Высохшее сердце

Тем временем дядя Амир триумфально вернулся из Дублина. Он приехал со своей подругой тетей Ашей – она училась в школе-пансионе в Суффолке и только что сдала выпускные экзамены. Дочь нашего бывшего вице-президента, она стала подругой дяди Амира еще до его отъезда в Дублин. Там она навещала его несколько раз, и на каникулах они путешествовали вместе: Лондон, Париж, Мадрид. Сейчас они уже были помолвлены. Проблему с жильем на родине он решил – точнее, как сказала мать, решила его будущая жена. Дяде Амиру заранее сняли здесь квартиру, поскольку в старом доме для него и его пожитков, очевидно, не нашлось бы места. «Его новые родственники – большие люди», – с иронией пояснила мать, хотя это было правдой. День свадьбы приближался, и о том, чтобы новобрачные поселились в нашей дыре, даже речи быть не могло. Так, по мнению матери, рассуждали о нас члены этой могущественной семьи, однако я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме дяди Амира, называл наш дом этим словом. В любом случае молодые собирались прожить в съемной квартире совсем недолго, потому что вскоре после свадьбы дяде Амиру предстояло занять дипломатический пост. Он заезжал к нам каждые несколько дней, а однажды приехал за рулем новенькой белой «Тойоты-Короллы», принадлежащей тете Аше. В тот раз наша встреча не затянулась, так как ему пришлось оставить эту машину на порядочном расстоянии от дома и он боялся, как бы с ней чего-нибудь не случилось.

– Кто осмелится тронуть машину с правительственными номерами? Он просто хотел показать нам, что ездит на новой машине, – сказала потом мать.

Пребывание в Европе добавило дяде Амиру уверенности в себе и отполировало его индивидуальность и стиль до блеска. Возможно, на меня повлияла та ирония, с какой мать отзывалась о его новых родственниках, но я начал невольно сопротивляться дядиному обаянию, чего раньше за собой не замечал. А может быть, я просто подрос (мне ведь было уже почти тринадцать). Он даже двигался теперь иначе. Беспокойные, дерганые движения стали более сдержанными. Он все делал неспешно, как человек, сознающий, что на него постоянно устремлены восхищенные и завистливые взгляды. И смеялся он по-другому – экономно, будто демонстрируя, как надо контролировать свой смех. Время от времени прежнее балагурство все-таки прорывалось наружу, и тогда по лицу дяди Амира проскальзывала озорная улыбка, словно он только что отпустил крепкое словцо и просил нас на него не обижаться. Но в какой-то степени он еще оставался моим искусителем. Мне были дороги привезенные им подарки, в том числе трикотажная футболка с большими буквами UCD [23] на спине – я носил ее только с перерывами на стирку, так что она полиняла и вытерлась буквально за месяц-другой. Когда дядя Амир бывал в настроении, он рассказывал о своих путешествиях по Европе, и я с восторгом рассматривал фотографии: вот они с тетей Ашей сидят в брюссельском уличном кафе, вот стоят перед Эйфелевой башней, а вот обнимают каменных львов в мадридском парке, прогуливаются у зоопарка в Риджентс-парке, облокотились на парапет над Темзой… Благодаря дяде Амиру и тете Аше эти красочные городские виды превращались из фантастических телевизионных декораций в реальность.

Свадьбу сыграли с размахом – на нее пришли министры, послы и высокие военные чины с женами, гости щеголяли в костюмах и поглаживали свои драгоценности. Для торжественного приема был разбит шатер в частном саду отставного вице-президента, отца тети Аши. Мать уговорили сесть на подиуме, и она сидела там вместе с важными особами, пока произносились речи, а на меня дядя Амир велел надеть черные брюки и галстук. Потом я бродил по саду, удивляясь его просторам и безмятежности и гадая, сколько понадобилось усилий, чтобы создать из нашего грубого воздуха эту умиротворенную атмосферу. Вскоре после женитьбы на тете Аше дядя Амир получил назначение в бомбейское консульство на три года. Перед отъездом в Индию он подарил мне велосипед, вследствие чего мои сомнения на его счет уступили место виноватой благодарности.

Когда я учился во втором классе средней школы [24], у меня родилась сестра, Мунира. К той поре я стал лучше понимать наше положение. Мать никогда не делилась со мной обстоятельствами своей жизни, так же как и дядя Амир. Посторонние тоже ничего мне не говорили, даже в насмешку, если не считать одного раза, но какие-то кусочки просачивались в поле зрения, и я складывал их вместе. Я стал понимать, что с моим отцом связано нечто постыдное и именно поэтому его уход не нужно обсуждать. Я подчинился этому запрету, потому что тоже чувствовал стыд за мать и отца независимо от причины. Меня окружало молчание, и то, что я не должен задавать вопросы об окутанных тайной событиях прошлого, не казалось мне странным. Я долго не мог связать мелочи в цельную картину, потому что был рассеянным, витающим в облаках ребенком, которого интересовали только книги. Никто не объяснил мне, сколько низости в этом мире, и я смотрел на него как идиот, ничего не понимая.

Я продолжал каждый день навещать отца в Муэмбеладу. Сразу же после школы я брал корзинку с едой и ехал к нему на велосипеде, а потом возвращался домой обедать. Теперь я уже не ждал в магазине, пока отец выйдет, а сразу же отправлялся в его комнатушку, поздоровавшись по дороге с женой Хамиса. Отец почти все время проводил дома. Только по утрам он ходил на рынок, чтобы посидеть за прилавком, хотя торговля у него шла плохо: он не зазывал покупателей и норовил пораньше улизнуть обратно к себе. По субботам я привозил ему чистую одежду и постельное белье и менял постель, пока он ел. Если он разрешал. Иногда он просил меня ничего не трогать, и мне приходилось откладывать смену простыней до завтра или до послезавтра. Мои ежедневные посещения были недолгими: обычно я торопился вернуться, чтобы пообедать самому. Я ставил корзинку с едой на маленький столик, который отец держал в чистоте и за которым он читал, или штопал свои прохудившиеся вещи, или просто сидел, сложив руки на коленях и устремив в окно невидящий взгляд. Потом я забирал корзинку с пустой посудой и спрашивал, все ли в порядке и не надо ли ему чего-нибудь. Потом ждал, не зная, будет ли он говорить со мной, и иногда дожидался этого, а иногда нет. Иногда он отвечал: мне ничего не нужно, альхамдулиллах. Тогда я выходил в магазин, прощался с Хамисом, садился на велосипед и ехал домой. И так каждый день.

Мне было тогда четырнадцать лет, а в этом возрасте можно чувствовать себя старым и мудрым, хотя ты еще ничего толком не соображаешь и то, что ты принимаешь за мудрость, на самом деле не более чем скороспелая интуиция, не облагороженная смирением; ты просто щенок, пытающийся разобраться во всем самостоятельно. Я считал, что мой отец – бесхребетный неудачник, который позволил себя унизить и погрузился в молчание и безумие, что он потерял разум или самообладание, и мне казалось, что я догадываюсь, отчего он стал таким, хоть никто мне этого и не говорил. Я решил, что мой отец жалок, что он обладатель жалкого негодного тела и опозорил как себя, так и меня. Порой моя мать пропадала куда-то в послеобеденное время, и я знал, что она видится с мужчиной. Вечером ее обыкновенно подвозили обратно и высаживали за пару улиц от дома. Знал я и то, что она стыдится этих визитов и что они имеют какое-то отношение к овладевшей ею грусти. Возвращаясь после этих отлучек, она иногда не разговаривала со мной часами.

Начав понимать, что происходит, – наверное, это было примерно за год до появления на свет Муниры, – я ждал, что надо мной будут насмехаться в школе и на улицах: невозможно было представить, что мои ровесники удержатся от такого соблазна. Но это случилось лишь раз, из-за ботинок, которые дала мне мать: один парень спросил шепотом, уж не подарок ли это от маминого друга. Мне самому такая мысль даже не пришла в голову. Парень был здоровенный, почти взрослый, и он задал свой вопрос с ехидной ухмылкой, чтобы я огрызнулся и дал ему повод меня избить. Я повернулся к нему спиной, прикинувшись, что не слышал его шепота, и оставив без внимания издевательский смех, хлестнувший меня по плечам. Каков отец, таков и сын – я тоже покорно проглотил оскорбление. Больше я эти ботинки не надевал. Мать не называла имени того человека и не упоминала даже о самом его существовании почти до самого рождения Муниры, когда ее тело заметно округлилось и мне уже не надо было ничего объяснять.

– Его зовут Хаким, – сказала она, положив руку на живот. – Отца ребенка. Он брат Аши. Ты понял, о ком я? Ты иногда видишь его по телевизору.

Я промолчал. Я не мог вынести улыбки, с которой она произнесла его имя. Такую же улыбку я подмечал, когда мы оба видели его в теленовостях, – тогда я и догадался впервые, что именно с этим человеком она встречается. С тех пор я всегда отворачивался, стоило его лицу появиться на экране. Когда она сообщила мне его имя, в моем сознании проскользнул образ этого самоуверенного деятеля. Говорила она ему хабиби [25], когда он ее обнимал?

– Понял, о ком я? Ты познакомился с ним на свадьбе Аши и Амира, – сказала она.

Я кивнул. Я видел его, но меня с ним не знакомили. По лицу матери было ясно, что мое молчание причиняет ей боль. Я кивнул, чтобы утешить ее, поддержать разговор. Я помнил этого человека на свадьбе – с непроницаемым видом он сидел на подиуме, предназначенном для жениха с невестой и самых важных гостей. Моя мать тоже сидела там и выглядела настоящей красавицей. Она очень хотела уклониться от этой чести, но дядя Амир ей не позволил. Тогда я еще ничего не знал о связи моей матери с этим человеком. Я был занят тем, что впитывал разлитый в воздухе грубый аромат власти.

– Его превосходительство министр, – сказал я, и мать натянуто улыбнулась, притворившись, что сочла мой сарказм беззлобным подшучиванием.

– Он отец, – еще раз повторила она, коснувшись своего вздутого живота и снова безотчетно улыбнувшись, довольная тем, что в моих глазах было гротескной выпуклостью, обезобразившей ее фигуру. – Я хотела бы, чтобы ты сходил к нему, проявил уважение.

Я не знал, что на это ответить. Вдруг она показалась мне беспомощной и глубоко несчастной.

– Он просит меня выйти за него замуж, – добавила она после долгого молчания.

– Зачем ему это? Разве он не женат? – спросил я.

– Стать второй женой. Он хочет, чтобы я стала его второй женой, – сказала она.

– Зачем ему вторая жена? – спросил я.

– Это не так уж странно. Он хочет видеть ребенка. Хочет, чтобы у ребенка был отец, – объяснила она. – Но я ответила: нет, я уже замужем.

– Тогда почему у тебя его ребенок? – спросил я.

Мать покачала головой и отвела взгляд. Разговор не вязался, и виноваты в этом были мы оба: она не могла говорить со мной открыто, а я не мог сдержать свою горечь. Я видел, что она недовольна тем, как я принял ее слова, но не понимал, чего еще она от меня ждала.

– И что он сказал, когда ты ответила, что ты уже замужем? – спросил я. – Вряд ли это стало для него новостью.

Она пожала плечами, отказываясь меня задабривать.

– Я не могу говорить с тобой, когда ты так себя ведешь.

– Он, наверно, сказал: ничего, мы решим эту проблему? – не унимался я. – Он же большая шишка, так почему он ее уже не решил? Почему тянет столько времени?

Она снова пожала плечами и закрыла глаза, как будто мои вопросы страшно ее утомили.

– Что произошло между тобой и папой? – спросил я.

Мать открыла глаза и посмотрела на меня. Я еще никогда не задавал ей этого вопроса – по крайней мере, с такой прямотой и такой неприязнью, с таким обвинительным напором. Отец ушел, когда я был совсем маленьким, и мы с мамой научились говорить о его отсутствии так, чтобы избегать конфликта. Стоило мне начать интересоваться подробностями, как она уводила разговор в сторону или делала вид, что не слышит меня, а я не настаивал на ответах, боясь рассердить ее или причинить ей боль. Я всегда винил в их разлуке отца, подозревая, что он сам каким-то образом навлек на себя позор, который теперь так мучительно переживает. Поэтому я и не задавал раньше этого вопроса таким тоном – настойчивым, требовательным. Она словно на минутку задумалась, но потом лишь покачала головой. Я понял, что она ничего мне не скажет. Я отчего-то догадывался, что у нее нет слов, в которые она могла бы облечь честный ответ.

– Я не знаю, как тебе объяснить. Это слишком плохо. Я заставила его страдать, а он превратил это во что-то вроде отречения, – сказала она. – Я не могу исправить то, что сделала.

– Этот человек участвовал в том, что ты сделала, когда заставила папу страдать? – спросил я.

– Не называй его «этим человеком». Да, участвовал, – сказала мать.

– Из-за этого человека папа и ушел от нас?

Мать вновь покачала головой и не ответила сразу.

– Он ушел из-за того, что я сделала, – сказала она после очень долгого молчания. Я видел, что ей не хочется продолжать, что она не будет больше ничего говорить, даже если я не отстану, что все это для нее слишком горько, что сейчас она уйдет, запрется у себя в комнате и расплачется, как бывало в другие дни, когда я наседал на нее со своими расспросами. Мне невыносимо было слышать, как она плачет. – Я не могу отменить то, что сделала. Я не знала, что это разрушит его жизнь, – сказала она.

– Папа так несчастен, потому что все еще тебя любит? – спросил я.

Мать взглянула на меня и улыбнулась – несомненно, ее позабавила моя наивная недооценка человеческой способности ненавидеть.

– Ты задаешь слишком много вопросов. Нет, не думаю. Наверное, он несчастен потому, что разочарован. То, что он любил, оказалось жалким и недостойным. Понимаешь, о чем я? И из-за этого он решил разрушить свою жизнь.

Меня передернуло, потому что она снова отделывалась полуправдой – как тогда, когда лгала мне или недоговаривала самого главного о своих отлучках.

– Зачем ты это сделала? – спросил я, но в ответ она только провела рукой по лбу и отвернулась от меня.

После появления Муниры я стал колючим и непослушным. Я не всегда откликался на зов матери и уходил, если она начинала меня упрекать. Иногда она вызывала у меня такую неприязнь, что я не мог находиться с ней рядом. Я не скрывал от нее своей брезгливости. Дома я держался от нее подальше, читая или делая уроки, а то и вовсе запирался в своей комнате. Если она давала мне какое-нибудь поручение, я выполнял его с опозданием на несколько часов, а иногда нарочно покупал не то, что она просила, или не покупал ничего, а просто совал ей деньги обратно в руку и уходил, не обращая внимания на ее гневные окрики. Как-то раз она послала меня за сухим молоком для Муниры, а я принес ей аэрозоль от мух. Это было уже чересчур. У нее не хватало молока, Мунира заходилась плачем, а я сыграл с ней эту шутку. Она закричала на меня с такой яростью, что Мунира перешла на визг, а я молча повернулся и отправился за молоком.

Впрочем, это меня не остановило, и я с подростковым упрямством стал вредничать еще больше. В следующий раз она попросила меня купить хлеба в ближайшей закусочной, и я вернулся через сорок минут с коробкой пуговиц, за которыми мне пришлось прокатиться в отдаленный район Дараджани. Дома я применял разнообразные способы саботажа: испортил холодильник, перерезал антенну у нового телевизора. Если мне казалось, что какую-то вещь мог подарить матери ее любовник, я старался украсть ее или спрятать. Я решил, что буду разбивать все дорогие игрушки Муниры, потому что знал, откуда они появляются, но не сумел воплотить этот план в жизнь. К своему удивлению – потому что я был твердо убежден в справедливости взятой на себя миссии разрушителя, – я обнаружил, что новый член нашей семьи вызывает у меня слишком большую симпатию. Мне нравилось брать сестру на руки и ощущать, какая она цельная и увесистая, пухлая и беспомощная. В результате я сломал только две-три игрушки, которые счел самыми безобразными и потому недостойными пощады.

Сначала, ошеломленная моей тягой к разрушениям, мать пробовала меня урезонить, но потом стала встречать молчанием каждую очередную пропажу или поломку, следующие друг за другом с промежутком в неделю-другую. Когда любовник матери собрался нас посетить и она сказала мне об этом, я ушел из дома заранее, весь день прослонялся за городской чертой и вернулся уже в темноте, совсем измотанный. Я не мог признаться ей, что мне дорога едва заметная аура печали, которая все время ее окружает, и противна мысль о том, что этот человек с суровым лицом будет обмениваться с ней нежностями и глумиться над моим бедным отцом. Больше она никогда не позволяла этому человеку приходить к нам в дом – по крайней мере, насколько мне известно.

Через несколько месяцев после появления Муниры мать поставила в своей комнате телефон. У меня сразу возникла догадка, что это сделано ради ее любовника, чтобы он мог звонить ей и спрашивать про своего ребенка. Я принялся терпеливо ждать удобного случая, уверенный, что рано или поздно мне удастся перерезать провод или разбить аппарат. Потом я заметил, что его пронзительные звонки ясно слышны в некоторых частях моей комнаты даже при закрытой двери. Иногда я слышал даже плач Муниры и голос утешающей ее матери. До этого мы жили так тихо, что я не обращал внимания на то, где и насколько звуки в нашем доме проникают сквозь стены. Я слышал бы и телевизор, но мать почти не смотрела его одна, а когда все-таки смотрела, обычно убавляла громкость.

Я довольно быстро разобрался, что к чему. Звуки исходили из-за гравюры в рамочке, вида Бомбея, оставшейся у нас с той поры, когда дядя Амир работал в туристическом агентстве. После его отъезда я не убрал ее, потому что это была единственная картинка в рамке на всю комнату, и к тому же мне нравился широкий залив на переднем плане. На полу под гравюрой лежал огрызок карандаша, которого я раньше не замечал. Сняв ее, я увидел в стене отверстие диаметром примерно в сантиметр и догадался, что карандаш выпал оттуда. Скорее всего, эта дырка осталась от старой электропроводки. Карандаш подходил к ней идеально. Вынув его снова и заглянув в дыру, я обнаружил, что сквозь нее хорошо видна кровать матери. В этот момент ее в комнате не было, так что я заткнул дырку карандашом и повесил картину на место. Я мгновенно понял, что через этот глазок дядя Амир подглядывал за моими родителями.

Когда я был маленьким и дядя Амир жил с нами, я его обожал. Он находился рядом с тех пор, как я себя помнил, – все время шутил, смеялся и говорил о людях самые дикие вещи. Он никогда не требовал, чтобы я чего-то не делал, по крайней мере в те давние дни, и временами подмигивал мне за спиной у матери, когда она меня журила. Он знал, что происходит в мире, знал новые песни, и фильмы, и футбольных звезд, знал, что должно нравиться, а что нет. Мне, ребенку, дядя Амир казался умным и бесстрашным. После своего отбытия на учебу, а затем путешествий по свету в ранге дипломата он стал в моих глазах фигурой, окруженной сказочным ореолом. Он всегда привозил мне в подарок что-нибудь на память об экзотических краях, где только что побывал: рубашку из Майами, цифровые часы из Стокгольма, кружку с британским флагом из Лондона. Иногда мне хотелось, чтобы моим отцом был он, а не тот неряшливый, убитый горем молчун, которому я каждый день отвожу корзинку с едой. В такие минуты я чувствовал себя мерзким и криводушным мальчишкой, предателем, но это желание посещало меня не один раз.

Позже мое благоговение перед ним ослабло, хотя и не исчезло совсем, но, пожалуй, только найдя ту дырку в стене, я впервые начал сомневаться в своем дяде. Это было так безобразно, так подло с его стороны! Я подумал, что надо сказать об этой дырке матери, поскольку иначе она могла случайно наткнуться на нее сама и решить, что это моих рук дело, но так и не сказал. Я ни разу не осмелился сам посмотреть в дырку, хотя время от времени, если мне становилось слишком уж одиноко ночью, тушил свет и вынимал деревянную затычку, чтобы слышать мать и Муниру в соседней комнате – просто их голоса и шорох движений. Подслушивать я не старался. Так я узнал о планах дяди насчет меня самого.

После нескольких выдающихся стартовых лет дядя Амир занял высокий пост в лондонском посольстве. Теперь у них с тетей Ашей было уже двое детей, и вся семья приехала к нам с очередным регулярным визитом. Дядя Амир набрал вес и стал более степенным, как и подобало человеку его статуса. Иногда в его повадке сквозило что-то угрожающее, какая-то жесткость, которую он маскировал внешней приподнятостью и булькающим смехом. Он уже не был таким беспокойным, как прежде. Когда-то он имел привычку закидывать ногу на ногу, постоянно меняя их местами, и та нога, что была сверху, все время дрожала, точно жила своей жизнью, но теперь его ноги сохраняли неподвижность в течение долгих периодов и с ними лишь изредка случались краткие приступы лихорадочного подергивания.

Приезжая на родину, лондонцы останавливались у родственников тети Аши, однако благодаря своим связям дядя Амир сумел вернуть наш старый родовой дом. По всей видимости, здесь не обошлось без его превосходительства министра. Сейчас дом ремонтировали и отделывали заново, и дядя Амир сказал, что в следующий приезд они уже смогут поселиться там. Мать спросила, уцелело ли что-нибудь из прежних вещей. Дядя Амир посмотрел на нее с жалостью и ответил, что там было только никуда не годное барахло и хлам. «Все равно наши родители были бы рады», – сказала мать. Дядя Амир навещал нас каждые несколько дней, а иногда, хоть и не часто, с ним приезжала и тетя Аша. В этих случаях она говорила в основном об их детях и о жизни семьи в Лондоне – о том, как не по годам развиты первые и как насыщенна и элегантна вторая, какая она бурная, шикарная и дорогостоящая. Во время своих посещений она говорила без умолку, будто не сомневалась, что мы хотим обо всем этом слушать, что нам не терпится внимать ей с глазами, круглыми от восхищения перед их великолепной жизнью. В нашем доме негде было усесться удобно, кроме как в спальнях и за столом в передней комнате, и мы сидели вокруг него, покуда тетя Аша весело щебетала, откинувшись на спинку стула и взмахивая унизанной браслетами рукой.

Как-то вечером дядя Амир пришел один, чтобы поговорить с сестрой. Он объявил об этом уже с порога, мельком и словно бы невольно взглянув на меня, нахмурившись от сознания важности дела, которое намеревался обсудить. Это ясно показывало, что разговор будет обо мне, поэтому, пока дядя Амир потягивал чай, которым его угостили, я ушел к себе в комнату, с непривычной решимостью погасил свет, приложил ухо к дырке в стене и приготовился подслушивать. Я понимал, что если они захотят поговорить тайком от меня, то пойдут в комнату матери, а не останутся в передней, где я могу в любой момент появиться снова.

Всего я не расслышал. Голос дяди Амира звучал вполне отчетливо, но из сказанного матерью я разобрал немного. Она говорила тихо, а иногда еще и невнятно, а может быть, дополняя свои слова жестами, но я услышал достаточно, чтобы догадаться об остальном. Дядя Амир сказал, что возьмет меня с собой в Лондон. Парень я смышленый и трудолюбивый, заявил он; будет обидно, если такие способности пропадут зря. Но он раскроет мне свой замысел не раньше, чем я окончу школу и сдам выпускные, не то я решу, что все мое будущее уже устроено, и перестану стараться. Мать ответила, что благодарна ему, но уверен ли он, что может себе позволить меня содержать? Несправедливо будет, если меня увезут в такую даль, а потом выяснится, что я должен сам себя обеспечивать.

– Конечно, до какой-то степени он должен будет сам себя обеспечивать, – сказал дядя. – В этом весь смысл. Научиться выживать самостоятельно в большом мире. А что, по-твоему, делают все остальные? По-твоему, то, что у меня есть, упало с неба? Когда я жил в Дублине, мне приходилось подрабатывать летом на стройках и фабриках и каждый вечер есть одну и ту же картошку с дешевым фаршем. Но можешь не волноваться, без помощи я твоего сосунка не оставлю. Комната для него у нас найдется, а посольство субсидирует своих, и еще один рот для него не проблема. Когда родился наш старший, я оформил траст, страховой полис, и копил деньги на образование наших детей, а недавно внес туда дополнительную сумму, так что это отчасти покроет расходы и на его образование. Но самому ему тоже придется подрабатывать, легкой жизни никто не обещает. Скорее всего, некоторое время у него не будет хватать денег на поездки домой, так что, если ты его отпустишь, будь готова к тому, что снова увидишься с ним нескоро.

Тут наступил долгий перерыв, в течение которого они, кажется, продолжали говорить, но тихо, а потом из дырки снова раздался голос дяди Амира:

– Нет-нет, совсем не так. Да и вообще, столько лет прошло, а я еще не отплатил тебе за то, что ты тогда для меня сделала. Хотя это, похоже, и тебе не повредило. – За этими словами последовал громкий смех. Ответа матери я не расслышал. – Ладно, ладно, я возьму его с собой в Лондон. Я вижу, что здесь он превращается в обузу: дома от него одни неприятности, сам он все больше скучает и рано или поздно пойдет по кривой дорожке. Вдобавок неплохо будет убрать его подальше от этого слабоумного и дать ему возможность начать с чистого листа. Не нравится мне, что он каждый день к нему ездит.