастья Стивенс.

– Какими-то железками, – с отвращением заметил доктор.

Стивенс блаженно зажмурился. «Вот где мой дом, вот где я снова…» – подумал Стивенс, но побоялся закончить мысль. Он уже предвкушал, трепетал, и ему казалось, что в ладони его зажат старый знакомец: тяжелый ключ от входной двери.

Из нагрудного кармана доктор достал трубочку коммуникатора, развернул.

«Ведется запись», – произнес доктор. Из коммуникатора, словно перископ, выдвинулась крошечная, со стрекозиный глаз, камера, покрутилась и сфокусировалась на старике.

– Мистер Стивенс, – продолжал доктор. – Вы подтверждаете, что ваше намерение поступить в «Центр ГеронтоАдаптации» осознанно и добровольно?

– Конечно, да! – Стивенс помедлил лишь мгновение. – Ну, поехали, – облегченно рассмеялся он.

Все стихло. Дверь в квартиру осталась приоткрытой.

– Добро пожаловать домой, – приветствовал электронный голос, что-то перепутав, и эти никому не нужные слова эхом прокатились по опустевшим комнатам.

Высота

Человек навсегда прикован

к прошлому: как бы далеко и быстро

он ни бежал – цепь бежит вместе с ним.

Фридрих Ницше

Он проснулся около двенадцати часов ночи. Тело слегка ломило от дневной поездки на велосипеде и дальней прогулки в соседний городок. Впервые за четырнадцать лет его жизни крепкий мальчишеский сон был прерван странным чувством. Это было похоже то ли на ожидание, то ли на предвкушение чего-то необычного, что непременно должно случиться.

Он тихонько встал с постели. Скрипя половицами, прошлепал босыми ногами в ванную. Свет зажигать не хотелось, ведь пришлось бы долго щуриться, привыкая к лихорадочному мерцанию лампочки. В доме было прохладно, несмотря на тление угля в камине на первом этаже. В голове ни одной мысли, сна ни в одном глазу. Он нагнулся к крану, чтобы попить воды.

Как странно пробудиться посреди ночи, когда в мире никого нет – говорят, сон похищает души спящих, – и стоять в полном одиночестве, ожидая рассвет, который вернет привычный и любимый мир.

Окно в ванной комнате запотело. Небо было ясным, светила полная луна. Он поднял руку, чтобы протереть стекло. Рука была загорелая, вся в ссадинах – верных свидетельствах летних каникул с непременными мальчишескими шалостями. Он стер холодную влагу со стекла и долго стоял, рассматривая ссадины, словно уверяясь в существовании того дневного мира, который казался теперь нереальным.

Когда он, наконец, взглянул на темный луг перед домом, ему привиделась удаляющаяся в сторону поля фигурка: бледная, в легком платье, быстроногая и хрупкая.

С этой стороны дома забора не было, поэтому из окон открывался прекрасный вид на далекие холмы, едва различимые даже в ясную погоду, и бесконечное поле, уходящее за горизонт. Там, в поле, покрытом ровной травой, старилось огромное дерево. Никто не мог бы сказать, сколько ему лет и сколько нужно человек, чтобы обхватить его ствол у подножия. Кое-где трухлявые корни, похожие на сизые спины ныряющих дельфинов, высовывались из земли. Но всем в городе строго-настрого запрещалось даже приближаться к нему. Никто из родителей так и не объяснил почему, но они зорко следили за тем, чтобы к дереву не подошел ни один ребенок. Со временем оно приобрело дурную славу и так обросло легендами и страшилками, что желание изучать дерево прошло само собой.

* * *

Он уткнулся носом в стекло. Фигурка шла по направлению к полю, то чинно, то весело вприпрыжку. Белое легкое платье развевалось на ветру.

Он смутно помнил эту фигурку, что-то знакомое было в ее движениях, словно когда-то он уже видел ее или во сне, или наяву, но так много лет назад, что память соткала из нее туман, а время истерло подробности.

На цыпочках он вышел из ванной. Дом крепко спал, покачиваясь на волнах вступившей в свои права осени. Может, весь этот мир качался, точно парусник, когда кажется, что паруса освещают луну и море серебристым светом, а не наоборот.

Он сделал робкий шаг в полутьму, ступая босыми ногами по влажной траве.

Дорожка, протоптанная за лето мальчишками, уходила в поле. Над холмами висели звезды, вдыхая запах неведомых цветов, растущих на вершине. Купаясь в ночной прохладе, цветы поднимали головы и всю ночь говорили с небом, шепотом задавая вопросы, которые не мог бы задать ни один мальчишка. Только цветам были известны тайны и чудеса обманчиво простой жизни.

Он почти нагнал фигурку в белом платье. Девочка быстро карабкалась на старое дерево. Столько прыти было в ее движениях, будто тонкое тело само неслось в высоту, подгоняемое азартом и любопытством. Голые ветви обнимали и поддерживали ее, словно ребенка, только начавшего ходить. Личико девочки сосредоточено, светлые брови сдвинуты, губы сжаты, руки цепко хватаются за выступы в коре.

Он боялся последовать за ней наверх, помня строгий запрет даже приближаться к старому дереву. Она же удобно устроилась на ветке, болтая ногами, озорно поманила его пальцем и, видя его нерешительность, усмехнулась. Что могло бы раззадорить мальчишку больше? Он схватился за ближайшую ветку, уперся ногой в выступающий корень.

Они сидели на ветке и молчали. Он хотел, чтобы она заговорила первой. Но, погруженная в свои мысли, она только смотрела куда-то вдаль, иногда поглядывая на него из-под ресниц зелеными, как трава, глазами.

Почему он испытывал вину перед ней? Непонятно откуда взявшееся чувство – словно он позабыл что-то и никак не мог достать из своей памяти то единственное, самое важное воспоминание. Он не мог слезть с дерева и просто уйти, не попросив прощения за то, чего уже не помнил и не понимал. И ему казалось, будто она тоже ждет от него чего-то, ждет в спокойной уверенности, что это наконец произойдет.

Он потерял счет времени, а горизонт за холмами уже стал бледно-оранжевым, затем ярко-красным. Первый утренний свет пролился в долину. Вместе с ним пришел туман, медленно спускаясь и наплывая, укутывая землю, словно одеялом.

Проснулся он от того, что конечности сводило от холода. В животе было пусто, только внутри стучали крохотные молоточки, возвещая время завтрака. Он испугался, когда понял, что уснул на дереве, еще и на такой высоте, и, коря себя за глупость, спустился и побежал к дому, пока родители не проснулись.

* * *

К вечеру он почти забыл о новой знакомой. Ему стало казаться, что все это был просто сон или же приступ лунатизма. Нечто подобное случалось с одним из его одноклассников, и никто не мог ничего толком объяснить. Теперь он был уверен, что лунатизм заразен и передается по воздуху. Он твердо решил не поддаваться загадочной болезни и больше не выходить из дома по ночам. Но сдержать данное себе обещание оказалось не так просто.

Что-то похожее на жажду разбудило его среди ночи. Сердце стучало тревожно. Ему послышалось, что кто-то зовет его по имени. Он подошел к окну и снова увидел ту девочку. Она смотрела в окно его комнаты и улыбалась. Он забыл обещания, данные себе перед сном, и выбежал из дома. А она уже пересекла поле и ждала его высоко на дереве. Лунный свет падал на бледное лицо. Было в ее чертах что-то до боли ему знакомое. Они так и просидели вместе до рассвета: она глядела вдаль, а он все пытался вспомнить, где он видел эти милые черты, вздернутый нос и чуть оттопыренное правое ушко.

Теперь почти каждую ночь они проводили вместе. Осень становилась все холоднее, и он приносил ей плед, бутерброды и фрукты. С каждым разом он все сильнее ждал этих встреч, и, хотя они просто молчали, отчего-то это были на редкость счастливые часы. Ближе к рассвету ее фигурка становилась прозрачной и словно напитывалась туманом, приходящим из-за холмов. Она опускала свою ладонь, до странности бледную, на его и не убирала, пока он не засыпал, облокотившись на жесткий замшелый ствол. И каждый раз он засыпал до того, как она уходила.

Он не задавался вопросом, почему ни разу не встречал ее в городе: ни на улицах, ни в школе, ни в церкви, ни в супермаркете. Ее как будто и не было вовсе, но его это не беспокоило. Он боялся, что объяснение положит конец странному очарованию их таинственных встреч.

Однажды он все же попытался заговорить с ней:

– Кажется, я помню тебя…

– Конечно, помнишь. Прошло столько лет, но ты же не мог забыть!

– Забыть что?

Она замолчала. Так прошла ночь.

Она ушла вместе с туманом, когда он крепко спал, облокотившись на необъятный ствол дерева.

* * *

Время для нее словно не существовало, поэтому на следующую ночь она вложила прохладную мягкую руку в его ладонь и продолжила вчерашний разговор.

– Что мы дружили, когда были детьми.

– Ты и есть ребенок!

– Мы с тобой любили играть вместе. Всего шесть лет назад, – она смотрела на него с насмешливым прищуром.

– Тебе на вид не больше восьми. Как такое… – он запнулся, уловив ее нежелание отвечать на этот вопрос.

– Когда мы играли вместе, – вновь заговорила она, – ты часто обещал мне, что всегда будешь рядом. Я верила, я знала, что так будет. А потом пришли они…

Внезапно он вспомнил. Да, он и эта девочка были неразлучны, все делали вместе. Казалось, так и будет всегда – до конца времен, до последнего вздоха.

А потом появились они – его новые друзья-мальчишки. Своя шумная команда. Он понял, что его неодолимо тянет к другим забавам: футбол, охота на динозавров, разговоры о пришельцах. С каждым днем ее тихие развлечения, вроде разбора чердачного хлама, чтения книг и рассказов о привидениях, все больше раздражали его. Ему хотелось мальчишеской свободы, подвижных, неуемных и шумных игр. Они с ней все реже проводили время вместе. Тайком от нее он убегал играть с новыми друзьями и страстно хотел, чтобы они приняли его в свою стаю.

Что бы мальчишки ни говорили, что бы ни делали, все воспринималось им с покорностью и собачьей преданностью. Они высмеивали его дружбу с девчонкой. И, как бы ни ранил этот смех его сердце, как бы ни было ему больно изображать веселье вместе с ними, со временем он и с этим согласился.

А она была забыта почти так же легко, как и обещания всегда быть вместе. Для него началась новая жизнь, о которой он мечтал. Экспедиции на лесную опушку, вылазки в стан врагов – другой мальчишеской компании – теперь волновали его сердце больше всего. И только воспоминания о ее бледных щеках, о запахе старого чердака ее дома и отзвук их разговоров по душам изредка посещали его перед сном, оставляя легкое чувство вины. Но он просто гнал от себя мысли, которые могли нарушить его душевный покой.

* * *

Как-то он застал ее сидящей высоко на дереве. Самом старом в их городе. Кора, словно морщинистая загрубевшая кожа, местами отходила от ствола, оголяя влажный, поросший мхом остов.

– И зачем ты забралась так высоко? – удивился он.

– Любовь – как высота. Чем выше забираешься, тем страшнее, – повторила она фразу, услышанную однажды в кино. Она вглядывалась в его лицо.

– Слезай, – сказал он, насупившись, не придав значения ее словам.

– Я хотела, чтобы ты обратил на меня внимание, – она говорила так спокойно, словно не таила на него обиды.

Это спокойствие раздражало его еще больше. В глубине души он страстно желал, чтобы она спустилась и побила его, накричала бы на него что есть сил, заплакала бы от злости. Но ей, как ему казалось, было все равно.

– Ты девчонка. Девчонки не лазают по деревьям, – ответил он высокомерно, развернулся и ушел.

Больше он ее не видел.

* * *

Спустя шесть лет они снова сидели на том самом дереве. Вместе. В тишине.

– Почему ты так и не пришел ко мне в больницу? Я ждала тебя.

Она держала его руку в своей.

– Я не знал…

– Все знали, что я упала с этой самой ветки, – она дотронулась пальцем до обломанного сучка. – Ты обещал мне, помнишь? Всегда рядом. Я выполнила свое обещание. Ты – нет.

Он знал ответ. Ему было стыдно тогда. Настолько стыдно за себя, что он возненавидел свое отражение в зеркале. Он не мог прийти к ней в больницу, потому что ему было нечего ей сказать. Она сорвалась со слишком большой высоты, поэтому так и не поправилась. А он предпочел о ней забыть.

В долину спустился туман. Он впервые не заснул на дереве и видел, как легко она слезает вниз. Ее тело стало почти прозрачным, словно сотканным из той дымки, в которую она уходила.

* * *

В следующую ночь она не ждала его под окном. Он выбежал из дома, пересек поле и на одном дыхании взлетел на дерево. Она была там. Они снова молчали до самого утра. Она смотрела в поле, а он – на нее. Смотрел восхищенно и нежно, как шесть лет назад. Он взял ее руку в свою. Она его простила, он это чувствовал.

Приближался рассвет.

Она быстро спустилась вниз, но на этот раз не ушла без оглядки, как раньше. Грядущий день обещал быть солнечным и чистым, потому впервые за все время их встреч тумана не было, и ей некуда было идти.

Она встала под деревом, глядя на него снизу вверх, улыбнулась:

– Всегда рядом? Всегда вместе? До последнего вздоха? Не-е-ет, до конца времен!

Под ним обломилась ветка.

Любовь – как высота. Чем выше забираешься, тем страшнее. Но невозможно остановиться на полпути.

Проси что хочешь

Когда судьба тебе положит в рот халву,

Остерегись – не ешь: в ней

сахар смешан с ядом!

Омар Хайям

Робкий стук в дверь вывел художника из задумчивости, в которой тот пребывал, сидя в кресле. Он встал и нехотя пошел открывать. На пороге, приглаживая кружева на платье длинными изящными пальцами, стояла молодая особа. Такой красавицы мастер не встречал за все восемьдесят лет, что жил на свете. Похлопав длинными ресницами пшеничного цвета, чудесное видение прозвенело колокольчиком:

– Вы и есть тот самый знаменитый мастер, которому я могу доверить свой портрет?

Потеряв дар речи, художник жестом пригласил ее войти. Платье шуршало шелком, волосы переливались янтарем, на изящной шее покачивалась в такт шагам аккуратная головка. «А глаза какие! – мысленно восхищался мастер. – Ни дать ни взять два горных озера в ясный весенний день».

Девушка присела на край единственного кресла перед мольбертом. Художник принялся за работу. Сидели они молча. Красавица скромно потупила взор и не шевелилась, вытянулась в струнку, будто кукла в витрине модного магазина. Ее одежда источала запах мирта, меда и свежескошенной травы.

Через пару часов портрет был готов. Деловито протерев кисти тряпкой, художник повернул мольберт: на холсте красовался отвратительный трехглазый чешуйчатый рогатый черт. Девушка в ужасе завопила, заломила тонкие руки и бросилась прочь.

Вдоль стен мастерской художника стояли картины. Старые пейзажи и натюрморты, которые некогда принесли ему славу, а также свежие портреты знатных особ, народных любимцев, которые принесли ему еще больше славы и почестей. Несколько портретов он хранил до поры у себя, с разрешения владельцев, чтобы новые «модели» могли удостовериться в его непревзойденном таланте.

В один погожий денек в дверь тихонько постучали. На пороге стоял чудесный маленький мальчик, истинный херувим.

– Сколько тебе лет? – поинтересовался художник.

– Семь, – громко ответил херувим. Румянца на его щеках хватило бы на двоих.

– Повернись немного вот так, – мастер тронул мальчика за подбородок. Упругая кудряшка запрыгала на чистом детском лбу.

– Вы сможете нарисовать меня в военном мундире? – поинтересовался херувим. – Золотом плачу.

– Почему бы и нет. – Художник уже чертил карандашом набросок.

Пару часов спустя рыдающий мальчик с нечеловеческой силой и злостью захлопнул за собой дверь и выскочил на улицу. В окне мастерской от удара треснуло стекло. Художник усмехнулся: он как раз ставил в угол очередной портрет черта: на сей раз чудовище было в военном мундире.

Месяц художник маялся без дела, зима выдалась на редкость холодная, клиентов поубавилось: кому пришло бы в голову кутаться в шубы и шали, позируя великому мастеру? Когда художник уже устал бесцельно переставлять с места на место банки с красками и менять рамы картин, не в силах решить, какой толщины багет будет зрительно стройнить дородную даму с такой же раскормленной собачкой на коленях, в дверь настойчиво постучали.

Гулко клацая палкой по дубовому паркету, в мастерскую проковыляла старуха. «Да ей лет триста!» – неприязненно подумал художник. Старуха ему совершенно не нравилась, что-то противоестественное было в ее глубокой старости, люди вообще не должны жить так долго.

Визитерша погрузила кости в кресло, стянула плед с подлокотника и обстоятельно укутала им старческие ноги. «Это надолго», – расстроился художник.

– Сегодня я не работаю, – мрачно заявил он.

– Окажите любезность, милостивый государь, – проскрипела старуха.

– Ежели угодно, сударыня, к вашим услугам, – передразнил мастер ее высокопарный слог.

– Могу ли я просить вас развернуть мольберт лицом ко мне? Я бы хотела вносить некоторые корректировки по ходу работы…

– Вы что, с ума сошли? – ощерился мастер.

– Я заплачу вам вчетверо от самой высокой цены, что вы когда-либо получали за свою работу, – прошепелявила старуха вкрадчиво.

– Как скажете. – Художник заточил карандаш.

Старуха внимательно следила за рождением наброска. Снова рогатый черт, чтобы он был неладен.

– Погодите-ка, маэстро! – спокойно произнес голос из кресла.

Вместо старухи на художника смотрел уродливый чешуйчатый черт, рогатый и трехглазый. Костлявой лапой с длинными когтями он поглаживал хвост, на конце которого красовалась аккуратно прилизанная пушистая кисточка.

– Каждый день укладываю бриолином, волосок к волоску. – Черт поймал взгляд художника, смотревшего на его хвост. – В каком только обличье ни приходил я к тебе: и девицы, и мальчика, и старухи, а ты все рисуешь меня таким, каков я есть.

– Я пишу то, что вижу, – приосанился художник.

– Я к тебе за делом. Послушай и подумай над моим предложением. Я живу на свете тысячи лет, все могу: горы двигать, реки вспять поворачивать, повелевать королями, собирать и губить бесчисленные армии. Облик могу менять, это ты знаешь. Но себя никак обмануть не могу. Смотрюсь в зеркало – а там страшилище. От всех зеркал избавился, а толку нет. Хочу я, мастер, видеть себя красивым. И это мое желание только ты исполнить можешь. Напишешь меня самым прекрасным мужчиной из когда-либо живших на Земле – и проси что хочешь. А я портрет тот повешу во дворце своем и буду вечно на него любоваться.

Мастер задумался. С чертом шутки плохи. Откажешь – гадость какую-нибудь учинит, а то и мастерскую спалит, у чертей это дело привычное. А попросить… Одно только желание у художника и осталось.

– Хорошо, будет тебе портрет. А ты за это жену мою с того света верни. Мы прожили душа в душу пятьдесят лет. Мне без нее ничего не надо.

– По рукам, – обрадовался черт. – Будет жена твоя жить снова, мно-о-го лет жить будет.

За неделю, что художник рисовал своего гостя, он понял: у черта и разгневаться и прослезиться – дело быстрое. Сентиментальным оказался рогатый. Сидел, смотрел, как мастер рисует, а сам рассказывал. И правда, тысячи лет жил, все видел, ко всему в истории руку приложил: и в падении Константинополя поучаствовал, и головы во Французскую революцию на гильотинах рубил, да много еще чего успел, всего не перечислишь. Пакостил и жалел, жалел и пакостил.

– Не умею я в ладу с собой жить, – изрек черт, грея когтистые лапы о чашку с горячим шоколадом.

Через неделю портрет в полный рост был готов. Такого прекрасного мужчины и представить себе было невозможно. Высокий, статный, элегантно опирающийся на трость, очень уж похожую на хвост. Глаза два и оба ясные, зоркие, в будущее глядят. Заказчик был в восторге.

– Завтра жена твоя будет, как я и обещал, живехонька, – радостно заверил черт на прощание, выволакивая огромный портрет из мастерской.

Художник весь вечер суетился, бегал по дому, прибирался. Супружница его никогда беспорядок не жаловала, все при ней блестело чистотой и уклад во всем был непременный. Наконец мастерская была прибрана, на столиках появились свежие цветы, морозный воздух выдул из комнат затхлый запах плесени, постель была застлана лучшим бельем, которое художник много лет не доставал из платяного шкафа. Утомился мастер, переволновался. Поставив в духовку любимый пирог, единственный, который он умел готовить и который обожала его жена, он решил прилечь отдохнуть. Заснул и… не проснулся.

Отпевали красиво, собрался весь город, подъезжали новые и новые экипажи, цветы несли охапками. Где только зимой достали такие невероятные букеты? Десятки метров траурных лент, сотни одетых в траур людей, тысячи искренних траурных слов.

Поодаль от всего этого представления, опираясь на черную трость, стоял невероятной красоты и элегантности господин, самый прекрасный из когда-либо живших на земле. В толпе он высматривал одного человека: даму в черной вуали. Она принимала соболезнования от собравшихся, вытирала слезы платочком и поправляла цветы у гроба. Жена художника была изящна и скромна. Когда черт увидел ее, он не удивился: с такой женщиной мастер и правда мог быть счастлив всю жизнь. Но что поделать? Слово свое рогатый сдержал, вот она – живехонька. А больше он ничего не обещал.